— Как я хотела бы уметь смеяться, — прошептала она. Слезы текли по ее щекам. — Но я сестра Императора, и брату моему поклоняются как богу, Люди боятся меня. А я не хотела этого. Он стер слезы с ее щек. — Я не хочу быть частью истории, — прошептала она. — Я хочу, чтобы меня любили… я хочу любить. — Тебя любят, — отвечал он. — Ах… верный, верный Дункан, — прошептала она, — Пожалуйста, не зови меня этим именем. — Но это твое имя, — отвечала она, — а верность — редкий и дорогой дар. Впрочем, ее можно продать… не купить — только продать. — Мне не нравится твой цинизм, — нахмурился он. — Пошли к чертям твою логику! Это — правда! — Спи, — сказал он. — Ты меня любишь, Дункан? — спросила она. — Да. — Это случайно не ложь? — спросила она. — Не та ложь, в которую проще поверить, чем в правду? Почему я боюсь поверить тебе? — Ты боишься того иного, что скрыто во мне, как боишься иного, скрытого в тебе самой. — Ты же мужчина, не только ментат, — огрызнулась она. — Я и ментат, и мужчина. — Раз так — сделаешь ли ты меня своей женщиной? — Я сделаю все, что прикажет любовь! — И дашь мне свою верность? — И верность. — Ею ты и опасен, — проговорила она. Эти слова смутили его. Ни лицо, ни мышцы тела этого не выдавали, но она знала, ведь в видении он волновался. Она чувствовала, что запомнила только части видения, что ей следует постараться припомнить все. Там, в тенях пространства, таилось еще одно восприятие, оно словно бы не имело отношения к органам чувств и возникало в голове само собой, рождало боль. Эмоция!.. Да, эмоция! Она возникла в видении не сама по себе, а как следствие, но эмоция эта позволяла Алие найти причину. Ее охватила сложная смесь туго свитых воедино страха, любви и горя. И они наполняли видение, сливаясь в единую маску, огромную и первобытную. — Дункан, не отпускай меня, — прошептала она. — Спи, — отвечал он, — не пытайся противиться сну. — Я должна… должна объяснить. Пауль решил стать наживкой в расставленной им ловушке. Он служит силе и ужасу. Насилие… обожествление… словно оковы охватывают его. Он потеряет… все. И горе погубит его. — Ты говоришь про Пауля? — Они хотят, чтобы он погубил себя собственными руками, — задыхалась Алия, выгибаясь всем телом. — Его ждет огромное горе, страшное горе. Они хотят лишить его любви, — Алия села на постели. — Они создают такую Вселенную, в которой сам Пауль не захочет жить. В которой он не сможет позволить себе жить!.. — Кто они? — Он сам в первую очередь! Ох, ты так туп! Он — часть схемы. И сейчас уже слишком поздно… Слишком поздно… слишком поздно. И пока она говорила, видение тускнело… за слоем слой. А потом собралось в комок — прямо позади пупка. Тело и ум разделялись, сливались среди древних видений, — все двигалось, двигалось, двигалось. Алия почувствовала, как бьется сердце ребенка, еще не зачатого ею. Меланжа все еще несла ее по волнам времени. Она понимала, дитя это пока не родилось, и только в одном была уверена — ребенок пробудится к жизни Столь же рано, как и она сама, он тоже обретет сознание еще до рождения. ~ ~ ~ Существует предельный уровень силы, которой может воспользоваться даже могущественнейший, не погубив при этом себя. И в определении этой границы проявляется степень истинного артистизма, которым правительство может быть наделено. Ошибка в применении силы — грех, который несет за собой фатальные последствия. Закон не может являться орудием мести, его нельзя отдать в залог, закон не может оградить себя от мучеников, которых сам и порождает. Нельзя угрожать кому бы то ни было безнаказанно. «Муад'Диб — о Законе», «Из Комментариев Стилгара» За ущельем над Пустыней возле сиетча Табр занималось утро, но Чани была без дистикомба, и потому чувствовала себя неуютно. Грот, ведущий ко входу в сиетч, был скрыт вверху среди скал, чуть позади нее. Пустыня… Пустыня… Ей уже казалось, что Пустыня сопровождала ее повсюду. Словно она не вернулась домой, а просто обернулась — и увидела ее за спиною. Она ощутила болезненные схватки в животе. Роды скоро. Усилием воли она справилась с болью, стараясь продлить свое одиночество в Пустыне. Земля покоилась в рассветной тиши. Повсюду среди дюн и террас Барьерной Стены пролегли длинные тени. Над высоким откосом блеснул луч солнца, осветил блеклый ландшафт под вылинявшим синим небом. Пейзаж вполне соответствовал отвратительному цинизму, терзавшему ее с того самого мгновения, когда она узнала о слепоте Пауля. Зачем мы явились сюда? — думала она. Это не хаджр, путешествие ищущих. Паулю нечего было искать здесь, разве что он старался найти надежное место, где она могла бы спокойно родить. Но для подобного путешествия он выбрал странных спутников: Биджаса, карлика-тлейлаксу; гхолу Хейта, живые останки Дункана Айдахо; Эдрика, посла-навигатора Гильдии; Гайю-Елену Мохийам, Преподобную Мать Бене Гессерит, которую он явно от всей души ненавидел; Лихну, странную дочь Отхейма, которую держали под пристальным наблюдением бдительной стражи. Но были и свои: Стилгар, дядя ее и наиб вместе с любимой женой Харой… Ирулан… Алия. Вой ветра в скалах наводил печальные думы. День принес свои краски: желтую, бурую, серую. Зачем ему эта странная компания? На расспросы ее Пауль отвечал: — Мы забыли, что словом «компания» первоначально обозначалась именно группа путешественников. Так что мы и есть компания. — Но какая им цена? — Вот! — усмехнулся он, обращая к ней свои жуткие пустые глазницы. — Мы забыли про ясность и цельность существования. И когда нечто нельзя разлить, закупорить, растолочь, свалить в кучу… если нельзя на худой конец просто указать пальцем на него как на вещь, — оно не имеет для нас никакой цены. Тогда она с обидой ответила: — Я вовсе не это имела в виду. — Ах, драгоценнейшая моя, — проговорил он, пытаясь утешить ее, — у нас столько денег, и так мало жизни! Я глупый, упрямый, злой… — Не наговаривай на себя. — И ты тоже права. Но и мои ладони посинели от времени. Мне кажется… мне кажется — я все время пытался изобрести жизнь, не подозревая, что она уже существует. И он тронул ее живот, прикоснулся к дремлющей жизни. Припомнив это, она положила на живот обе ладони и поежилась, сожалея о том, что просила Пауля привезти ее сюда. Пустынный ветер донес зловоние от посадок, окаймлявших дюны у подножия утеса. Фрименское суеверие: дурной запах предвещает скверные времена. Обернувшись лицом к ветру, она заметила, что из песков у края посадок выставился червь. Подобно бушприту дьявольского корабля он высунулся из песка… а потом почуял воду, несущую смерть его роду, и повернул, оставляя за собой длинный изогнутый холм. Теперь Чани ненавидела эту воду, как и Пустынный червь. Вода, некогда душа Арракиса, стала ядом. Вода несла гибель. Только Пустыня оставалась по-прежнему чистой. Внизу показался рабочий отряд фрименов. Они поднимались к среднему входу в сиетч, и она увидела, что ноги их были облеплены влажной грязью. Это у фрименов-то! Над головой ее дети сиетча запели утреннюю песнь. Голоса их заставили ее ощутить время, устремляющееся вдаль подобно коршуну, несомому ветром. Она поежилась. Какие бури видел Пауль своими пустыми глазницами? Она ощущала, что он полон злости и сходит с ума от усталости. Небо превратилось в серый хрусталь, пронизанный алебастровыми лучами. Поднятый ветром песок чертил на небе хаотические узоры. Ослепительная полоска, белевшая на юге, привлекла к себе ее взор. Насторожившись, она вспомнила примету: забелеет небо с юга, значит, разверзлась пасть Шаи-Хулуда. Надвигалась буря, близился сильный ветер. Уже чувствовалось первое дуновение: легкие песчинки начинали покалывать щеки. Ветер нес запах смерти, запах воды, текущей в арыках, влажного песка, кремня. Вода… из-за нее Шаи-Хулуд и послал эту кориоли-сову бурю. В расщелину, где стояла Чани, в поисках укрытия от непогоды влетели коршуны. Перья их были буры, как скалы, лишь крылья снизу отливали красным цветом. Душа ее устремилась за ними; им-то было где укрываться, но где же спрятаться ей самой? — Госпожа, идет буря! Она обернулась, увидела, что это гхола зовет ее от верхнего входа. Фрименские суеверия охватили ее. Чистая смерть, вода, возвращенная племени, — это она понимала. Но… это вот… отобранное у смерти… Поднятый ветром песок уже сек по лицу, румянил щеки. Она бросила косой взгляд на устрашающую стену пыли, встающую на небе. Пустыня вскипала под ветром, дюны словно превращались в песчаное море, бьющее в берега, так говорил ей когда-то Пауль. Она медлила, ощущая преходящую сущность Пустыни. Что для I вечности этот бурлящий песок!..