– Вырастет. Поговорили еще немного, добили бурдючок. – Мы в Тмутаракань пойдем,– сказал Асмуд. – Айда с нами! – Спасибо, но нам в другую сторону. Если князь отпустит. – Отпустит. Но лучше бы вам – с нами.– Добавил искусительно: – Время будет – покажу, чего даже Рёрех не знал, чему у ромеев научился. И серебро ваше в сохранности будет, и сами целы. А то ведь, сам знаешь, в степи нынче беспокойно. Напоретесь опять на копченых – помощи уже не будет. – Ничего, отобьемся! – легкомысленно заявил Духарев. Вчетвером в степи ему казалось безопасней, чем под охраной княжьей дружины, но поблизости от Скарпи. Может, сейчас Игорь, помня о выигранном поединке, и не напоминает о золоте, но со временем Серегины заслуги могут и забыться, а вот у золота такое свойство, что о нем правители не забывают никогда. На третий день войско стронулось в одну сторону, а Серега с друзьями – в другую. Артак к ним не присоединился. Сказал тихонько, что найдет их в Киеве. Сейчас, мол, нельзя ему показывать, что служит Духареву. Серега не возражал: найдет – хорошо, не найдет… Тоже хорошо. Не очень-то он Духареву симпатичен. Темный человек. Глава сорок восьмая, в которой Серега горько жалеет о том, что отказался от предложения Асмуда Три дня они шли по тракту без происшествий. А на четвертый вышли к Днепру. Верст на десять пониже устья реки Орель[28]. Здесь степь уже не была сплошным травяным морем. Кое-где стояли островки-рощицы, а по ту сторону Орели темнела полоска настоящего леса. На левом, высоком берегу речки можно было разглядеть укрепленный городок, ставленный еще до Олега. Здесь кончалось Дикое Поле и начинались обжитые полянские земли. Конечно, и их время от времени захлестывала разбойная Степь. Но здесь можно было уже не опасаться внезапного набега. Народ между Орелью и Ворсклой[29] обитал сторожкий. Чуть что – исчезал в схоронках, а на круглых макушках курганов вырастали дымные хвосты. Варяги остановились на днепровской круче, отвесной скале, нависшей над синей водой. Слева и справа берег зарос камышом, а под скалой место чистое, глубокое. Над такими местами обычно ставили идолов, но на этом из человечьих следов – только черная плешь старого кострища. На радостях, что дошли, решили встать, не дожидаясь вечера. Расседлали коней, выкупали, сами выкупались в теплой днепровской водичке. Машег с Элдой наловили рыбы. Ловили так: Машег, с берега, бил стрелой, а нурманка, ныряя, вытаскивала подбитую рыбину, добивая, если требовалось, ножом. Плавала она, как русалка, наблюдать за ней было – одно удовольствие. Но Серега решил: нехорошо глазеть на обнаженную женщину, если это женщина твоего друга, а своей под рукой нет. Мысли от этого возникают неправильные. Поэтому Серега тоже занялся делом: набил перепелов на уху. По ухе мастером считался Устах. И заслуженно. Наелись так, что даже дышать трудно. Бездельничали, болтали о том о сем. Когда начало смеркаться, Машег с Элдой куда-то испарились. То есть понятно куда, и зачем – тоже понятно. – Что ты решил? – спросил Устах.– Пойдешь к Свенельду? – Пойду,– ответил Духарев.– После того, что было, врагов у меня в Киеве прибавится, но это уже не важно. Без Игоря я даже Скарпи не боюсь, а Игорево время кончается. Этой осени он не переживет. – Именно осени? – Да. Устах кивнул. Его друг – ведун. Раз он так говорит – значит, так и будет. – А ты? – спросил Духарев.– Пойдешь со мной к Свенельду? – Он меня не звал, – сказал Устах. – Я зову! – Коли так – пойду. Привык я к тебе, Серегей, – варяг усмехнулся,– заскучаю без тебя. А с тобой весело. То бежишь от кого, то с великим князем сваришься. Ни дня без драки. – Зато и прибыль, – резонно заметил Духарев. – В этом ли дело? – Устах махнул рукой. – А в чем? Из темноты донесся голос Элды. Машег с нурманкой возвращались. – А вот в них хотя бы,– сказал синеусый варяг.– Понравилась хузарину твоя женщина – ты и отдал. – Машег – мой друг, а Элда – вовсе не моя женщина! – запротестовал Серега. – Халли ее тебе поручил, сам же сказал! – возразил Устах.– По закону она твоя была. А ты отдал. Это, брат, истинно княжья повадка. Помнишь, как мы с тобой в лесу встретились? Как ты с Гораздом дрался, а потом я тебе бороду брил? – Помню, конечно! – Помнишь, как ты спросил: а голову? – А ты сказал: «Пока так походишь!» Голову, мол, вожди бреют,– засмеялся Духарев. – Верно,– кивнул Устах.– А теперь говорю: пора тебе голову брить. – Только не сейчас, ладно? Теперь засмеялся Устах: – Голову тебе пусть Свенельд бреет! Я для того статью не вышел. Машег и Элда, держась за руки, возникли из темноты, присели к костру. Так же держась за руки. – Слышь, хузарин, что главное для вождя? – спросил Устах. – Доблесть! – ни на секунду не задумавшись, ответил Машег. – А ты, Элда, что скажешь? Нурманка поглядела на Машега, словно спрашивала разрешения. Хузарин ей улыбнулся. Глаза у них были почти одинаковые – синие. Только у Элды немного светлей. – Храбрость, слава – это для воина важно,– очень серьезно ответила нурманка.– А для вождя главное – удача. У отца моего дальний родич есть, Грим Лысый, сын Кведульва. Он – великий воин. Сильней его, говорят, только сын его, Эгиль. Но поссорился Грим с конунгом Харальдом Прекрасноволосым, которого раньше Косматым звали. И покинул дом свой Грим и бежал в Исландию. Потому что, хоть и не уступает Грим конунгу храбростью, а силой даже и превосходит, но удача Харальда больше. И опять поглядела на Машега: хорошо ли сказала? Хузарин кивнул: хорошо. И Элда вспыхнула улыбкой. – Все это правильно,– сказал Духарев.– Однако спать пора. Чья первая стража будет? – А вот сейчас жребий потянем и узнаем,– ответил Устах, обрывая травинки. Сереге выпала последняя стража, перед рассветом. Уснул мгновенно, несмотря на лягушачий концерт. Снилось опять прошлое. Где он тоже спал, но проснулся один, в незнакомой квартире. За окном уныло тиликала сигнализация. Сон ушел. Серега, не настоящий, из сна, встал с постели, зажег сигаретку, подошел к окну… услышал за спиной мягкие шаги, начал оборачиваться и упал… Вокруг опять была теплая южная ночь. Лягушки умолкли, слышно было, как плещет в реке рыба… И еще мягкие шаги! Серегу будто бросило вверх, меч сам прыгнул в руку. – В-ви-и-и-и! – пронзительно, как заяц, заверещал враг. И захлебнулся кровью. И тут же появились еще… Серега завертелся волчком, сбил петлю, достал еще одного… Услышал, как Машег кричит: «Прыгай, прыгай!» Кинулся на звук, споткнулся обо что-то, покатился по траве, вскочил, увидел, как птицей метнулась с кручи светлая фигурка, услышал чей-то вопль, тонкий свист Машеговой сабли, звук прорубаемой плоти, еще один вопль. Впереди возник враг. Серега ударил – и в лицо ему полетел светлый ком. Серега отмахнулся, но ком оказался тряпкой, накрывшей руку с мечом. И тут же на шею упал аркан. Серега успел перехватить крученый из конского волоса канатик, но из-под ног рванулась земля, и Духарев полетел на спину, прямо на подброшенную сеть. Кто-то кинулся сверху, и Серега принял его на меч. Хлынула кровь. Рукоять вывернулась из руки. Серега потянулся к засапожнику, забыв, что босой, жесткие пальцы вцепились в Серегину правую руку. С левой не ударить, левая – держала аркан: отпустишь – задушит. Ноги спутаны сетью. Серега все же извернулся, достал коленом. Чужие пальцы соскользнули с окровавленной руки… Черный молот ударил из темноты в лоб – и Серега вырубился. Очнулся с ноющей головой и вкусом рвоты во рту. Конечно, спутанный по рукам и ногам. Поблизости горел костерок. У костерка, на корточках, сидел Албатан. Лицо его было замотано черной от крови тряпкой, но глаза так и сияли от удовольствия. Хан сделал знак, Серегу грубо ухватили за волосы, усадили. Было больно, зато Духарев теперь видел больше. Например, он увидел запеленутого, как мумия, Машега и спутанного арканом Устаха с заплывшим глазом и лицом, залитым кровью из разбитого виска. «Связан, значит, жив»,– утешил себя Духарев, огляделся в поисках Элды, не обнаружил нурманки, вспомнил метнувшуюся с обрыва фигурку и обрадовался. Ушла Элда! Глаза хана злобно прищурились: варяг улыбается! Албатан сделал знак: к Сереге подскочил степняк, разорвал на нем рубашку, ударил по губам.