— А почему, — начал я, обуреваемый, как обычно, идиотскими сомнениями, — вы уверены, что Халина не предлагала свою книгу другим издателям? — Мои дорогие друзья, — снисходительно улыбнулся Паль-мистер, — отсутствие знакомства с убогими произведениями, выходящими из-под пера Халины, сделало бы вам честь, не простирайся оно на всю литературу в целом, а может, и на печатное слово как таковое. Ни один приличный издатель, увидев на рукописи фамилию Халины, ее бы даже не открыл. — А если бы, — не сдавался я, — Халина не подписалась собственным именем? — В таком случае, может, и открыл бы, — согласился Пальмистер. — Через годик-другой, а то и лет через десять. Когда человеку двадцать, как тебе или твоей очаровательной подружке, для него это небольшой срок. Но когда биологические часы все громче отстукивают минуты, человек начинает спешить, охваченный ужасом, что время его истекает, а вместе со временем и он… Как будто это ему поможет. — А Гарцовник? — спросил я. — Он не трепло? Может, это он рассказал кому-то о книге? — Сомневаюсь, — сдержанно ответил Пальмистер. — Откуда такая уверенность? — Потому что Гарцовника я хорошо знаю. Лучше, к сожалению, чем хотелось бы, — произнес Пальмистер и внезапно ударился в ностальгию. — Наши отношения, — начал он, — отношения между мной, Гарцовником и Халиной были когда-то очень близкими… Мы были друзьями, во время военного положения вместе работали в подполье, печатали самиздат. Играли с властью в жмурки, в прятки, в кошки-мышки… Один из нас двоих, кажется, был стукачом, но я уже не помню кто. Впрочем, какое это имеет значение? Я предпочитаю вспоминать красоту и героизм тех лет и нашу борьбу за то, чтобы вы, молодежь, никогда не узнали такого на собственной шкуре. — Тут Пальмистер вздохнул и утер скатившуюся слезу, проложившую грязную бороздку на щеке. — Нас разделила рыночная экономика. Брат встал против брата, друг — против друга. Мы обмишуривали друг друга, как могли, и, тем не менее, нам не удалось удержаться вместе. Пути наши разошлись. Гарцовник всегда был тихим, подозрительно тихим малым, я бы даже сказал, нелюдимом, но у него часто случались приступы настоящего безумия. Тогда он напивался, но не ограничивался, как другие, многочасовыми разговорами, которых наутро никто не помнит. Его несло. Он исчезал на несколько суток. Садился на первый попавшийся поезд, высаживался на другом конце Польши, устраивался работать могильщиком или подручным кузнеца, пил с незнакомыми людьми, покупал цветы чужим бабам и цитировал поэтов. Женщины его обожали — у них на психов безошибочное чутье: их к ним тянет. Думаю, во время одного из таких припадков с ним и познакомилась Халина. И немедленно на себе женила. Как же она, наверно, разочаровалась, когда он протрезвел! А он-то! — Пальмистер расхохотался до слез. Отсмеявшись, он вытер глаза и продолжил свое повествование: — Однако время меняет людей: Гарцовника придавила повседневность. Когда он занялся изданием макулатуры, когда друзья и знакомые перестали узнавать его на улице, он стал все больше деградировать — и интеллектуально, и нравственно, и при всем при том не так уж сильно разбогател на бесстыжей, вульгарной, отупляющей, дешевой, низкопробной, мелкой, низкой, пустой, примитивной, графоманской, за версту отдающей дурновкусием, лживой, космополитичной, антиисторичной, психологически ложной, изобилующей затертыми штампами, схематичной, нежизненной, тривиальной и банальной коммерции… Дальше я уже не слушал. Застряв между пружинами старого кресла, я погрузился в сон. Мне казалось, что Розалия выходит в соседнюю комнату, а за ней устремляется Пальмистер. То ли из-за усталости, то ли из-за того, что меня защемило пружинами, а может, потому, что все это только мне снилось, я не среагировал. Глава 7. Жребий Аурелии, жребий Анели Когда я проснулся, кусочек неба над крышами напоминал грязную тряпку, а где-то за стеной, словно для контраста, раздавались возгласы и бурные аплодисменты. Я прошел через сонную квартиру, сейчас, в хмуром свете дня, еще более гнетущую, чем ночью. Розалии нигде не было. Пальмистер сидел перед телевизором и с задумчивым видом смотрел трансляцию Ангелуса[18], — стало быть, у нас сегодня воскресенье. Я почтительно уселся на краешек дивана, вперил взор в экран и с таким усердием попытался проникнуться словами проповеди, что даже пустил газы. Пальмистер, выйдя из состояния задумчивости, обратил ко мне одухотворенный лик. — В Варшаве только телевидение и спасает человека от депрессии, — сказал он. — К сожалению, у меня здесь всего два канала. Пожалуй, такой человек, как ты, мог бы что-нибудь с этим сделать. — Я мог бы подцепиться к кабелю, — ответил я, — если бы в этом доме был кабель. — Ах, ну да! Совсем забыл, что у этих бедняков даже нормального телевидения нет! К тому же они, наверное, и в театр не ходят, и в костел. Заботятся только об удовлетворении самых примитивных потребностей. — Вы хотите сказать, что бедняки — свиньи и дикари? — Это суровая правда, сынок. Для них многое делается, но это все равно что поливать Сахару. Но не будем больше об этом. — Взгляд его внезапно оживился, и он посмотрел на меня почти с симпатией. — А знаешь что, Робаль? Ты мне нравишься. В твоем присутствии я могу быть самим собой. Наверное, это потому, что ты никто. Такие тексты я пропускаю мимо ушей. Дело привычки. — Я верчусь как белка в колесе, — продолжал Пальмистер. — Вечно настороже. Вечно среди людей, вечно на виду. А ведь порой хочется снять с себя элегантный костюм и надеть дамскую комбинацию. Я прав? — Конечно, конечно, — осторожно пробормотал я, не зная, то ли это метафора, то ли высказанное вслух извращенное желание. — А что с Розалией? Ушла? Она вернется? — решил я сменить тему. — Не вернется. Сказала, чтобы завтра в половине десятого ты был у дома Гарцовника. Я дам тебе адрес. — Он встал и с минуту озирался в поисках клочка бумаги. В конце концов вырвал листок из «Коммунистического манифеста» и, хихикая, записал на нем адрес. — А знаешь, сынок, что я помню отсюда наизусть целые куски? Такое дерьмо порой к человеку цепляется… Боюсь, что, умирая, вместо «Аве Мария» прошепчу «Призрак бродит по Европе…» У нас в семье была уйма коммунистов. Особенно мамаша… Знал бы ты, каких уродов я называл дядечками… Да-да… В каждой семье есть свой скелет в шкафу. Но не будем об этом. — Кстати, о скелетах… точнее, о трупах… Я думал о Халине Ментиросо… хоть это, понятное дело, не входит в мои обязанности… Вы ведь ее хорошо знали, верно? — Еще как хорошо, — поморщился Пальмистер. — Что тебе в голову взбрело, малый? — Мой отец бросил мамочку еще до того, как я появился на свет. Халина упоминала, что в ранней молодости знала одного типа, очень похожего на меня. Они были соседи. Конечно, тогда, в ресторане, я был немного пьян. Нужно было ее разговорить… ну я и выпил чуток. И в итоге забыл, о чем шла речь — то ли о Щецине, то ли о Люблине, то ли вообще о Кошалине… — О Гучине, Робаль, о Гучине, — улыбнулся Пальмистер. — Когда я познакомился с Халиной, она была очаровательной юной особой, едва окончившей школу. Говоря «едва», я подразумеваю оба значения — «только что» и «с трудом». Халина неохотно говорила о прошлом, но могу с полной уверенностью сказать: дальше двадцати километров от Варшавы она ни разу не отъезжала. — И еще одно. Вы не помните, что за фотография стояла у нее в рамке на письменном столе? — Ее дочери Анетки, разумеется. Ты что, меня проверяешь? — Мне эта девушка глянулась. Пальмистер всмотрелся в меня с отцовской заботой. — Странный ты парень, — сказал он. Я спрятал в карман страничку из «Манифеста», в прихожей снова самостоятельно снабдил себя авансом и вышел в город. Когда я запирал дверь, Пальмистер продолжал болтать, но я не дал себе труда с ним попрощаться. Я знал, что мое отсутствие ему не помешает. Ведь я был никем. На Главпочтамте я пролистал телефонную книгу Мазовецкого воеводства и довольно быстро отыскал номер единственных Сопелькунделей, проживающих в городе Гучин. От женщины, взявшей трубку, пахло жареной рыбой, у нее были жирные патлы и сто сорок кило живого веса. По крайней мере, так я подумал, когда услышал в трубке сопение, а потом хриплый голос: — Дааа? — Меня зовут Хенрик Щупачидло. Корреспондент «Грязных тайн», — сказал я. — Вы приходитесь родственницей Халине Ментиросо? Повисло долгое молчание. Я, было, уже решил, что придумал себе неудачную легенду, но тут из трубки донеслось: — А вы откуда знаете? — У нас свои методы. Я пишу статью о Халине Ментиросо и хотел бы как можно больше узнать о ее молодых годах… — Ну как же, как же! — радостно перебила меня собеседница. — Вам повезло! Я много чего могу о ней сказать! Потаскуха! Шлюха! Давалка! А еще и прикидывалась, будто знать нас не знает. А сама-то, блин, кто? — Вы в близком родстве? — Ну, нет… — приуныла она. — По мужу. Они родней были. Она ему двоюродная сестра. — Но вы ее хорошо знали? — А то как же! Муж о ней много чего рассказывал. — В таком случае я бы охотно побеседовал с вашим мужем. — Да-да, — сказала женщина, как будто напряженно что-то обдумывая. — Вот только… умер он. Заворот кишок. Такая трагедия. — Да, не повезло, — разочарованно протянул я. — А может, есть кто-нибудь, кто ее хорошо помнит? Родня, соседи? — А как же! — повеселела она. — Мамаша есть, Анеля Сопелькундель! Вы непременно должны ее навестить. Она живет на… — И продиктовала адрес, который я молниеносно записал на ладони. — А потом позвоните мне. Уж я-то точно много чего интересного расскажу. А, да. Вот еще. Не забудьте бутылку! Перед тем как отправиться на Гданьский вокзал, я забежал домой. Чувствовал, что дорога будет долгой и неплохо бы взять что-нибудь почитать. Я не ошибся: поезд встал еще до того, как мы съехали с Гданьского моста. Вытащив из кармана книгу, для психологического комфорта обернутую в газету, я прочитал: «Поищи себе место получше. Мне никто не нужен». С этими словами мужчина захлопнул дверь, а Аурелия осталась стоять на крыльце. Опустилась темнота, налетел холодный северный ветер. Когда он наутро увидел ее под дверью, она была голодная и иззябшая, но еще более исполнена решимости. Когда на следующее утро повторилось то же самое, мужчина капитулировал: дал Аурелии лошадиную попону, показал каморку, где можно спать, и позволил остаться на испытательный срок. Аурелия образцово драила полы, столы и окна, готовила еду и отмывала горшки, штопала и стирала одежду. От хозяина — нелюдима, отщепенца и выродка по имени Эдмунд — она слова доброго не слышала. Однако в конце концов терпение, добросовестность, скромность и кулинарные таланты девушки смягчили его сердце… Сменялись одно за другим времена года и страницы. Эдмунд бессонными ночами мечтал об Аурелии, а днем был суров и непреклонен. Аурелия смотрела на Эдмунда взглядом подстреленной косули, но мысли свои таила в себе. Внезапно действие, которое ползло, как поезд до Гучина, стало убыстряться. В один прекрасный день Эдмунд вступился за какую-то девушку, а ее обидчик — Люциан, сын городского богача, со своими дружками так, к чертям собачьим, его отметелил, что он чуть не распрощался с жизнью. Врач, которого привела Аурелия, даже отказался его лечить, но девушка не сдалась и вложила все силы и душу в то, чтобы поставить Эдмунда на ноги. Он помалу приходил в себя, но по-прежнему не мог вести хозяйство, и Аурелия привела молодого и, разумеется, красивого батрака. Эдмунд понял все в тот же миг. Он узнал ее тайного любовника и устроил скандал. На следующий день Аурелия исчезла — а батрак остался, но это не стало началом многообещающего романа. Эдмунд припер батрака к стенке в самом метафорическом смысле, и тот рассказал, что семья девушки погибла во время пожара. Поджигателем был Люциан, а его отец оттяпал их землю якобы за долги. Эдмунд раскаялся, отыскал Аурелию и попросил стать его женой. Аурелия ответила «да». Поезд подъехал к Гучину. Хеппи-энд. Я сошел на перрон и швырнул книгу в урну. Пешеходный мостик, ведущий в город, мог бы сниматься у Хичкока. Я оказался на грязной площади, ограниченной с одной стороны жестяной будкой, исполнявшей роль вокзала, с другой — угольным складом. С третьей находилась стоянка такси. Один из водителей объяснил мне, что до войны на этом месте был большой современный вокзал, сквер и фонтан, а потом пришли немцы и все разрушили. История здесь оставалась незаживающей раной. Пожелав таксисту скорейшего восстановления города, я двинулся в указанном им направлении. Миновал рынок двадцатого века и блочные дома того же периода и углубился в приветливый квартал частных домов. Это были солидные провинциальные строения; одни постепенно разрушались, другие вставали на их место — нормальная смена поколений. Дом мамаши Сопелькундель выглядел в этом окружении как агонизирующий памятник старины. Это был латанный толем деревянный домишко, погрузившийся в землю по самые окна, слой вековой грязи на которых служил своего рода изоляционным материалом. Я толкнул калитку, потом дверь в дом. Обе подались без сопротивления, но с таким скрипом, что разбудили бы и мертвого. Я обошел весь дом, пропахший сыростью и котами. Стучал и звал — но тщетно. Обонятельные и зрительные ощущения более чем однозначно доказывали, что развалюха уже давно необитаема. Впрочем, добравшись до кухни, я обнаружил, что ошибся. Кафельная печка была еще теплая. У стены на угольном ящике стояло ведро с водой. На высоком топчане громоздилась груда тряпья. На столе сновала среди объедков здоровенная крыса. Мое появление не слишком ее обеспокоило. Я присел на единственный целый стул и вытащил бутылку. Подумал, что подкреплюсь малость в ожидании мамаши Сопелькундель, которая наверняка каждое воскресенье молится за обращение грешников, за мир на земле или за досрочные выборы. Пожилые женщины принимают такие глобальные проблемы близко к сердцу. Не успел я поднести бутылку к губам, как из кучи на топчане высунулась рука, отобрала у меня бутылку и влила содержимое оной куда-то в тряпье. В следующее мгновение грязная груда чудесным образом ожила. Тряпки раздвинулись, и из них выглянуло всклокоченное существо с маленькими глазками-буравчиками. — Чего надобно, мил человек? — спросило существо трезвым и пронзительным, как первый крик младенца, голосом. — Информации, — ответил я. — Когда-то мужчины навещали меня совсем по другому поводу, — игриво произнесла мамаша Сопелькундель. Она была крупная. Крупнее меня. Мне это не очень понравилось. — Если бы я выкупалась, ты бы меня не узнал, — добавила старуха. — У вас здесь есть ванная? — удивился я, уклоняясь от ответа. — А тебе-то что? — буркнула она с внезапно проснувшимся подозрением. — И где только соцзащита находит людей в день Господень? — Я не из соцзащиты. — Фу-ты ну-ты! А ну вали отсюда, гаденыш, не то отделаю так, что родной начальник не узнает! — Старуха вытащила из подмышки толстую палку. — Будь я соцработником, не принес бы бутылку! — крикнул я, заслоняясь руками. — Факт, — уныло признала она, опуская дубинку. — И что? Приперся сюда ради моих прелестей, милок? — Я журналист. Хочу вам помочь. — У мамаши Сопелькундель моя профессия доверия не вызвала. — Мне известно, что вы мать Халины Ментиросо, — продолжил я. — Возмутительно, что, сама купаясь в роскоши, она позволяет вам жить в таких условиях. — А, понимаю! — обрадовалась мамаша. — Хотите облить ее грязью? — Как я и думал, о смерти Халины она еще не знала. — Считаю это своим долгом, — ответил я. — Не стану я тебе помогать, сынок. Ишь, какой шустрый. Вообще ничего не скажу. — Вы любите свою дочь. Это понятно. Но у нее тоже есть по отношению к вам определенные обязанности. — И поэтому она запихнет меня в какую-нибудь умиральню для старух. Чисто, сухо, а как никто не видит, дают пинка под зад. Спасибочки, мне и здесь хорошо. — И вам всего хватает?