– Мне с делом работать надо, а ты забрал, не сказавши адреса… – Что-что? – не понял Жеглов. – Какого адреса? – Ну, дело уголовное, груздевское… – забормотал я, пытаясь сохранить видимость остатков спокойствия. – На столе у меня лежало… – Груздевское? На столе лежало? – зловеще переспросил Жеглов и зыркнул на меня острыми своими глазами. – И что? Где оно теперь? Я развел руками: – Нету… Я думал, ты взял… – Да ты что, Шарапов! Соображаешь, что говоришь? Ну-ка, ну-ка… – И он бегом устремился в наш кабинет. – Где, говоришь, лежало – на твоем столе? Когда? – И лицо у него при этом было такое, что меня начала бить крупная дрожь. – Н-ну… это… когда я письма Соболевской… подруги читал… А потом сразу к ней поехал – дело на столе оставалось… Глаза Жеглова превратились в узкие щелочки, лицо окаменело. Он сказал негромко: – Тараскин, возьми людей, перейди с ними в соседний кабинет… а то мы тебе помешаем… И пока Тараскин собирал бумажки протокола, уводил потерпевшую и девочку, Жеглов тяжело молчал, и молчание это давило меня тысячепудовой глыбой, давило просто невыносимо: чувствовал я – случилось что-то ужасное. И после ухода Тараскина Жеглов еще сколько-то молчал, грузно опустившись на стул, о чем-то сосредоточенно думал, наконец спросил: – В сейфе смотрел? Нету? Я покачал головой. – В кабинете был кто, когда ты уезжал? – Нет. Я его запер… – Беги к тете Нюше, уборщице. Ключ только у нее есть… Я побежал в каптерку, где тетя Нюша неспешно попивала чаек. Но в кабинет она не заходила и, следовательно, ничего про дело знать не знала. Я вернулся к себе. Жеглов по-прежнему сидел за своим столом и зло сопел. – Куда ж оно могло деться, Глеб? – спросил я с ужасом. Я ведь и не представлял себе, что какая-то вещь может пропасть из запертого кабинета в МУРе! – Куда могло деться? – прошипел он. – А плакатик около входа в столовую видел? Видел я этот плакат, он еще в первый день привлек мое внимание: нарисована коричневая кобура с красным шнуром, из нее торчит рукоятка нагана, рядом скрючилась когтистая волосатая лапа, и надпись в два метра: «Товарищ! Береги оружие! К нему тянется рука врага!» – Видел, – сказал я понуро. – Дело-то поважнее нагана будет, а?.. Ты когда-нибудь у меня на столе документы видел? Вот так – чтобы меня за столом не было, а дело бы лежало? Я постарался припомнить: действительно не видел. – Ты его целиком и в руки-то не брал, – сказал я угрюмо. – Работаем с ним мы – то я, то Пасюк или Тараскин… – Правильно, – сказал Жеглов. – Ну а с отдельными документами я работаю? – Работаешь. Ну и что? – Вот ты, к примеру, прочитал у меня на столе хоть один документ, с которым я работаю? Я вспомнил уже давно удивившую меня привычку Жеглова: если кто-нибудь подходил к его столу, он незаметно переворачивал бумагу, которую читал в это время, или накрывал ее каким-нибудь другим листом, газетой, пустой папкой. Спрашивать об этом я постеснялся, да и знал с детства, что чужое письмо читать неприлично. Вот он вроде такому неприличию и препятствовал, загораживая документы… – Нет, не читал, ты их всегда переворачиваешь, – буркнул я, еще не понимая, куда он клонит. – А вот почему – над этим ты не задумывался? Я тебе объясню. За иную бумажку на моем столе или на твоем – это безразлично – жулик подчас готов полжизни отдать, понял? От вас-то у меня секретов нет и быть не может, сам понимаешь. Но это привычка, железная привычка, отработанная годами, понял? Никогда никакого документа постороннему глазу! – Жеглов поднялся и стал расхаживать по кабинету, потом сказал устало: – А тут целое дело пропало… Боже мой, что же это будет? Я впал в какое-то отупение. Представлялось мне, как сейчас потащат меня к Свирскому, а потом и к самому начальнику Управления, грозному генерал-лейтенанту Маханькову, вспомнил испуганное, растерянное лицо Соловьева в доме у Верки Модистки, и представил я сейчас себя где-то рядом с ним, на какой-то длинной некрашеной скамье. Словно угадав мои мысли, Жеглов сказал: – История-то подсудная… Объясни-ка начальству, кто теперь это дело читает? А? У меня буквально зубы застучали от его вопроса; и не потому, что я начальства боялся, как-то нет этого в характере у меня, а было мне невыразимо стыдно, точно доверили мне пленного караулить, а я заснул и он убежал и чего теперь может натворить – бог весть… – Что же делать, Глеб? – спросил я и оглянулся на Пасюка и Тараскина, ища в товарищах поддержки; и они по-прежнему смотрели на меня с волнением и сочувствием. А Жеглов сказал: – Не знаю я, что делать. Думай… – И вышел, крепко стукнув дверью. Пасюк спросил: – Мабуть, ты його с собою возил, когда уезжал к той дамочке? Я суетливо и совсем уж глупо отстегнул кнопку планшета, куда дело никак не могло поместиться, но все-таки открыл я его и посмотрел, потом снова – в двадцатый раз – стал перебирать сейф, и все, конечно, попусту. Так и стоял я, тупо упершись взглядом в полки сейфа, когда дверь отворилась, по кабинету проскрипели сапоги Жеглова – я этот звук научился отличать уже не глядя – и раздался звучный шлепок о стол. Холодея, я оглянулся: на моем столе лежала знакомая зеленая папка груздевского дела, а рядом стоял Жеглов и осуждающе качал головой. Я бросился к столу, схватил папку, трясущимися руками раскрыл ее – все было на месте! – Где ты ее нашел, Глеб? – спросил я, заикаясь от волнения. Жеглов презрительно скривил губы и передразнил: – Наше-ол… Тоже мне стол находок! Я ее в учетную группу сдавал для регистрации. И заодно тебя, салагу, поучил, как дела на столе бросать… Совершенно обалдев от всего, что произошло, я стоял посреди кабинета и беспомощно смотрел то на Жеглова, то на Пасюка, то на Тараскина. На лице Тараскина было написано огромное облегчение, Пасюк сморщился, глаза его зло поблескивали, а Жеглов уже широко и добродушно по своему обыкновению ухмылялся. И на смену непроизвольной радости, оттого что нашлось дело, на меня вдруг нахлынуло чувство огромного, небывалого еще в жизни унижения, будто отхлестали меня по щекам прилюдно и плакать не велят. Я задохнулся от злости и пошел на Жеглова: – Т-ты… скотина… Ты что же это такое надумал? Я, можно сказать, с ума схожу, в петлю лезть в пору, а ты шуточки шутишь! Жеглов отступил на шаг, вздернул подбородок и сказал: – Ну-ну, не психуй! Для твоей же пользы, наука будет… А меня уже несло, не мог я никак остановиться: – Это кто же тебе дозволил меня таким макаром учить? Я тебе что, сопляк беспорточный? Слов человеческих не понимаю? Я боевой офицер, разведчик! Пока ты тут в тылу своим наукам сыщицким обучался, я за линию фронта сорок два раза ходил, а ты мне выволочки устраивать… Знать тебя больше не желаю… Все! – Я бросил дело на его стол и пошел к выходу, но в дверях вспомнил, повернулся к нему и сказал: – Чтобы духу твоего на квартире моей не было! Нынче же, слышишь?! Нынче же! Сматывайся к чертовой матери!.. * * * ... …Три бани находятся в Таганском районе, и в любую из них нелегко попасть. В постоянных очередях люди теряют многие часы. «Ремонтируем, – оправдываются директора бань. – Вот закончим ремонт, тогда станет посвободнее…» Однако ремонт идет слишком медленно. Необходимого внимания этим коммунально-бытовым предприятиям районные организации не уделяют. «Известия» Я спустился по лестнице, и всего меня еще сотрясало уходящее напряжение, злость и ужасная обида. Было стыдно, больно, а самое главное – очень досадно, что я только-только начал нащупывать тоненькую тропку тверди в этом мутном и запутанном деле Груздева, какие-то не совсем оформившиеся догадки бились в моем мозгу, ища крошечную лазейку, которая вывела бы нас всех к истине, – и вот, пожалуйте бриться! Жеглов меня теперь точно отстранит от этого дела, он мне не простит такого поведения в присутствии всей группы. Ну и черт с ним! Конечно, по существу я не прав, но и он не имел права на такую подлую выходку. Шкодник! Злобный шкодник!.. – Володя! Володя! Я обернулся и увидел Варю – она была в светлом, легком пальто, в модных лодочках и держала в руке зонт, и зонт, именно зонт, подсказал мне, что она уже не младший сержант Синичкина, а просто Варя. Зонт – штука исключительно штатская. – Володя, я из управления кадров… – Демобилизация? – Точно! С двадцатого ноября. – Поздравляю, Варя! Что теперь? – Завтра поеду в институт за программами. – И забудешь нас навсегда? – Во-первых, еще неделю работать. А во-вторых, завтра управленческий вечер. Ты придешь? – Если мне Жеглов какого-нибудь дела не придумает, – сказал я и, вспомнив наш скандал, добавил: – А скорее всего приду… – У тебя неприятности? – спросила Варя, и я подумал, что человек моей нынешней профессии должен был бы лучше уметь скрывать свое настроение.