– А есть у нас сомнение, что ты, мил человек, стукачок! – ласково сказал горбун и смигнул дважды красными веками. – Дурилка ты картонный, кого обмануть хотел? Мы себе сразу прикинули, что должен быть ты мусором… Я развел руками, пожал плечами, сердечно ответил ему: – Тогда за твое здоровье давай выпьем! Ты, видать, два века себе жизни намерил… Он беззвучно засмеялся, он все время так усмехался – тихо, будто шепотом он смеялся, чтобы другие его смеха не услышали. И в смехе открывал он свои белые больные десны и неровные зубы, обросшие рыхлыми камнями, пористыми, коричневыми, как дно чайника. – Никак ты мне грозишься, мусорок? – спросил он тихо. – Чем же это я тебе угрожу, когда вокруг тебя кодла? С пушками и перьями вдодачу? От меня тут за минуту ремешок да подметки останутся… – А дружки твои из МУРа-то где же? Они-то что же тебе не подсобят? Я посидел молча, глядя в пол, потом медленно сказал: – Слушай, папаша, мне аккурат вчера, об это же время, твой дружок Фокс сказал замечательные слова. Не знаю, конечно, про что он там думал, мне он не разобъяснял, но он вот что сказал: «Самая, – говорит, – дорогая вещь на земле – это глупость. Потому как за нее всего дороже приходится платить…» – Это ты к чему? – все так же ласково и тихо спросил горбун. – А к тому, что мне моя глупость по самой дорогой цене достанется. Да-а, глупость и жадность. Больно уж захотелось легко деньжат срубить, вот вы меня ими, чувствую, досыта накормите… Взял свой стакан и выпил до дна. Закусил капустой квашеной, взглянул на горбуна, а он молча заходится своим мертвым смехом: – Правильно делаешь, мент, гони ее прочь, тугу-печаль. Ты не бойся, мы тебя зарежем совсем не больно. Чик – и ты уже на небесах! – Стоило через весь город меня за этим таскать… – А ты что, торопишься? – Я могу еще лет пятьдесят подождать. – А мы не можем, потому тебя сюда и приволокли. И если не захочешь принять смерть жуткую, лютую, расскажешь нам, что вы, мусора, там с Фоксом удумали делать… Вылезли вперед коричневые рыхлые зубы, сильнее побелели десны, и полыхали злобой его бесцветные глаза мучителя. Черт с ним, пока грозятся, не убьют. Убивать будут внезапно, по-воровски. Обвел их всех взглядом – все они сидели, вперившись в меня, как волки в подранка, – и почему-то первый раз безнадежность пала на сердце холодом страха и отчаяния. Они меня не раскололи, я в этом был просто уверен, но и рисковать не станут. – А ты в Москве живешь? – спросил горбун. – Нет. Ярославская область, Кожиновский район, деревня Бугры, совхоз «Знаменский»… – Так ты что, деревенский? – удивился горбун, а все остальные молчали как проклятые. – Какой я деревенский! Но у меня стокилометровая зона – прописки не дают, вот я там и проедаюсь шофером в совхозе… – А документы у тебя есть? – У меня теперь всех документов – одна бумажка. – Я достал из гимнастерки справку об освобождении с изменением меры пресечения. Горбун поднес ее близко к глазам, прочитал вслух: – «…Сидоренко Владимир Иванович… изменить меру пресечения на подписку о невыезде…» Так у вас там на Петровке целая канцелярия для тебя такие справочки шлепает, – хмыкнул он. – Чем богаты, тем и рады. Больше все равно у меня ничего нет, – развел я руками. – А ты как к Фоксу попал? – спросил он миролюбиво, и снова забрезжил тоненький лучик надежды. – Это его три дня назад ко мне в камеру бросили… – Ну а ты там что делал? – Да ни за что меня там неделю продержали. Я с картошкой приехал – грузовик пригнал в ОРС завода «Борец», у них с нашим совхозом договор есть, – разгрузил картошку и собрался уже назад ехать, а на Сущевском валу «ЗИС-101» выкатывает на красный свет и на полном ходу в меня – шарах! Меня самого осколками исполосовало, а они там, в легковой-то, конечно, в кашу. А пассажир – какая-то шишка на ровном месте! Ну конечно, сразу здесь орудовцы, из ГАИ хмыри болотные понаехали, на «виллисе» пригнал подполковник милицейский – шухер, крик до небес! И все на меня тянут! Я прошу свидетелей записать, которые видели, что это он сам в меня на красный свет врубил, а они все хотят носилки с пассажиром тащить. Ясное дело, одна шатия! Хорошо хоть, сыскались тут какие-то доброхоты, адреса свои дали, телефоны. А меня везут на Мещанку – там у них городское ГАИ, – свидетельствуют, проверяют, не пьяный ли я. А у меня с утра маковой росины во рту не было… Я прервался на мгновение и увидел, что слушают они меня с интересом, и вознес я снова хвалу Жеглову, который начисто отмел предложения о любой уголовщине в моей легенде. А горбун сидел совершенно неподвижно, поджав ножки под себя и глядя на меня в упор. Только кролик кряхтел и шевелился у него на коленях. – …Ну, составляют протокол, заполняют анкету, дошло до того места, что был я судимый и зона у меня стокилометровая, так они прямо взъелись: надо, мол, еще выяснить, не было ли у тебя умысла на теракт!.. Хорошо, кабы бандиты проверили мои слова и съездили на Мещанку – там открыто во дворе стоит «ЗИС-5» с ярославским номером и разбитой кабиной, а на посту службу несет словоохотливый милиционер, который без утайки всем желающим рассказывает об аварии на Сущевском… – Окунули меня, значит, в камеру, в предвариловку, и сижу я там неделю, парюсь, и следователь из меня кишки мотает, хотя от допроса к допросу все тишает он помаленьку, пока не объявляет мне позавчера: экспертиза установила, что водитель легковой машины «ЗИС-101» был в сильном опьянении. Будто оно не в тот же вечер установилось, а через неделю только. Правда, мне Евгений Петрович еще третьего дня сказал: дело твое чистое, на волю скоро выскочишь, нет у них против тебя ничего, иначе одними очняками уже замордовали бы… – Добрый у тебя был советчик, – кивнул горбун и быстро спросил: – А что же это тебе Фокс так поверил? – Наверное, понравился я ему. А скорее всего, другого выхода у него не было. Да и показался он мне за эти дни мужиком рисковым. Я, говорит, игрок по своей натуре, мне, говорит, жизнь без риска – как еда без соли… – Дорисковался, гаденыш! Предупреждал я его, что бабы и кабаки доведут до цугундера, – сквозь зубы пробормотал горбун. – Зря вы так про него… – попробовала вступиться Аня, но горбун только глазом зыркнул в ее сторону: – Цыц! Давай, Володя, дальше… Ага, значит, я у него уже Володя. Ах, закрепиться бы на этом пятачке, чуточку окопаться на этом малюсеньком плацдарме!.. – Ты, Володя, скажи нам, за что же власти наши бессовестные тебе зону-сотку определили и судили тебя ранее за что? – В сорок третьем за Днепром комиссовали меня после двух ранений. – Я для убедительности расстегнул ремень и задрал гимнастерку, показывая свои красно-синие шрамы на спине и на груди. – Вторая группа инвалидности. Оклемался я маленько и здесь, в Москве, устроился шоферить на грузовик. На автобазу речного пароходства. Тут меня как-то у Белорусского вокзала останавливает какой-то лейтенант: мол, подкалымить хочешь? Кто же не хочет! На два часа делов – пятьсот рублей в зубы. Поехали мы с ним на пивзавод Бадаева, он мне велит на проходной путевой лист показать – все, мол, договорено. Выкатывают грузчики две бочки пива – и ко мне в кузов. Отвез я их на Краснопресненскую сортировку и помог сгрузить. А через неделю ночью являются за мной архангелы – хоп за рога и в стойло! В ОБХСС на Петровке спрашивают: вы куда дели с сообщником пиво? С каким, спрашиваю, сообщником? А который по липовой накладной две бочки пива вывез, говорят мне. Я туда-сюда, клянусь, божусь, говорю им про лейтенанта, описываю его – высокий такой, с усиками и ожогами на лице. В трибунал меня – четыре года с конфискацией… – Совсем ты, выходит, невинный? – спросил горбун. – Выходит! Я когда Фоксу в камере рассказал, он полдня хохотал, за живот держался. Оказывается, знает он того лейтенанта – кличка ему Жженый, и не лейтенант он, а мошенник… Горбун быстро взглянул на убийцу Тягунова, тот еле заметно кивнул головой, и я почувствовал, как меня поднимает волна успеха: аферист Коровин, по кличке Жженый, сидел сейчас в потьминских лагерях и опровергнуть разработанную Жегловым легенду не мог. И случай Жеглов подобрал фактический, они могли знать о нем. Горбун налил мне в стакан водки, а себе какого-то мутного настоя из маленького графинчика. Милостиво кивнул другим – и вся банда рванулась к стаканам. Налили, подняли и чокнулись без тоста. И тут я увидел, что ко мне со стаканом тянется бандит, который сидел в торце стола – сначала спиной ко мне, а потом все время он как-то так избочивался, что голова его оставалась в тени. А тут он наклонился над столом, протянул ко мне свой стакан и сказал медленно: – Ну что, за счастье выпьем?.. Его лицо было в одном метре от меня, и ничего больше я не замечал вокруг, только сердце оторвалось и упало тяжелым мокрым камнем куда-то вниз живота, и билось оно там глухими, редкими, больными ударами, и каждый удар вышибал из меня душу, каждый удар тупо отдавался в заклинившем, насмерть перепуганном мозгу, и в горле застрял крик ужаса, и только одно я знал наверняка: все пропало, безвозвратно, непоправимо пропало, и даже смерть моя в этом вонючем притоне никому ничего не даст – все пропало. И мне пришел конец… Чокнулся я с ним, и сил не хватило отвести в сторону глаза; я так и смотрел на него, потому что ничего нет страшнее этого – увидеть лицом к лицу человека, от которого ты должен сейчас принять смерть. Поднял стакан – рукой свинцовой, негнущейся – и выпил его до дна. Напротив меня сидел Левченко. Штрафник Левченко. Из моей роты… …Штрафник Левченко, из моей роты. С него должны были снять судимость посмертно, потому что он погиб в санитарном поезде, когда их разбомбили под Брестом. До этого его тяжело ранило в рейде через Вислу, мы плавали туда вместе – Сашка Коробков, я и Левченко. Ему тогда в спину попал осколок мины, и он выпал из лодки у самого берега… Значит, не погиб. И вернулся к старым делам. И уже час слушает, как я тут выламываюсь… – Что ж ты замолчал? Рассказывай дальше… – сказал горбун. Я снова подумал, что горбун должен быть серьезным мужичком, коли сумел установить среди этих головорезов такую дисциплину, что за все время без его разрешения никто рта не открыл. – Папаша, можно я поем маленько? – вяло спросил я. – После казенных харчей на твой достаток смотреть больно… – Поешь, поешь, – согласился он. – Ночь у нас большая… Не чувствуя вкуса, молотил я зубами мясо, картошку, мягкими ломтями пшеничного хлеба заедал, и все время давил на меня тяжелой плитой взгляд Левченко. Господи, неужели можно забыть, как мы плыли в ледяной воде под мертвенным светом ракет, как лежали рядом, вжавшись в сырую глину за бруствером и прислушиваясь к голосам немцев в секрете? Но ведь, если вдуматься, может быть, и те немцы, которых мы одновременно сняли финкой и ручкой пистолета, были тоже неплохие люди – для своих товарищей, для своих семей. А для нас они были враги, и конечно, мы им врезали от души, не задумываясь ни на секунду. И я теперь дополз до их окопа, я уже через бруствер перевалился, но здесь меня ждал Левченко, и то, что мы с ним оба русские, уже не имело значения, потому что я приполз сюда, чтобы, как и тогда, год назад, взять его самого и дружков его «языками», я пришел взять их в плен, и кары им грозили страшные, и он знал об этом, и он хорошо знал фронтовой закон – уйти за линию фронта назад он мне не даст. Смешно, но, увидев именно Левченко, я ощутил впервые по-настоящему, что между мной, Жегловым, Пасюком, Колей, всеми нашими ребятами и ими, всей этой смрадной бандой, их дружками, подельщиками, соучастниками, укрывателями, всеми, кого мы называем преступным элементом, идет самая настоящая война, со всеми ее ужасными, неумолимыми законами – с убитыми, ранеными и пленными. Когда я командовал штрафниками, я, конечно, не надеялся, что все они – те, кто доживет до победы, – станут какими-то образцовыми гражданами. Но все равно не верилось, что, выжив на такой страшной войне и получив жизнь вроде бы заново, человек захочет ее опять погубить в грязи и стыдухе. Ну что же, рядовой Левченко видел, как воевал его комроты Шарапов, бандит Левченко пусть посмотрит, как умрет Шарапов – старший лейтенант милиции… Каким-то детским заклятием убеждал я себя, что не наживется Левченко после меня, есть какая-то справедливость, есть правда, есть судьба – падет на него моя кровь, и его проволокут по асфальту, как шофера «студера» Есина. Поднял я на него глаза, чтобы сказать ему пару ласковых и взглянуть напоследок в буркалы его продажные. Но Левченко и не смотрел на меня, сидел он, подперев щеку ладонью, и равнодушно глядел в угол, будто его и не касалось мое присутствие здесь. И молчал он все время. Он молчал! Он молчал! Почему?!! Почему он молчит целый час, хотя узнал меня в первый же миг – мы ведь всего-то год не виделись! Он ведь не может так все время молчать – он-то понимает, что мой приход сюда – конец им всем! Ведь Левченко в отличие от остальных знает, что в сорок третьем меня не комиссовали по инвалидности, что только в сентябре сорок четвертого принял я командование их штрафной ротой под Ковелем! Чего же он ждет? Чтобы я выговорился до конца? И когда он встанет и обскажет друзьям, что и как вокруг них на земле происходит? А мне-то что теперь делать? В его присутствии дальше ваньку валять нет смысла. Что же делать? – Машину-то хорошо водишь? – спросил меня горбун. – Ничего, не жаловались… – На фронте ты где служил? Шоферил? – Два года просидел за баранкой, – сказал я с усилием, чувствуя, как язык мой становится тяжелым и непослушным, будто у пьяного. А я ведь и не захмелел нисколько – обстановочка сильно бодрила. Что же делать? Что делать? Что бы Жеглов на моем месте сделал? Или что стал бы я делать на фронте в такой ситуации? Ну, засекли бы, допустим, немцы разведгруппу – я бы ведь не стал разоряться, размахивая голыми руками. Залег бы? Или пошел бы на прорыв?