– Но они наверняка возьмут тогда твою жизнь! – Да, наверное. Но это будет уже не важно… – Разве это бывает не важно? – Бывает, Левченко. Когда мы с тобой год назад плыли через Вислу, нам обоим это было не так важно. И Сашке Коробкову. А теперь ты в том окопе. А я снова плыву с нашей стороны. Поэтому ты уходи, отваливай, уволься. Нам обоим будет легче… И снова мы надолго утонули в молчании, плотном и едком, как прачечный пар. Шуршали, скрипели внизу голоса, заплакала громко, на крик, Аня, зудел, пилой подвизгивал старушечий голос – наверное, вурдалачки Клаши. Текли, капали минуты, и Левченко наконец подал голос: – Давай спать ложиться – завтра вставать рано… – А что решил-то? – Пойду с вами всеми… – Убьют тебя там. Наши убьют, коли окажете сопротивление. А сдашься – тюрьма тебя ждет. Надолго… Левченко покашлял, вытянулся, кряхтя, на матрасе, и крикнули под ним испуганно пружины. – Убьют – суждено, значит. Семи смертям не бывать, а одной не миновать. А в тюрягу – не-е, в тюрягу больше не сяду. В жизни больше не сяду… Глаза немного привыкли к темноте, и громадное тело Левченко глыбой темнело на матрасе у стены. Он дышал громко и ровно – вдох-выдох, вдох-выдох, – и я ощущал его как бомбу с часовым механизмом – тик-так, вдох-выдох, – и нельзя было угадать ни за что, на каком тик-таке рванет она и разнесет вокруг все вдребезги. Внизу убийца Тягунов напился, видимо, и пел песни, здесь отчетливо слышался его высокий злой голос, пьяный и бесшабашный. Цыкнул на него с ожесточением горбун, и громче, истеричнее заплакала Аня. – Завидую я тебе, Шарапов, – сказал Левченко. – Завтра некому будет завидовать. А так все хорошо, – усмехнулся я. – Вот этому и завидую, – сказал Левченко. – В твоей жизни был смысл… И я невольно обратил внимание, что он говорит обо мне как о покойнике. – Знаешь, Левченко, мне, наверное, завтра лихо достанется. Но я ведь не жалею. Я на это иду за очень большое дело. А ты? Из-за этого горбатого упыря? Помнишь, мы с тобой в разбитом блиндаже под Ковелем сидели и мечтали, как заживем после войны?.. – Беда только, что с нами вместе не мечтал тот пес поганый, из-за которого моя жизнь снова под уклон побежала… – Это кто такой? – Когда разбомбили немцы под Брестом санитарный поезд, документы все сгорели. Оклемался я, раньше срока из госпиталя рванул – хотел вас догнать. Размечтался о небесных кренделях и в запасном полку все про себя обсказал: так, мол, и так, ранее трижды судимый, был в штрафной роте, представлен к снятию судимости как искупивший кровью свою вину, и направлена на меня наградная – ты же мне в медсанбате еще сказал. А там сидит такая сука нерезаная, крыса тыловая, рожу раскормил красную – хоть прикуривай. И говорит мне: нет на этот счет в вашем деле никаких сведений, рядовой Левченко, и пока мы выясним, направляйтесь-ка вы снова в штрафную роту. Обидно мне стало – что же это, совсем правды на земле нет, что ли? Сказал я ему пару ласковых, он в крик, то-се, до рук дошло, ну, мне трибунал армейский – новый срок. И привет! В июне сбежал и вот с этими гнидами кантуюсь. Куда же мне деваться теперь? Один путь… – Слушай, Левченко, я тебе больше не командир, приказывать не могу, но прошу тебя как человека – уходи сегодня. Если только вывернется так, что уцелею завтра, по всем инстанциям с тобой пройду, расскажу, как ты воевал… – А про подвиги мои после войны тоже расскажешь? – тоскливо спросил Левченко. – Нет, Шарапов, со мной дело кончено. А тебя я не расколол, потому что под одной шинелью нам спать доводилось и офицерский свой доппаек ты под койкой втихаря не жрал, за спины наши не прятался под пулями. А с Вислы на себе меня, с осколком в спине, до санитаров дотащил. Поэтому мы с тобой вместе завтра пойдем, и как уж там Бог даст, так и будет. – Левченко… – окликнул я его. – Ладно, Шарапов, хватит! Давай спать, не о чем толковать… И громко, часто задышал: вдох-выдох, вдох-выдох, тик-так, тик-так… Вытянулся я на своем топчане, закрыл глаза и только сейчас ощутил, что всего меня еще до сих пор трясет дрожь уходящего напряжения и страха. Уходить с Левченко нельзя: если меня хватятся, логово тут же опустеет… Конечно, не так нам все это мнилось – Жеглов этого в виду не имел, да и я не собирался из себя живца устраивать. Мы ведь думали их только к магазину этому подманить, а делать из меня заложника не собирались. Да вот так уж выкрутилось: для дела лучше – для меня хуже. И, прикидывая сейчас шансы выйти живым из этой заварухи, я с грустью убеждался, что их не существует. Реальных. Даже если руководство МУРа отменит операцию и заманивать банду в ловушку не станут, а нападут прямо у магазина, всегда у бандитов останется миг, чтобы выстрелить в меня или воткнуть нож. И не помогут даже уроки инструктора по самбо Филимонова – слишком их много вокруг меня будет, и рассердятся они наверняка очень сильно. Так что, Шарапов, финиш? Или еще покувыркаемся? Ведь там, на воле, остался Жеглов – он же не сидит сложа руки, они ведь там наверняка все думают, как меня вызволить. Но нет связи – даже если придумают, мне этого сюда не передать. Но придумают наверняка! Должны придумать! Они не могут меня здесь бросить… Эта мысль снова вдохнула в меня какую-то надежду, и я начал лихорадочно думать о том, что могут сделать наши ребята. Только суетиться не надо, нужно медленно, не спеша думать, обстоятельно, как думают там сейчас они. Они наверняка думают, может быть, даже придумали уже. Но не имеют возможности сообщить мне. Хорошо, давай так прикинем: если бы я был Жегловым на воле, а на моем месте здесь парился Пасюк. И мы бы придумали план его спасения, а сообщить не можем, и из-за этого план может не сработать – он ведь расписан на две роли или на несколько и если он не будет знать, что делать, то спектакль не состоится. Что бы мы с Жегловым тогда решили? Использовать какой-то план, или обстоятельства, или условия, которые нам были известны и до нашей операции и о них ничего не надо сообщать дополнительно… От этих быстрых судорожных мыслей гудела голова и сна не было ни в одном глазу – мне очень хотелось отыскать лазейку, я так не хотел умирать! Что же нам обоим с Жегловым было известно заранее? Состав банды? Нет! Их характеры? Нет! Изменение плана? Нет! Место операции? Да! * * * ... В госпитале, где начальником тов. Лившиц, состоялась встреча раненых с чемпионом Москвы В. Смысловым. Гроссмейстер рассказал воинам о шахматном матче СССР – США, а затем провел сеанс одновременной игры. «Московский большевик» …Место операции? Да! Да! Да! Изменить место действия они не могли! Фокса привезут туда, где мы рассудили удобным их взять. И мне, и Жеглову хорошо известно место – подвал магазина. Длинный тоннельчик, приемка, кладовые… Так, а там была еще кладовая, из дверей которой горбун огрел сторожа топором по голове. Маленькая комнатка, полтора на полтора, с толстенной сбитой дверью. Мы там долго крутились с Жегловым – у порога этой кладовки лежал убитый сторож. Дверь в нее открывается внутрь… Там было очень светло – Гриша для осмотра и фотографирования ввернул специально стосвечовку. На двери кладовки был тяжелый засов. А если там будет темно?.. Совсем темно – в тоннельчике и в приемке… Если Жеглов догадался отпереть и приоткрыть дверь в кладовку… Туда в темноте можно нырнуть… Дверь, конечно, бандиты могут взломать… Но для этого нужно время – хоть пара минут… За пару минут много чего может произойти… Кладовка квадратная, с прилавком вдоль стен… Сбоку от двери приступочек и маленькая ниша в кирпичной стене… Ниша совсем крохотная… Но боком в ней можно поместиться, если бандиты будут стрелять через дверь. Можно выгадать одну-две минуты – и в них вся моя жизнь… Ах, если только догадается Жеглов!.. Он должен, он просто обязан догадаться. Ведь это мой единственный шанс… Глеб, я еще очень жить хочу! Глеб, меня ждет Варя! Мы должны были сегодня вечером встретиться, но дело не сорвалось… Мы договорились встретиться, если дело сорвется. Но дело не сорвалось… Варя, любимая моя, я знаю, что ты сейчас тоже не спишь – у тебя ночное дежурство, от ноля до восьми утра… Варя, родная, я и сам не знал, что так все выйдет. Я не хотел тебя обманывать, я всегда знал, что тебя нельзя обманывать… Варя, жена моя, счастье мое, короткое и светлое, мы ведь с тобой так и не попали в загс… Варя, а как же наши пять неродившихся сыновей?!! Варя, ведь у нас с тобой есть сын – найденыш, который должен был принести мне счастье! Варя, свет моей жизни, любовь моя, Варя, я знал, что полюбил тебя на всю жизнь в тот момент, когда ты, тоненькая, высокая, легкая, вошла с нашим сыном-найденышем на руках в двери роддома имени Грауэрмана, старого дома около Собачьей площадки, где когда-то незапамятно давно я и сам родился… Варя, не моя вина, что такая короткая была у нас любовь – только одну ночь, сиреневую, мгновенную, как электрическая искра, были мы вместе… Варя, ты же сама говорила, что через двадцать лет пройдут по нашим улицам люди, не знающие страха. И я заплачу за это всем своим ужасным страхом, всей тоской своей, всей болью… Варя, родная моя, а вдруг под сердцем своим ты понесла крохотную искорку – продолжение меня самого? Варя, насколько мне легче было бы завтра умереть, если бы я знал, что не исчезну совсем, что останется в Городе Без Страха часть меня, мой сын, твое дитя, моя любимая… Не забывай меня, Варя, – ты еще совсем молодая и очень красивая, тебя еще будут любить, и я очень хочу, чтобы ты была счастлива, Варя, но только не забывай меня совсем, хоть чуточку памяти сбереги обо мне, Варя… Варя, как хорошо, что ты пришла ко мне сейчас… Но ведь ты до утра должна была дежурить? И где ты набрала столько цветов? Сейчас же осень… Эти цветы мне? Не плачь, Варя, ты такая красивая, когда смеешься… Спасибо тебе за цветы, Варя, я никогда не видел ромашек в ноябре… Ты все можешь, Варя… Разыщи нашего найденыша, Варя… Как не помнишь? Ты сдала его в роддом имени Грауэрмана, около Арбатской площади. Там есть на него документы. Жеглов тебе поможет, Варя… Не бойся, моя родная, он не заберет цветы – они ведь для меня… Он спасет меня в подвале, и мы отдадим ему ромашки… Он спасет… Варя, он спасет… Куда же ты, Варя? Не уходи, Варя… Не уходи… Мне одному очень страшно… Варя!.. Варя!.. А-а-а!.. Я открыл глаза, и увидел над собой черное лицо Левченко, и снова смежил веки в надежде, что все еще длится сон, надо подождать миг, открыть опять глаза – и наваждение исчезнет. – Вставай, Шарапов, пора, – глуховато сказал Левченко своим вязким голосом. Комната была залита серым рассветным сумраком, и в этом утре было предчувствие какой-то еще неведомой мне перемены. Я встал, подошел к окну и увидел, что за ночь все укрылось снегом. На грязную, истерзанную осенними дождями землю пал снег – толстый, тяжелый, как мороженое. – Что, Шарапов, окропим его сегодня красненьким? – спросил у меня за спиной Левченко. – Посмотрим, как доведется… В уборную меня уже конвоировал Чугунная Рожа, и с этого момента он не отходил от меня ни на шаг. В большой комнате внизу сидел на своем стуле горбун, его мучнистое лицо за ночь стало отечным, серым. Но он пошучивал, бодрился, покрикивал на бандитов, меня спросил, заливаясь своим белым страшным смехом: – Ну как, не передумал за ночь? А то мы тебе по утряночке живо сообразим козью морду… – Допрежь, чем обещаться, я думаю. Коли будет мне сберкнижка, пойду, все, что скажешь, сделаю… На завтрак ели вареное мясо, яичницу на две дюжины яиц со смальцем, пили чай. Глупая мысль промелькнула: хоть наемся по-людски напоследок… Ани не было – то ли спала еще, то ли ночью уехала. Да она интересовала меня совсем мало – куда она денется! А кроме Промокашки, все были в сборе. Опохмелиться горбун разрешил всем одним стаканом. – Бог даст, вернемся с добром – тогда возрадуемся, – сказал он. – А на деле ум должен быть светел и рука точна… Полдевятого явился Промокашка и протянул горбуну серую книжечку, хрустко-новую, с гербом на обложке. – На обычный или на срочный вклад положил? – спросил я. – На обычный, – сказал горбун, листая сберкнижку. – Это жаль, на срочном за год еще один процент вырастает… – Ты проживи сначала этот год, – сказал горбун и бросил мне книжку через стол так, что она проскользнула по столешнице и упала на пол, и видел я, что сделал он это нарочно – заставить меня нагнуться еще раз, снова поклониться себе. Ничего! Поклонимся. Поднял с пола, перелистнул – все чин чинарем: «Сидоренко Владимир Иванович… двадцать пять тысяч…» – Спасибочки вам, папаша. – Спрятал книжечку в карман и сел допивать чай. И во всем этом чаепитии и бестолковой утренней суете, в ожидании и в неизвестности уже витал потихоньку сладковатый тошнотный запах смерти… В начале десятого горбун слез со своего высокого стульчика и скомандовал собираться. Лошак подавал ему тулупчик, он неспешно заматывал шею длинным шерстяным шарфом, рыжий лисий малахай натягивал, продевал длинные обезьяньи руки в романовский теплый тулупчик, а Лошак терпеливо стоял за его спиной, как лакей. Холуи! Противные холуи! Нацепил малокозырочку и пальтишко Промокашка, влез в реглан убийца Тягунов, накинул на плечи ватник Чугунная Рожа, подпоясал ремнем шинель Левченко. У стены неподвижно стояла бабка Клаша и буравила меня глазом. Но молчала. – Ну, молодцы родимые, с Богом? – сказал-спросил горбун. – Присядем на дорожку, за удачей двинулись мы… И снег нам сподручен – коли там мусора были, то на пустыре они наследили обязательно… Все присели, а горбун сказал: