– Складно звонишь, гад, да об одном забываешь: а не стала бы Аня на Петровке колоться? Что бы тогда уголовка делала?.. – А им четверых, думаешь, мало? Вместе с Фоксом-то. А с шофером укоканным – пять? Почитай, половины этим вечером вы бы недосчитались. Это, значит, первое. А второе – не стала бы Аня колоться, говоришь? Может, и не стала бы. Только со мной сидели и не такие бобры – и тех в МУРе кололи… – Вопрос у меня к тебе имеется, – наклонился ко мне и кролика с колен спихнул горбун. – Зачем тебе деньги, что Фокс посулил? – Как это зачем? Кому же деньги не нужны? – Ну что сделать с ними хотел? Пропить, с бабами прогулять, в карты проиграть, может, костюм справить? – Это у вас деньги легкие, быстрые – вы их и можете с бабами прогуливать да в карты проигрывать. Мне для дела надобны деньги… – Для какого? – Рассуди сам – живем мы у себя там, в Буграх, в чужой избе. Я все амнистии дожидал, чтобы прописку в Москве вернули, а мне кукиш под нос. Значит, надо на новом месте обживаться. Мужиков в деревне мало, а я к тому же и на машине, и на тракторе умею, руки у меня спорые, дадут мне, значит, какую-то избу. Но ведь покрыть ее надо? Венцы новые подводить, стеклить, печь перекладывать, сараюшко ставить – это ж все матерьял, за все платить надо! Женился бы, корову купил, кабанчиков пару на откорм пустил. Да мало ли что сделать можно, когда в кармане копейка живая шевелится!.. – Любишь деньги, значит? – прищурился горбун. – Люблю, – сказал я с вызовом. – Ты мне такого покажи, кто деньги не любит. Их все любят… – Вот завтра ты и пойдешь с нами за Фоксом, и если выяснится, что ты не мусор, а честный фрайер, дам я тебе денег, – твердо сказал горбун. – Нашел дурака! – сказал я. – Моей жизни и сейчас-то цена две копейки, а завтра, коли все хорошо получится, она у тебя в руках и гроша стоить не будет… – Это почему же? – А потому, что уже сейчас, чтобы деньги мои отнять, заработанные пять кусков кровных, ты меня ментом выставляешь и под этим соусом вы глотку мне готовы спокойно перерезать. Вот и выходит: если выгорит у вас завтра дело, вы меня из-за этих денег тем более прикончите, а если менты ловчее вас окажутся, то они меня вместе с вами в подвале угрохают… – Ты говори, да не заговаривайся! – насупился горбун. – Если блатной украл у друга, его за это судит «правило» воровское. А о деньгах потому разговор, что ты не блатной и мы тебе пока не верим… – Папаша, дорогой, что же мне сделать, чтобы ты мне поверил? Самому, что ли, зарезаться? Или из милиции справку принести, что я у них не служу?.. Заерзали, зашуршали недовольно, зашумели мазурики проклятые, и вдруг неожиданно громко засмеялся Левченко, и от смеха его я вздрогнул – я уже маленько привык сидеть на этой гранате с сорванной чекой, а она вдруг зашевелилась. – Смешной парень! – сказал Левченко и повернулся к горбуну: – Ты, Карп, все правильно мерекуешь – нам сгодится этот фрайерок, он парень шустрый и жох. И дух в нем есть живой. А дураков наших не слушай – ты правильно решил… – Поучи жену щи варить! Не решил я еще ничего, – зло кинул ему горбун и повернулся ко мне: – А тебе, мужичок, я больше повторять не буду – пойдешь с нами и сиди засохни… – Сколько же ты мне денег дашь, – спросил я с вызовом, – коли Фокс завтра с тобой за этим столом сидеть будет? Горбун подумал, пошевелил тонкими змеистыми губами: – Десять кусков. Я встал из-за стола, подошел к нему, низко, до земли, поклонился: – Спасибо тебе, папаша, за доброту твою, за щедрость. Значит, если я сука – зарежете вы меня, а если всю вашу компанию спас я сегодня от гибели неминуемой – насыплешь ты мне целых десять кусков. Двадцать бутылок водки смогу купить. Спасибо тебе, папаша, за доброту твою небывалую… Не успел я еще разогнуться, так и стоял, поклонившись, и только мелькнул удивительно быстро его валяный сапог в воздухе и брызнули у меня искры из глаз, и боком завалился я на пол, размазывая по лицу хлынувшую из носа кровь. Привстал я на четвереньки, потом, качаясь, поднялся, и носило меня всего по воздусям от волнения, выпитой водки и боли в лице… – И еще раз тебе, папаша, спасибо за справедливость. И за ласку, что мне Фокс обещал… А горбун беззвучно хохотал, разевая молча свою ужасную белую пасть с отвратительными пористыми зубами, и я видел, что силы в нем пока еще предостаточно. И остальные довольно ухмылялись, и Левченко смотрел на меня мрачно и грустно. – Расписочку получил? – мирно спросил горбун. – Получил, спасибо большое… – Теперь веришь мне на слово? – Нет, не верю… Не видел я, как мигнул он Чугунной Роже, и тот сзади ударил меня сложенными вместе кулаками по шее – от такого леща снова я брякнулся на пол и, сплевывая на белые доски красно-черные сгустки, сказал: – Папаша, дорогой, не верю – рви меня на куски… Горбун, задумчиво глядя на своего снегового кролика, сказал: – Люблю я кроличков, Божья тварюшка – добрая, благодарная, ласковая. И к смерти готова благостно. А вы, людишки, все суетитесь, гоношите, денег достигаете… – Засуетишься, пожалуй. – И старался я скорее встать на ноги, чтобы они не топтали меня перед смертью, последнему поруганию не подвергли; и билась во мне мысль, неустанная и громкая, как мое хриплое дыхание: умереть мне надо, как жил – стоя! – И зря, и зря! Ты бы о душе подумал, – сказал горбун, зажал в ладони белую кроличью головку и, еще почесывая у него за ухом большим пальцем, взял со стола вилку и мгновенным движением ткнул кролика в красную дрожащую пуговку носа, и я видел, что проступила только одна крохотная капля крови – и весь этот пушистый, теплый ком жизни вдруг судорожно дернулся, вздрогнул, пискнул еле слышно. И умер. Горбун поднял его с колен за уши, пустым белым мешком вытянулся зверек в его руке. – Хорошо, – сказал горбун. – Фунтов десять… Бросил его бабке-вурдалачке и сказал тихо: – Затуши с грибами. – Резко крутанулся ко мне, зыркнул глазом воспаленным: – Понял, чего ты стоишь на земле нашей грешной? – Понял, – кивнул я. – Вот ты завтра и пошли кого-нибудь из своих архаровцев в сберкассу – положить на мое имя деньги. Сорок тысяч. И будут у нас полная любовь и доверие друг к дружке. И послужу тебе на совесть… – Ну и упрямый же ты осел, – засмеялся белыми деснами горбун. – А на что тебе сберкнижка? – В ней вся моя надежа, что не пришьете меня потом, как падаль ненужную. Денежки-то эти вам с моей книжки не выдадут. Так ведь? А коли Фокса высвободим, они мне еще сгодятся. Да и он сам, даст Бог, мне чего-нито подкинет. Нет, мне с вами без сберкнижки никак нельзя… – Черт с тобой, кулацкая морда! – сказал с каким-то облегчением горбун. – Противный ты жмот, смотреть на твою жадность крестьянскую отвратно. – Тебе на твоих харчах, может, и отвратно, а я тоже белый хлеб с мясом люблю… – Цыц, дурак! Ты, Промокашка, завтра к восьми пойдешь в сберкассу, положишь на его имя двадцать пять кусков – пусть подавится ими, жмот… Сберкнижку принесешь мне… – Мне, – подал я голос. – Сберкнижку мне. Она меня у сердца согреет, когда я в подвал полезу. С ней мне милицейские пушки не так страшны будут – знаю, за что рискую… – Заткнись, – устало сказал горбун. – Время позднее, всем дрыхнуть до утра. Завтра нам силенки понадобятся. В шесть вставать. Кто стеречь эту харю будет? Всем спать хотелось, и в этой короткой заминке прозвучал вязкий голос Левченко: – Я. – Помолчав немного, добавил: – Он со мной в светелке наверху пусть дрыхнет. Я его не просплю… – Встал из-за стола, подошел ко мне и легонько толкнул в спину: – Давай шевели копытами. Иди наверх… По скрипучей лестнице поднялись на второй этаж, и я чувствовал, как ступеньки под ногами пружинят и гнутся под каждым тяжелым шагом идущего позади Левченко. Вошли в темную комнату, и во влажно-синем отблеске окна я рассмотрел сбоку топчан и сел на него, и состояние у меня было такое, будто я вынырнул из обморока. Где-то совсем рядом мучительно взвизгнули пружины под могучим телом Левченко. И снова было тихо. Откуда-то снизу доносились сюда истертые лоскуты голосов, звякала посуда, и долго, занудно, на одной гудящей ноте говорил что-то Чугунная Рожа. А здесь только слышалось тяжелое ровное дыхание Левченко, и молчание его было плотным, как каменная плита, и давил он меня этой плитой невыносимо. И так неожиданно, что я вздрогнул, он сказал чуть слышно – не шепотом, а просто очень тихо: – Ну, здорово, ротный… – Здорово, Левченко… Он помолчал и так же тихо, но очень внятно сказал: – Через час они угомонятся. Я тебя выведу отсюда… И в новой тишине уже не было прежней ненависти, не было таким страшным его молчание, пока я не ответил шепотом: – Нет, Левченко. Я не пойду. Он не спешил с ответом, а когда заговорил, то в словах его была грустная уверенность: – Убьют они тебя, Шарапов. Я бы этого не хотел… – А тебе-то чего? – Ничего. Не хочу, и все. – Нет, Левченко. Не надо. Кабы я хотел уйти, я бы не пришел сюда… – Понятно, – сказал Левченко, помолчал, и тишина сгустилась, напряглось наше молчание. – Тогда придется, Шарапов, заложить тебя моим дружкам. Ты за их жизнями пришел ведь. И за моей. На меньшее ты не согласишься… – Заложи меня, Левченко, заложи… Кровь моя на тебя падет, и земля тебя не примет, а будет вышвыривать, как грязь и камни… – А что же мне делать, Шарапов? – Уходи отсюда ты. Еще не поздно, ты можешь завтра не ходить в подвал, если уйдешь сегодня… – И что будет? – Я сделаю то, за чем пришел сюда. И жизнь твою не возьму…