Тихонов еще раз внимательно перечитал телефонограмму, посмотрел в темное заиндевелое окно. – У нас с тобой, Савельев, есть еще около девяти часов – надо успеть. – Чего успеть? – Найти Длинного. – Ты что, шутишь? – Самое время. У тебя дома есть телефон? – Нет. А что? – Тогда звони к себе в отделение, скажи, чтоб к жене кого-нибудь послали – предупредить. Дома только завтра будешь, – сказал Стас, достал из стола чистую бумагу и стал писать что-то в столбик. Потом поднял голову, задумчиво посмотрел на Савельева. Оперативник дремал на стуле. Почувствовав взгляд Тихонова, встряхнулся, зябко поежился: – Стас! А Стас, есть очень хочется… – Сочувствую. Мне тоже. – Идем вниз, в буфет. Работать после будет легче. Тихонов взглянул на часы: – Двадцать минут одиннадцатого. Уже закрыто. Теперь буфет по ночам не работает. – Чего так? – спросил недовольно Савельев. – Наверное, в связи с сокращением преступности, – пожал плечами Стас. – А есть действительно убийственно хочется. Представляешь, сейчас бы шашлычок по-карски? А? И бутылочку-другую «Телиани»? – Ой, не мучь! Тихонов пошарил в карманах, нашел рубль, пригоршню мелочи. – Давай, Савельев, шапку в охапку – и чеши в гастроном на улицу Горького. Там до одиннадцати. Колбаски «Любительской» возьми и булок. За полчаса обернешься. А я пока чай смастерю и подготовлю фронт работ. Савельеву не очень-то хотелось выходить сейчас на мороз, но перспектива просидеть голодным всю ночь тоже не слишком грела… * * * Тихонов допил чай, стряхнул крошки и колбасные шкурки в пустой пакет, ловко бросил его через всю комнату прямо в корзину. – Ну, хватит, что ли, тешить плоть? Ты еще свой ужин не отработал. Не хлебом единым жив оперативник! – сказал Тихонов. – Конечно, не хлебом, – буркнул Савельев, – за работу в твоей бригаде молоко надо получать – вредное производство. – Садись, старик, рядом и, как говорят в Одессе, слушай сюда. Здесь список телефонов. Я разделил его поровну. Бери аппарат и начинай… Заканчивался пятый день поиска. Суббота 1 Тусклый зимний рассвет вползал в окно неслышно, мягко, как кошка. Тихонов нажал кнопку, настольная лампа погасла, и знакомые очертания предметов, потеряв свою четкость, расплылись в голубом сумраке кабинета. Веки были тяжелые, будто налитые ртутью, а голова – огромная и звенящая, как туго надутый аэростат. Тихо посапывал Савельев. Он устроился на четырех стульях у стены, подложив шинель Тихонова и накрывшись своим стареньким пальто какого-то невероятного розового цвета. Стас встал, потянулся, потер кулаками глаза и медленно, вязко, как о чем-то постороннем, подумал, что сегодня, наверное, все кончится и тогда можно будет спать, спать, спать. Он подошел к Савельеву, легко потряс его за плечо: – Вставай, вставай, старик! Уже четверть девятого… Савельев резко дернулся, не открывая глаз, сунул руку под голову, под шинель, наткнулся на спинку стула и проснулся. Он сел улыбаясь, все еще с закрытыми глазами, сказал: – Сон хороший снился… На его бледном лице затекли от сна складки, набрякли глаза. Приглаживая руками красную шевелюру, спросил: – Стас, у тебя зеркала нет? Видок, наверное, тот еще! – Ты ангорского кролика видел? Сходство сейчас замечательное. – Он же белый, по-моему? – недоверчиво протянул Савельев. – Цвет и выражение глаз одинаковые. – У тебя, между прочим, сходство с киноактером Тихоновым сейчас тоже минимальное, – ехидно заметил Савельев. – Слушай, Стас, а сколько я проспал? – Часа полтора верных. Ну все, старик, поехали. Поезд приходит в девять десять. Значит, в полдесятого я здесь, а ты бери Длинного и прямо сюда… * * * Панкова сказала: – Учтите, что в двенадцать у меня репетиция. – Собственно, длительность нашего разговора зависит от вас. Мне-то всего пару вопросов надо задать. «Красивая женщина, – подумал Стас. – Хотя времечко уже и начало точить эту красоту. Хорошо держится». – Итак, приступим к делу. Расскажите, пожалуйста, что вам известно о взаимоотношениях в семье Ставицких? – Ах, так трудно говорить с посторонними об интимной жизни своих близких! – Ничего страшного, Зинаида Федоровна, – успокоил Стас. – В милиции, в исповедальне и у доктора интимные стороны жизни охраняются профессиональной скромностью собеседника. Так я вас слушаю. – С Алешенькой Буковой мы дружим уже лет пятнадцать… – Вы имеете в виду Елену Николаевну? – Да, конечно. Мы все ее так называем… – Панкова говорила страстно, похрустывая длинными красивыми пальцами. – Тяжкая драма. Развалилось окончательно это теплое, доброе человеческое гнездо, созданное тонким интеллектом Буковой и высоким артистизмом Ставицкого. А Алешенька еще надеется… Высокая, еще стройная, в изящном костюме из джерси, она время от времени вставала и нервно ходила по кабинету. «Ишь затянулась… – неприязненно посмотрел на нее Тихонов. – Был бы я режиссером – сразу в третью категорию обратно бы перевел…» – Простите, а чем вы объясняете уход Ставицкого от жены? – М-м, точно я не могу этого утверждать, но чем вас, интересных женатых мужчин, можно скорее совратить с пути истинного? – кокетливо сказала она. – Как говорят французы: «Шерше ля фам»[2]. * * * – Я только интересный, но неженатый, – сказал Тихонов, напряженно думая о чем-то. – Ну, тогда у вас еще все впереди, – заверила Панкова.