Он был прав. Я обернулся к девушкам, но те успели меня рассмотреть, пришли к выводу, что я из полиции, и разбежались на все четыре стороны. Пришлось возвращаться к своему информатору. — Понял, о чем я? — Он рассмеялся. — Раскусили тебя, как только ты мне фотографию всучил, сынок. На жизнь и так трудно заработать, а тут еще ты рыбу распугиваешь. Я кивнул и устало отвернулся. Ноллендорфплац и моя постель были совсем рядом. Ужасно хотелось оказаться там. Одному. — И еще кое-что, — сказал торговец. — Не думаю, что это он ее убил. Я о типе в шляпе. — Почему ты так считаешь? — Потому что, по-моему, он не выглядел так, будто собирается кого-то убить. — То есть? — Ну, он насвистывал. Тот, кто собирается убить девушку и снять с нее скальп, не станет перед этим свистеть. Ведь не станет? Нет. Как по мне, свист — что-то беззаботное. С таким вряд ли выходят на тропу войны. — Наверное, ты прав. Но просто из любопытства: не помнишь мелодию, которую он насвистывал? — Нет. Тут, боюсь, без шансов. У меня слуха нет. Вот. Возьми сосиску. За счет заведения. Я не собираюсь их распродавать и скоро ухожу. Только даром пропадут. Доедая сосиску, я вернулся во двор на Вормсерштрассе и в темноте споткнулся о короткие костыли и тележку из разряда тех, на которых передвигались по городу безногие или частично парализованные. Она напомнила мне об одной средневековой картине с потешными немецкими нищими в картонных коронах и с лисьими хвостами на спинах[26]. У нас в Германии всегда было жестокое чувство юмора. Тележка была самодельной и примитивной, но у многих мужчин не оставалось иного выбора, кроме как пользоваться такими. Современные ортопедические кресла-коляски, которые производило Управление по делам инвалидов, стоили дорого, к тому же сразу после войны их частенько воровали. Возможно, именно поэтому мне показалось странным, что одну из подобных «каталок», как их обычно называли, просто бросили. Где тот, кто ей пользовался? А то, что чуть раньше я о нее уже спотыкался и почти сразу об этом забыл, многое говорило о моем собственном отношении к немецким инвалидам. Даже через десять лет после заключения мира берлинские ветераны-калеки оставались настолько вездесущими, что никто — включая меня — не задумывался о них. Они словно бездомные кошки или собаки — всегда рядом. Несколько монет, отданных на станции, были первыми, с которыми я расстался более чем за год. Я поспешил вглубь двора, рассчитывая на бурные похвалы за мои недавние находки. Комиссар Кернер уже ушел домой, оставив нескольких полицейских с Софи-Шарлоттплац помогать на месте преступления. Люди продолжали высовываться из верхних окон, чтобы понаблюдать за происходящим. Или это, или слушать радио. Ну, может, еще спать лечь. Я знал, какой вариант понравился бы мне больше других. Моя кровать казалась до того соблазнительной, что даже бутылка доброго рома и чистая пижама не сделали бы ее привлекательнее. Ганс Гросс закончил фотографировать. Фрау Кюнстлер, накинув чехол на пишущую машинку, закуривала очередную сигарету. Вайс поглядывал на карманные часы. За ним приехал личный автомобиль с шофером, чтобы отвезти домой, и Вайс, похоже, собирался уехать. По крайней мере так было до тех пор, пока я не отвел в сторону его и Генната и не рассказал о том, что удалось выяснить на Виттенбергплац, а затем и более интригующие новости из «Какаду». — Перед смертью жертва встречалась с женщиной, для которой иногда покупала наркотики, — объяснил я. — Американкой. Зовут Дейзи Торренс. Вайс нахмурился: — Так, почему это имя кажется мне знакомым? — Возможно, потому, что она ждала человека, которого вы знаете лично, сэр. Его зовут Альберт Гжесинский. — Новый министр? — уточнил Геннат. — Если только у него нет брата-близнеца. — Ты уверен? — спросил Вайс таким тоном, будто не столько сомневался во мне, сколько не верил своим ушам. — Вполне определенно. — Он действительно был с той женщиной на людях? — Не только был, но и вился вокруг нее. — Господи! — Да кто такая эта Дейзи Торренс? — поинтересовался Геннат. — Никогда про нее не слышал. — Актриса, — ответил Вайс. — Играла главную роль в недавнем фильме УФА «Мы снова встретимся на родине». Думал, ты интересуешься кинематографом. — Фильм был никудышный, — сказал Геннат. — Я в этом не сомневаюсь. Как бы то ни было, у Гжесинского роман с мисс Торренс, но до недавнего времени он проявлял крайнюю осторожность и не появлялся с ней на публике. Он, в конце концов, женат. Но живет с любовницей в Эйхкампе. — Она дала мне адрес, — сказал я. — Пока пресса игнорирует эту интрижку, но, если узнают нацисты, они с легкостью покончат с его карьерой статьями в «Дер Ангрифф». Им ничто так не нравится, как еврей, запустивший руку в трусики американской девушки. Особенно связанной с наркотиками. — Вайс снял пенсне, аккуратно его протер, снова водрузил на переносицу и бросил взгляд на меня: — Ты уверен насчет всего этого? — Мисс Торренс сама мне сказала, — ответил я. — Что она за женщина, по твоему мнению? — Богатая сучка. Шикарная и бессердечная. — Именно это я и слышал. На секунду его, казалось, охватил легкий приступ кашля. Вайс прижал ладонь ко рту. — Если все выплывет, — сказал Геннат, — новое провительство не успеет начать работу, как ему придет конец. Последнее, что нам сейчас нужно — если, конечно, ты не чертов нацист, — это очередные выборы. Есть предел демократии, которую способна выдержать одна страна, прежде чем начнет уставать от самой идеи. — Тогда лучше держать все это при себе, — заметил Вайс. — Согласен, — поддержал Геннат. Я тоже кивнул, словно это имело значение. Даже мысль о том, что я могу повлиять на судьбу правительства, казалась мне абсурдной. — Поговорю с Гжесинским и предложу ему и его американской подруге вести себя чуть осмотрительнее в будущем, — добавил Вайс. — Ради него самого и ради страны. В любом случае, все это к делу не относится. Ты раздобыл еще одно описание убийцы, Гюнтер. И оно совпадает с тем, которое нам дала женщина, обнаружившая Фрица Пабста. Хорошая работа, мой мальчик. Я хочу, чтобы утром ты первым делом посетил Рейхсбанк на Егерштрассе и попросил их проверить найденные здесь десять марок. Если с этим возникнут проблемы, позвони мне домой, и я поговорю с Генрихом Келером — он у меня в долгу. Келер был министром финансов Германии. — А сейчас тебе следует отправиться домой. Тебе тоже, Эрнст. Сегодня вечером мы сделали все, что могли, разве что бдение при свечах в память о погибшей девушке не устроили. — Кто-то свистнул нам из верхних окон. Вайс поднял глаза: — Если мы еще тут задержимся, им захочется услышать несколько тактов из «Берлинер Люфт»[27]. — Согласно серийному номеру, банкнота из сумочки Евы Ангерштейн выпущена всего неделю назад, — докладывал я. — Я отследил ее путь до филиала «Коммерцбанка» в Моабите. Менеджер полагает, что банкнота была частью пачки, доставленной из Центрального банка Германии, которую разделили и выдали одному-двум местным предприятиям, как раз в период выплаты пятничного жалованья. Несомненно, большая часть денег попала в клинику «Шарите», а значит, убийца может оказаться врачом. И это, безусловно, соответствовало бы его пристрастию к острым ножам и умению с ними обращаться. Я считаю, нам следует побеседовать с директором клиники и как можно скорее организовать опрос всех сотрудников мужского пола. У нас есть описание того, кого мы ищем, и даже возможный отпечаток его руки, и мы наверняка сможем проверить алиби. Той банкноты может оказаться достаточно, чтобы значительно сузить круг поисков. Вайс внимательно меня выслушал и кивнул. Дело было в понедельник днем, и мы находились в его кабинете на «Алекс». Я чувствовал, что лишь отчасти завладел вниманием Вайса, что, пожалуй, неудивительно. И для него, и для всей берлинской полиции выходные прошли непросто: огромный синяк на его лице красноречиво об этом свидетельствовал. На марше коммунистов в Западном Берлине полицейские пошли в атаку, после того как «красные» прорвали их строй. Началась пальба, был убит рабочий-коммунист. Мало того, на Франкфуртералле Отто Дилленбургер, наблюдавший за другой демонстрацией коммунистов, напал на Вайса. Откровенно правый полковник, начальник восточного полицейского округа, Дилленбургер и раньше заявлял, что Вайс в тайном сговоре с «красными», а теперь его отстранили от службы до проведения расследования. Но полковник уже подал апелляцию в АОПП — Ассоциацию офицеров прусской полиции — и, по общему мнению, мог быстро восстановиться в должности. АОПП была почти такой же правой, как и сам Дилленбургер. Не нужно быть детективом, чтобы понять, почему Вайса подозревали в принадлежности к коммунистам. Тем более в Германии. Каждый, кто симпатизировал нацистам, считал, что еврей — просто «красный» с большим носом и золотыми часами. Мне было отчаянно жаль этого человека, которым многие, включая меня, восхищались, но я не стал упоминать об инциденте с Дилленбургером. Вайс не из тех, кто погружается в свои несчастья или ищет сочувствия. — Сколько мужчин, по твоему мнению, работает в клинике «Шарите», Берни? Приблизительно. — Не знаю. Возможно, тысяча. — А здесь, на «Алекс»? — Примерно половина от этого числа. Вайс улыбнулся: — Верно. Боюсь, нужно провести еще массу реформ, чтобы сделать это место действительно сильным. Очень многие полицейские лишь цепляются за выходное пособие или страховку, с которыми смогут начать собственное дело. Между нами говоря, я слышал, некоторые патрульные уходят из полиции с тысячами марок в карманах. Я тихонько присвистнул: — Так вот почему парни в униформе носят галифе. Если речь идет о таких деньгах, нужны карманы побольше. — Иронично, не правда ли? — сказал Вайс. — При всей антипатии к социализму, профсоюзному движению и правам трудящихся, я не знаю в Германии организацию с более мощными, чем у берлинской полиции, профсоюзами. Он вновь зажег сигару и уставился на трехрожковую газовую люстру из латуни, будто под потолком все становилось яснее. — Берни, то, что ты рекомендуешь, несомненно, следует делать. Нечего и говорить. И я не сомневаюсь, что в будущем все расследования будут основываться на перекрестных показаниях свидетелей. Но боюсь, реализовать твое предложение невозможно. Во-первых, у нас нет времени, но, даже если бы было, не уверен, что воспользовался бы этим решением. Видишь ли, надо учитывать политику. Да, политику, хотя я ненавижу произносить подобные слова в этом здании. Позволь объяснить. Я не отношусь к тем, кто считает, что берлинское общество сделается лучше, если на улицах станет меньше девушек, но многие — например, комиссар Кёрнер — думают именно так. И если мы хотим поймать этого психопата, придется задействовать лишь ресурсы Комиссии по расследованию убийств и нескольких единомышленников из Крипо, а не всего полицейского управления. Это очевидный факт. Что касается «Шарите», не стесняйся, поговори с директором клиники. Возможно, он сумеет назвать нескольких врачей, которые проявляют себя как морально невменяемые. В свое время я, разумеется, встречал таких. Но боюсь, если ты решишься на дополнительные дознания, это будет, по большей части, твоя личная инициатива. Мне очень жаль, Берни, но так есть и так должно быть. Понимаешь? — Понимаю. — Что-нибудь еще? — Да. Есть сценаристка, которой нужна помощь с историей о детективе, расследующем серию убийств. Изучение фона, я полагаю. Мне хотелось бы получить у вас разрешение привести ее сюда в один из моих выходных на этой неделе. Ее зовут Теа фон Харбоу. — Жена Фрица Ланга, кинорежиссера. Да, я о ней слышал. Разрешение получено. С одной оговоркой. — И какой? — Теа фон Харбоу из семьи мелких баварских дворян. О Фрице Ланге нельзя сказать то же самое. Ланг — еврей, который считает себя католиком, но это ничего не значит для Гитлера и его ближайшего примата, Йозефа Геббельса. Один раз еврей — всегда еврей. Так что непременно приводи ее сюда, на «Алекс», и окажи любую помощь, которую сочтешь нужной, но, пожалуйста, убедись, что ведешь себя с ней и ее мужем осмотрительно, словно тебя зовут Альберт Гжесинский, а ее — Дейзи Торренс. Это напоминало посещение Берлинского зоопарка, только без платы за вход, вероятно, поэтому и очередь была длиннее. Берлинский дом мертвецов, также известный как полицейский морг, был популярным и, наверное, последним местом в Европе, где можно увидеть убитых сограждан во всей их безымянной гибели, какой бы ужасной она ни была. Люди выстраивались в очередь вдоль Ганновершештрассе до самой «Ораниенбургер Тор» ради того, чтобы попасть внутрь и увидеть «экспонаты». Расставленные группами в стеклянных витринах центрального зала, те больше напоминали обитателей знаменитого аквариума в зоопарке. Многие трупы выглядели, разумеется, такими же вялыми, как какая-нибудь древняя мурена или покрытый хитином синий омар. Детям до шестнадцати лет вход был запрещен, но это, конечно, не останавливало их от попыток проскользнуть мимо санитаров, которые работали не в полиции и не в расположенной через дорогу «Шарите», а в ветеринарной клинике по соседству. Будучи школьником, я и сам пытался пробраться в выставочный зал «Ханно», и однажды, к моему неизбывному отвращению, мне это удалось. Разумеется, у выставки была здравая судебно-медицинская причина: утверждалось, что зачастую сведения об умерших крайне трудно получить от жителей метрополиса, которые при всем своем разнообразии с одинаковой неприязнью относились к пруссакам и берлинской полиции, а демонстрация трупов — несомненно, возбуждающая — иногда давала ценную информацию. Для меня все это роли не играло. Достаточно было прислушаться к разговорам, чтобы понять: люди, пришедшие посмотреть на трупы и ахнуть, были те же самые, которые купили бы сосиску и отправились глазеть на колесование. Иногда ничто так не ужасает, как твой ближний, живой или мертвый. Ни один из выставленных в центральном зале покойников не был мне знаком. Но я искал не столько имена или доказательства, сколько подтверждение того, о чем услышал в речи Артура Небе перед Ассоциацией офицеров прусской полиции: зал «Ханно» очень популярен среди берлинских художников, которые ищут, что бы нарисовать. Я полагал — как выяснилось, ошибочно, — что эти художники просто следовали традиции Леонардо да Винчи и, возможно, Гойи и старались найти человеческие тела, которые вольно или невольно не двигались бы, пока их рисуют.