— Заставьте их. — Я поднял бокал, откинулся в кресле и наблюдал, как Тиссен ввинчивает сигарету в золотой мундштук. В голове крутились вульгарные мысли о том, насколько богат этот человек, и какой у него дом. Полагаю, глядя на меня, он размышлял о том же. — Но есть и другая причина, по которой я так говорю. Если вы напишете про убийцу детей, то ваш экранный злодей будет не похож на Виннету. Это поможет создать некоторую дистанцию между Бернхардом Вайсом и вашим мужем. — А это важно? Почему? Потому что они оба — евреи, я полагаю. — Да, потому что они оба — евреи. Нацистам нравится видеть заговоры там, где их нет. Так что давайте дадим как можно меньше материала. И кстати, это мысли Вайса, а не мои. Я лишь детектив. Она подвезла меня на своей машине. Когда я вошел в дом на Ноллендорфплац, наткнулся на Рэнкина, целого и невредимого. Он загулял со старыми друзьями, которые приехали из Англии и остановились в съемном доме в Шмаргендорфе. — Извините, мне просто не пришло в голову, что кто-то из вас может заволноваться, — сказал он. — Ничего страшного, — ответил я. — В следующий раз мы будем знать, что с вами, скорее всего, все в порядке. Не так ли, фрау Вайтендорф? — Ну, я-то считаю, что вы повели себя крайне эгоистично, — сказала та. — Мы с фройляйн Браун подумали, что с вами, наверное, случилось что-то ужасное, герр Рэнкин. Все эти разбитые пластинки. И пустые бутылки из-под виски. Что мы должны были думать? Даже герр Гюнтер о вас беспокоился. — Верно, я иногда слишком много пью. А когда пью, у меня появляется очень строгий взгляд на музыку. Не стоило покупать те пластинки. Можно считать это своего рода неудачным экспериментом. Дело в том, что я предпочитаю Вагнера и Шуберта. — Это не оправдание, — сказала фрау Вайтендорф и раздраженно заковыляла прочь. — Полагаю, она почти сожалеет, что вы не умерли, — отметил я. — Полагаю, вы правы. Но она одумается. Они всегда одумывается. Я заплачу ей чуть больше за уборку комнаты, и все будет в порядке. — Рэнкин оскалился и поглядел на меня: — Женщины, да? С ними плохо, а без них — еще хуже. Я подумал о своем приятном вечере с Теей фон Харбоу и решил, что ее муж, возможно, чувствует себя точно так же, как Рэнкин. Мое же собственное мнение о женщинах было совершенно недвусмысленным: жизнь со своей женой я предпочитал жизни без нее. На самом деле, временами становилось просто невыносимо. Если женщины в чем-то и хороши, так это в том, что снимают остроту твоего вечного ощущения себя мужчиной. Часть вторая Спад Глубоко под землей раскинулся город рабочих. «Метрополис», режиссер Фриц Ланг, сценарий Теи фон Харбоу В Берлин наконец пришло настоящее лето, город расцвел солнечным светом и сбросил с себя засаленные шерстяные пальто. В Тиргартене влюбленные сидели на скамейках неподалеку от Аполлона, который смотрел на свою лишенную струн каменную лиру и беспомощно размышлял, что же для них сыграть. По воскресеньям рабочие тысячами отправлялись в поездах надземки на белые песчаные пляжи Ванзее. Однажды и я туда съездил, но из-за людей не было видно пляжа, так что было трудно разобрать, где заканчивался песок и начиналась вода. Публика взбалтывала грязными пятками теплое мелководье, прежде чем вернуться домой в серые трущобы на востоке города. Лица краснели от солнца, потные животы были набиты сосисками, квашеной капустой и пивом. Прогулочные пароходы с шумом шли по Шпрее в Грюнау и Хайдезее, а статуя Виктории на вершине берлинской колонны Победы пылала в ярком свете, как огненный ангел, пришедший возвестить о новом апокалипсисе. На «Алекс» мы на словах приветствовали лето — вызывали маляров и штукатуров, окатывали из шлангов камеры в подвале и на весь день оставляли приоткрытыми окна верхних этажей, чтобы сквозняк немного развеял мрак и вонь табачного дыма и пота. Но надолго этого не хватало. Клетка остается клеткой. Как широко ни распахивай дверцу, там всегда будет разить зверями, которых в ней держат: убийцами, ворами, потаскунами, «голубыми», «кузнечиками», сутенерами, наркоманами, алкоголиками, бандитами и мужьями-садистами. Но, в основном, полицейскими. Никто не пахнет хуже нас. Есть нечто особенное в огромном здании полицейского президиума жаркой летней ночью: легко вообразить, что преступность сбросила тесные ботинки и вместе со всем Берлином ушла в отпуск, но это заблуждение. Худшее в людях пробуждает жара, а вовсе не холод. Если, конечно, можно назвать людьми тошнотворную, продажную мерзость, которая сочится на дне того, что мы привыкли считать берлинским обществом. Иногда у меня возникала настойчивая мысль, что прав был не я, а Георг Гросс. Он лишь фиксировал реальность: равнодушных толстых банкиров, искалеченных ветеранов, изуродованных нищих и мертвых проституток — то, какими в действительности были мы сами: уродливыми и непотребными, лицемерными и бессердечными. Но на этой работе всегда появляется что-то новенькое, способное тебя удивить, застать врасплох. Например, убийство, которого ты не ожидаешь, поскольку наивно полагаешь, что видел все. Именно это и произошло долгим жарким летом двадцать восьмого года. В тот самый день, когда общество проявляло к Виннету живейший интерес, все резко изменилось, и едва ли не за одну ночь убийца совсем иного рода занял место в лихорадочном воображении метрополии. Только что Комиссия по расследованию убийств занималась делом Евы Ангерштейн, а через мгновение она и другие несчастные жертвы Виннету будто никогда не существовали. Некоторое время я пытался незаметно продолжать расследование, но это было бесполезно. Приказы поступали с самого верха. Однажды Бернхарда Вайса вызвали на совещание в Министерство юстиции на Вильгельмштрассе, где ему недвусмысленно дали понять, что Комиссия должна оставить в стороне убийства Виннету и направить все силы на поимку человека, которого пресса окрестила «доктор Гнаденшусс»[35]. Именно так он представился в письме, которое разослал во все городские газеты, где взял на себя ответственность за последние убийства, а еще высмеял берлинскую полицию, и в частности Крипо. А поскольку на встрече присутствовали министр юстиции Герман Шмидт, министр внутренних дел Альберт Гжесинский и ВиПоПре Карл Цергибель, Вайсу оставалось только прикусить язык и выполнить приказ. Словно кто-то подслушал мой разговор за ужином с Теей фон Харбоу. По слухам, с Вильгельмштрассе почти всем в правительстве было плевать на кучку мертвых «кузнечиков», когда на свободе разгуливал убийца гораздо более важный с политической точки зрения. Наше правительство и политики сочли совершенное доктором Гнаденшуссом позором для Республики, и теперь его поимка должна была стать главным приоритетом Комиссии по расследованию убийств. Между тем полковник Магнус Хеймансберг, который тоже присутствовал на том совещании, приказал своим патрульным из охраны порядка посоветовать берлинским проституткам держаться подальше от улиц или работать на свой страх и риск. Так вышло, что о риске Магнус Хеймансберг знал гораздо больше, чем о проститутках. По крайней мере женского пола. По словам Генната, полковник жил с симпатичным майором полиции, Вальтером Энке, в квартире на Апостол-Паулус-штрассе в берлинском Шенеберге. Что, вероятно, объясняло и то, почему Хеймансберг не принадлежал к великим полицейским реформаторам Республики. Но среди простых патрульных он пользовался большой популярностью, поскольку начинал карьеру с подножия служебной лестницы, а еще был абсолютно аполитичен, то есть, как и я, являлся убежденным республиканцем. Хеймансберг не был ни коммунистом, ни нацистом, интересовался лишь благополучием людей, которыми командовал, и охотно терпел дураков, чего Вайс никогда не одобрял. Приязни между этими старшими офицерами не было, но они оба согласились, что важно избежать скандала государственного масштаба и отомстить за нанесенное берлинской полиции оскорбление, схватив доктора Гнаденшусса как можно скорее. То, что другие народы называют coup de grâce, мы, немцы, зовем Gnadenschuss: выстрел в голову, избавляющий тяжелораненого от страданий. Только люди, которым была оказана эта сомнительная милость на улицах Берлина средь бела дня в двадцать восьмом году, свои ранения получили больше десяти лет назад. Новыми жертвами убийств стали инвалиды войны — калеки на тележках, годами выпрашивавшие мелочь перед станциями надземки. Мужчины, которые не могли убежать. Первые трое были убиты меньше чем за неделю: каждому выстрелили в голову в упор из 25-го калибра. Звук мелкокалиберного пистолета заглушил шум поездов со станции наверху. И в двух случаях прошло несколько часов, прежде чем кто-то заметил, что жертвы мертвы, — таково было положение инвалидов, к тому же убитых практически бесшумно. Мы разбирали эти три преступления в кабинете Генната: Вайс, Хеллер, Геннат, Отто Треттин и я, а фрау Кюнстлер вела стенограмму. Треттин только что вернулся после продолжительного пребывания в частном санатории; мы наконец были в полном составе. — Берни, изложи Отто факты, которые у нас есть, — сказал Вайс. — Бумаги он сможет прочесть позднее. — Первой жертвой стал Вернер Шлихтер, — начал я. — Тридцати шести лет, несемейный, насколько нам известно. В прошлом сержант сто восьмидесятого пехотного полка. В шестнадцатом году в битве на Сомме получил пулю в позвоночник, после чего его парализовало ниже пояса. До войны жил в Берлине и работал садовником в Ботаническом саду в Далеме. В последнее время проживал в общежитии Армии спасения на Мюллерштрассе. Его тело было найдено возле станции «Веддинг», к югу от Неттельбекплац, шестого июня. Убит средь бела дня выстрелом в лоб с близкого расстояния из пистолета 25-го калибра. Гильза на месте преступления не найдена, значит, убийца чувствовал себя достаточно уверенно, чтобы подобрать ее и унести с собой. Тело обнаружил учитель гимназии Лессинга на Панкштрассе герр Кестен. Он сам ветеран и раньше общался со Шлихтером, когда кидал несколько монет в его фуражку. Но в этот раз фуражка была на голове мертвеца и прикрывала пулевое отверстие, а не лежала на бедре, где удобнее собирать милостыню. Опять же, предполагается, что именно убийца надел ее на жертву. На кителе Шлихтера сохранились «Почетный крест» с мечами и нагрудный знак «За ранение» черного цвета, а в его карманах лежало несколько марок. Начальник Армии спасения в общежитии по фамилии Харфенстеллер — тоже ветеран. Он сказал, что Шлихтер держался замкнуто, особых друзей или врагов у него не было. До того как начать побираться на улице, работал в приюте «Оскар-Хелен» здесь, в Берлине, но, видимо, ему не понравились условия, и он ушел. — И никто ничего не видел? — уточнил Треттин. — Никто. — Я протянул ему фотографию, сделанную Гансом Гроссом. По снимку было легко понять, почему убийство не замечали несколько часов: Шлихтер на своей тележке выглядел так, будто уснул. Входное отверстие казалось не более чем маленьким карбункулом посреди лба. — Почему ему не понравилось в «Оскар-Хелен»? — спросил Треттин. — Я вернусь к этому через минуту. Отто Треттин был хорошим детективом, но, как и Курт Райхенбах, временами несколько жестким. Однажды на него напали два головореза из банды «Кровь апачей», и оба отправились в больницу, причем один лишился глаза. Треттин был не из тех, с кем стоит связываться. Кроме того, он получал от Генната по рукам за махинации с расходами. Поговаривали, что вместе с еще одним детективом Треттин работает над книгой о знаменитых берлинских убийствах. Возможно, дельце выгодное — разумеется, нам всем хотелось подзаработать. Даже Бернхард Вайс недавно опубликовал книгу «Полиция и политика». Скучноватая, она не очень понравилась широкой публике; ходили слухи, что одному или двум берлинским полицейским пришлось не по душе упоминание их имен в печати. Еще поговаривали, что Геннат тоже пишет книгу. Иногда казалось, я единственный детектив в Комиссии, который не планирует карьеру писателя. — Тридцать шесть часов спустя, — продолжил я, — мы нашли вторую жертву: Оскара Хейде сорока лет. Его тело лежало под мостом станции «Фридрихштрассе». Два выстрела в голову с близкого расстояния. До войны он был предпринимателем из Силезии, затем вступил в Пятидесятую резервную дивизию в звании пехотного лейтенанта и был тяжело ранен в Третьей битве при Ипре в сентябре семнадцатого года, когда подорвался на британской мине. Это стоило ему обеих ног и левого глаза. За что он был награжден Железным крестом. После войны переехал к своему брату Густаву в Потсдам, но тот лишился всего во время инфляции и покончил с собой. Затем Хейде попал в «Оскар-Хелен», но и ему не нравились условия, так что вскоре он покинул приют и оказался на улице. И снова тело пролежало несколько часов, прежде чем кто-то заподозрил неладное. — Так что там с «Оскар-Хелен»? — спросил Треттин. Я посмотрел на Вайса: — Босс? Возможно, вы захотите ответить на этот вопрос. Вайс снял пенсне, снова прикурил сигару и откинулся в кресле. — Позавчера мы с Гюнтером посетили это место в Берлин-Целендорфе, — сказал он. — Было очень познавательно. И совершенно удручающе. Самый удручающий мой опыт за долгое время. По моему мнению, те, кто управляет приютом, олицетворяют собой все, что не так с современной Германией. Это место находится под контролем двух врачей — Конрада Безальски и Ханса Вюрца. У них очень четкое, если не сказать жесткое, представление о реабилитации и социальной интеграции. Они считают тяжелый труд единственным верным средством от недугов раненого; что человек, который не хочет работать и зависит от общества, демонстрирует «искалеченную душу» и по своему складу неполноценен вплоть до вырождения. Откровенно говоря, они ничего не оставляют от мужской гордости, пусть речь и идет о людях, лишившихся половины тела и половины лица. Как те, кого мы там встретили. Я не сомневаюсь в благих намерениях этих врачей. Но мне кажется, не каждый тяжелораненый способен работать. Если вы подчиняетесь режиму и становитесь морально здоровым, излечимым калекой, то соглашаетесь пройти переподготовку и стать полезным членом общества или, по крайней мере, того, что эти двое понимают под обществом. А если нет — оказываетесь среди слабоумных, морально нездоровых, неизлечимых инвалидов. Более того, вы лишаетесь всякой финансовой компенсации за страдания, связанные с войной. — Господи, — пробормотал Треттин. — По сути, они оба евгеники, то есть логическое завершение их теорий — не что иное, как эвтаназия, согласно которой те, кто не желает работать, являются не только бременем для общества, но и психопатами: они не патриоты и недостойны жизни. Военные неврастеники, которые заслуживают лишь уничтожения. — Вайс вернул на нос пенсне. — Теперь, Берни, будь любезен, расскажи о третьей жертве. — Вернер Юго, сорок два года. Жил с женой в подвале на Мейерхаймштрассе. До войны работал водителем автобуса в «Берлинской транспортной компании». В четырнадцатом году вступил в Двадцать седьмой дивизион полевой артиллерии. В восемнадцатом году был ранен минометным снарядом в Битве при Амьене. — Самый черный день для немецкой армии, — процитировал Вайс генерала Людендорфа. — Потерял руку и обе ноги. После войны провел несколько лет в госпитале «Шпандау». Затем за нападение на проститутку отсидел год в тюрьме Фюльсбуттель в Гамбурге. — Это профессиональный риск, — заметил Треттин. — То есть если ты — «юбочник». — Причина нападения нам неизвестна. Затем он провел год в санатории Святого Иосифа. Я сделал секундную паузу, прекрасно понимая, что именно оттуда только что вернулся Отто Треттин. Санаторий Святого Иосифа был монастырем у озера Вайсензее, где берлинцев лечили от кокаиновой зависимости. — Все в порядке, — лицо Отто, толстогубое, со сломанным носом и большими холодными темными глазами, слегка напоминало тотемный столб. — Я не против разговора об этом. У меня было небольшое пристрастие, которое вышло из-под контроля, вот и все. Ну, вы же знаете, как много времени уходит на такую работу, как наша. То вверх, то вниз. Иногда мне требовалось взбодриться, чтобы функционировать. В любом случае, теперь все позади. Спасибо боссу. — Мы рады снова видеть тебя в строю, Отто, — отозвался Вайс. — Это главное. Особенно сейчас. Геннат хмыкнул и встал, чтобы подвести стрелки на настенных часах, что делал несколько раз в день. Это были старые железнодорожные часы, скорее декоративные, чем полезные. Всякий раз, когда я смотрел на них, они врали, и, по общему подозрению, Геннату это нравилось, поскольку давало повод прервать встречу, которую он хотел закончить. Дело в том, что ему не очень нравился Отто Треттин: Геннат не доверял тем, кто был зависим от наркотиков. Пока он подводил и поправлял часы, я продолжил излагать суть дела: — Возможно, Вернер Юго и был нищим, но его подозревали в торговле кокаином. На теле мы нашли несколько граммов. Его жена, Магда, работает смотрительницей дамской уборной в «Эксельсиоре», и вполне вероятно, тоже продает наркотики. Но, учитывая два других случая, мы считаем, что убийство с этим не связано. Как и предыдущие жертвы, Юго был убит выстрелом в лоб с близкого расстояния. Тело нашли под станцией на Шён-хаузералле, оно по-прежнему лежало на тележке. Это произошло всего через двадцать четыре часа после того, как была найдена вторая жертва. И снова никто ничего не видел и не слышал — шум поезда скрыл выстрел. На следующий день после убийства Юго четыре берлинские газеты — «Моргенпост», «Фоссише Цайтунг», «Локаль-Анцайгер» и «Тагеблатт» — получили идентичные письма, напечатанные на машинке, где утверждалось, что их написал убийца. К письму в «Моргенпост» прилагалась фуражка, подписанная именем Оскара Хейде. Еще там был указан его армейский номер, который мы проверили в Бендлерблоке: рейхсвер подтвердил, что номер подлинный. — Что, видимо, и письмо делает подлинным, — сказал Вайс. — Кстати, Готфрид Ханке, штатный эксперт Крипо по пишущим машинкам и графологии, считает, что письма были напечатаны на машинке «Орга Приват Бингверке». Мало того, он утверждает, что машинка имеет дефект горизонтального выравнивания: заглавная буква «G» пропечатывается правее. Я попросил Ханке проверить берлинские компании, поставляющие канцелярские товары, и выяснить, есть ли у них записи о продаже этой модели. На почтовом штемпеле значился Фридрихсхайн, но сомневаюсь, что это имеет какое-то значение. Я сам живу во Фридрихсхайне. Тем не менее прочти письмо, Берни. — «Уважаемый редактор, пишет вам убийца трех инвалидов войны. Но вы можете звать меня доктор Гнаденшусс. В доказательство слов сообщу: я использовал пистолет 25-го калибра и стрелял в лоб с близкого расстояния. Достаточно близкого, чтобы опалить кожу. Я не оставил ни одной стреляной гильзы рядом с телами. В первого человека я выстрелил один раз, во второго — два, в третьего — три. Но в следующего выстрелю только раз и заберу одну из его медалей, если они у него будут. В один из предыдущих случаев я тоже взял сувенир — солдатскую фуражку, которую приложил к письму в „Моргенпост”. Никаких эксклюзивов, извините, господа. Калеку звали Хейде. Причина, по которой я убил этих троих, должна быть очевидна для каждого, кто называет себя патриотом Германии. Те, кого я застрелил, были уже мертвы, и я просто избавил их от очевидных страданий. Влача свое существование, они не только бесчестят мундир, но и напоминают всем о позорном поражении Германии. Вы слышали о теории «удара в спину», так вот, эти люди являются «ударом в лоб». Для всех, кто видит, как они ползают по тротуарам, будто крысы или вши, это оскорбление для глаз, оскорбление самой идеи гражданского достоинства. Проще говоря, я сделал лишь то, что необходимо, чтобы Германия начала восстанавливаться, оставив прошлого позади. Из пепла старой Германия не сможет возникнуть новая, пока оборванные, выродившиеся, искалеченные напоминания о ее бесславном прошлом продолжают бродить по нашим улицам толпой призраков и упырей. Они — обуза для страны. Будущее, в котором немецкая армия займет свое законное место в судьбе нации, не сможет начаться, пока эти непотребные пятна не будут стерты с национального пейзажа. Мы все понимаем, что я лишь констатирую то, что уже давно ясно. Кроме того, все знают, что многие из этих бормочущих нищих ветеранов — ряженые и мошенники: я сам видел, как один из них встал и пошел прочь от своей тележки, словно его второе имя — Лазарь. Не нужно меня благодарить, так что придержите аплодисменты. В любом случае, вас предупредили. Я убью столько калек, сколько копперы не смогут сосчитать, так что в ближайшее время ожидайте еще больше крови на улицах Берлина. Не то чтобы полиция могла что-то сделать. Полицейские, особенно знаменитая берлинская Комиссия по расследованию убийств, знают, что у них практически нет шансов помешать мне совершать эти случайные нападения. Даже не будь они бездарными идиотами — разве пойман Виннету? Нет. Конечно нет, — не смогли бы теперь меня остановить. Сыскное дело уже не то, что раньше. Большинство в Крипо даже простуду поймать не смогут. Ради собственной пользы вам лучше напечатать это письмо. Хайль Гитлер! Ваш доктор Гнаденшусс». — Комментарии, господа? — спросил Вайс. — Прошло всего два года с тех пор, как у нас появилась Комиссия, — ответил Треттин. — Он не очень-то в курсе текущих полицейских дел. — Может, и хорошо, — сказал Вайс.