— Куда ни пойдешь, — сказал я, — везде перед тобой нацист. — Коричневая рубашка — это, по крайней мере, чистая рубашка. Но если ублюдки когда-нибудь придут к власти, всех тут арестуют. Попомни мои слова. Сегодня они вербуют бездомных, а завтра начнут их сажать. За нарушение общественного порядка или что-нибудь в таком роде. — Всех не арестуют, — сказал я. — Кроме того, их же придется где-то размещать. — Думаешь, нацистов это остановит? Вряд ли. — Бедолаги. — Почему? Потому что бездомные? Слушай, многие из них сами выбрали такую жизнь. А остальные просто сумасшедшие. — Я в это не верю. — Но это правда. — Отто, ты до того твердолобый, что хоть на коньках по твоему лбу катайся. Почему место назвали «Пальмовой ветвью», Треттин точно не знал. — Возможно, из-за пальмы, которая стояла в вестибюле, — предположил он. — По крайней мере так было в восемьсот восемьдесят шестом, когда ночлежка начала работать. — Пальма? В Берлине? Это, наверное, чья-то шутка. Треттин скривился: — Согласен, звучит неправдоподобно. — Он достал из кармана жилета флакон и протянул мне. — Что это? — Мятная камфора. Держу в кармане на случай, если придется присутствовать при вскрытии. Намажь слегка ноздри. Поможет справиться с запахом, пока будем там. Мы вышли из машины и, протиснувшись сквозь ряды немытых тел, вошли внутрь. Треттин был прав насчет мятной камфоры. Здесь пахло, как в окопе жарким днем. Нас окружали беззубые, оскаленные серые лица — мы словно попали в заплесневелую гравюру про мрачную жизнь метрополиса. Треттин направился к приемной стойке, показал надзирателю жетон и попросил о встрече с директором. Через пять минут мы оказались в большом кабинете с видом на внутренний двор главного здания. На одной из стен висел портрет городского советника по планированию, который помог основать «Пальмовую ветвь», на другой — святого Бенедикта Иосифа Лабра[40]. Директор, доктор Манфред Оствальд, был плотным мужчиной с седыми волосами и очень темными глазами; в своем жестком воротничке и сюртуке он напоминал мне барсука из детской сказки. На столе доктора лежало несколько экземпляров журнала «Бродяга». По словам хозяина кабинета, журнал издавало Международное братство бродяг, что звучало как шутка, но таковой не было. Доктор Оствальд выслушал нашу просьбу и предложил воспользоваться недавно установленной системой оповещения, которая, как он объяснил, подключена к громкоговорителю в каждом из сорока общежитий «Ветви». — Если позволите, дам вам совет, господа, — сказал он. — Сначала запишите то, что хотите сказать. Так вы не будете повторяться и избежите запинок, обдумывая слова. — Хорошая идея. — Треттин передал мне свой текст. — Хочешь, чтобы я прочел? — Ты выпил больше моего. — А это тут при чем? — Ты расслаблен. А я нервничаю, даже когда читаю жене статью в газете. — Да, но я видел твою жену, и меня это не удивляет. Она напугала бы и гиену с дипломом юриста. Треттин усмехнулся: — Это она может. Несколько раз прочитав про себя наше обращение, я повторил его вслух в микрофон, и пока мы ждали, не объявится ли кто-нибудь, доктор Оствальд налил нам по стакану шнапса, что было бесчеловечно с его стороны, но мы не собирались жаловаться. Нет ничего лучше стакана в руке, чтобы расследование двигалось как по маслу. Прошло пятнадцать минут, в дверь постучала секретарша Оствальда и сообщила, что один человек хочет поделиться информацией. Имя, которое она назвала, заставило директора засомневаться. — Ну же, проводите его, — велел Треттин. — Разве не за этим мы здесь? Теперь нерешительность доктора Оствальда сопровождала гримаса. — Подождите, я давно знаю этого парня, — произнес он. — Штефан Рюле — один из наших постоянных клиентов и немного смутьян. Помимо того, что он потребует денег, у него есть несколько эксцентричных, если не сказать безумных, идей. И кстати, не платите ему. По крайней мере сразу. Иначе в этом кабинете появится еще десяток таких же. Поговорите с ним минут шесть и, если останетесь в здравом уме, скажете, что я был неправ. В противном случае услышите от меня: «Я же говорил». — Мы способны уделить ему шесть минут, — сказал я. — Даже те нацисты снаружи дали бы ему, наверное, больше. — Хорошо. Только помните, не стоит заглатывать все, что он говорит. Если не хотите, чтобы вам пришлось промывать желудок. — Доктор Оствальд махнул рукой секретарше: — Проводите его, Ханна, дорогая. Та вышла, затем вернулась, стараясь не вдыхать запах человека, шедшего следом. Это был хитроглазый мужчина в кепке, которая напоминала мох, проросший у него на голове, и в пиджаке, сделанном скорее из жирных пятен, чем из шерсти. Увидев нас, он ухмыльнулся и возбужденно замахал руками: — Вы из полиции? — Верно. — Если вы из полиции, где ваши жетоны? Мне нужно увидеть какое-нибудь удостоверение, прежде чем что-то говорить. Я не дурак, знаете ли. Я показал ему жетон. — Итак. У вас есть для нас информация, герр Рюле? — Штефан. Никто не называет меня герр Рюле. Не в наши дни. Только если у меня неприятности. У меня нет неприятностей? — Никаких, — ответил я. — Ну что ж. Как насчет информации? У вас есть какие-нибудь сведения о человеке, который убивает инвалидов войны? — Если я скажу, откуда мне знать, что вы меня не убьете? — Зачем нам вас убивать? — спросил Треттин. — Поймете, когда я передам то, что вам нужно. К тому же вы из полиции. А значит, имеете право вредить людям вроде меня. Треттин терпеливо улыбнулся: — Мы обещаем не убивать вас, Штефан. Правда, Берни? — Клянусь сердцем, чтоб мне сдохнуть. — Звучит как обещание коппера. То есть совсем не обещание. Может, если я выпью, это поможет вам поверить. Я посмотрел на Оствальда, тот покачал головой. — Если расскажете нам что-нибудь интересное, пригласим вас выпить пива, — сказал Треттин. — Сколько угодно пива, если мы узнаем имя. — Пиво не по мне. Шнапс. Я люблю шнапс. Как и вы, ребята. Я чувствую, как от вас пахнет. — Хорошо. Мы угостим вас шнапсом. А пока, почему бы не покурить? — Треттин открыл свой портсигар и протянул Рюле. Тот взял несколько сигарет и спрятал их в карман. — Спасибо. Ну, тогда к делу, как вы говорите. Человек, который убивает ветеранов войны, — такой же коппер, как и вы. Я знаю, потому что видел, как он застрелил человека. Настала моя очередь терпеливо улыбаться: — Почему вы так говорите? — Потому что это правда. Я его узнал. Тех людей убил полицейский. Я все видел. И как по мне, это было милосердие. — На нем была форма? — Нет. — Тогда откуда вам знать, что это полицейский? — Откуда? То есть? Я знал. Понятно? Видел его раньше. Где-то. Не помню, где. Но я уверен, что тогда он представился полицейским. Тот самый человек и пристрелил одного из шнореров[41]. Рюле говорил быстро, отрывисто, почти не глядя в глаза, что сразу заставило меня подумать, что этот человек немного не в себе. Большую часть времени он смотрел на ковер, будто в узоре было нечто увлекательное. — Да, но зачем полицейскому творить подобное? — спросил Треттин. — О, все просто. Потому что он, наверное, верит, что те люди — бродяги. Что они — часть эпидемии, поразившей город. Непотребные и недостойные презрения. Вот почему он это делает, точно. Потому что нищие навязывают людям свою мерзкую бедность в корыстных целях. Люди почувствуют, что в Германии становится лучше, только когда кто-то примет меры против нищих всех мастей. Вот почему он это делает. Это же ясно как белый день. Он делает это из соображений городской гигиены. И, честно говоря, я с ним согласен. Необходимая защитная мера против неэкономического поведения. — Мой коллега сказал, — произнес я, — что не верит в то, что полицейский способен на хладнокровное убийство. — Ну, это меня не удивляет. Все считают полицейских необходимым злом. А они и есть зло. Они — вы — выполняете работу дьявола. Когда полицейский стреляет в преступника — это самое хладнокровное из убийств, потому что такая у него работа, понимаете? Ему за это платят. Тут нет никаких эмоций или чувств. Полицейский делает свою работу, потому что нам нужны злые люди, которые делают злую работу, чтобы уберечь нас от других злых людей. Или ему так кажется. Но на самом деле он делает это потому, что так велел ему дьявол. И когда приходит ночью домой, спокойно засыпает, потому что может себе сказать, что просто выполнял приказы дьявола. — Дьявола. — Треттин вздохнул и покачал головой. Было ясно, что он уже потерял надежду получить от Штефана Рюле какие-нибудь разумные сведения. — Как выглядел тот полицейский? — спросил я.