— Прямо сейчас? — Да. Если вы сможете сделать это как можно скорее, я буду вам очень признателен. Послушайте, тысячи людей уделяют внимание вашим ежедневным оценкам. Так почему бы вам не рассказать мне о том, что вы думаете. О том, что вы собираетесь написать в газете. Я не только читатель, но и слушатель. — Похоже, он довольно умен, — сказал кто-то. — Имелся в виду убийца, — произнес другой голос. — Не вы, сержант. Я с улыбкой встретил общий смех, который последовал за этим замечанием. — Я и не особо красив. В следующий раз причешусь, почищу зубы, надену чистую рубашку и возьму с собой наточенный карандаш. — Вы, скорее всего, полагаете, что доктор Гнаденшусс на самом деле не верит в мотивы, которые приводит в своем письме, — сказал Вольф. — Я полицейский и многому не доверяю. Думаю, это письмо — просто звон ярмарочных бубенцов. Именно так. То, что, по его мнению, хотят услышать люди вроде вас. А меня этот треп, честно говоря, не убедил. — Вы так говорите лишь для того, чтобы подорвать нашу решимость опубликовать письмо. — Нет, даже если бы думал, что смогу. Но я уже слышал политические заявления такого рода. Подобную чушь пишут люди, отбывая срок в тюрьме Ландсберг[46]. — Он написал в конце «Хайль Гитлер». Это все, что нам нужно знать, не так ли? Ведь совершенно очевидно, что убийца — нацист. — Точно, — поддержал другой мужчина. — Безусловно, именно в этом он хотел вас убедить, — сказал я. — Но мне интересно, почему он отправил письмо только в еврейскую газету? Насколько нам известно, ни одна другая ничего не получала. И давайте посмотрим правде в глаза, господа, он же здесь не перед хором проповедует. Полагаю, никто из вас не верит в идею избавления города от нищих инвалидов под дулом пистолета. — Нет. Конечно нет. — Поэтому я бы сказал, что он прислал это письмо вам, потому что вы напечатали статью Бернхарда Вайса. И потому, что вы поверите, будто новое письмо написано нацистом. А еще потому, что публикация письма нациста-убийцы входит в ваши планы, не так ли? Вы должны вот о чем себя спросить: напечатала бы это письмо «Фёлькишер Беобахтер» или «Дер Ангриф»? Или какая-нибудь газета издательской империи Гугенберга? — Справедливый вопрос, — сказал Вольф. — И каков ответ? — Подозреваю, что там не стали бы это публиковать. — Вы ведь не нацист, сержант? — спросил Вольф. — Полагаю, вы не поняли мою шутку о тюрьме Ландсберг. — Просто вас, кажется, слегка беспокоит, что мы можем поверить в то, что письмо написал нацист. — Беспокоит? Нет, сэр. Я хочу выяснить правду, вот и все. В первом письме не было никаких упоминаний о еврействе Бернхарда Вайса. Едва ли типичная сдержанность для нацистов. — Он прав. — В новом письме его еврейство упоминается только один раз. И не в по-настоящему ядовитых выражениях, что звучало бы привычнее. — Что вы хотите сказать, сержант? — уточнил Вольф. — Я не вполне уверен, сэр. Сейчас у меня одни вопросы и недостаток фактов. Такого рода стиль, возможно, хорош для «Дер Ангриф», но не для газет, которые мне самому нравится читать. — Я лишь театральный критик, — произнес лысый мужчина с лошадиным лицом и усами Чарли Чаплина. Это был Альфред Керр. Наверное, самый известный автор, работавший в «Тагеблатт». — Но, отвечая на ваш вопрос, что бы я предпочел написать об этом парне, вот что скажу: Шекспир учит нас, что подобные люди, вероятно, разочарованы в жизни. Не оправдали собственных ожиданий. Отчаянно жаждут могущества и власти. И прежде всего, умеют ненавидеть. Изливать беспричинную злобу, как выразился Сэмюел Тейлор Кольридж, говоря о Яго в «Отелло». Да, вот в чем ваша трудность, сержант. Вполне возможно, у этого человека нет никакого мотива. Возможно, он просто наслаждается злодейством ради самого злодейства. Боюсь, вы имеете дело не только с загадкой преступления, но и с загадкой самой жизни. Я почесал затылок и кивнул: — Спасибо, сэр. Я очень рад, что спросил. На обратном пути я заехал в Пожарный департамент Берлина, чтобы повидаться с главным пожарным комиссаром Вальтером Гемппом. Это был доброжелательный, отзывчивый человек лет пятидесяти, чья модернизация пожарной службы и публичная приверженность левой Демократической партии Германии сделали его естественным союзником таких людей, как Гжесинский и Вайс. Гемппа сопровождал Эмиль Пухле, старший начальник пожарной охраны на Линиенштрассе и, по сути, заместитель Гемппа. — Я попросил вас зайти ко мне, поскольку узнал от Вальдемара Клотца, что вы задавали ему вопросы о пожаре на заводе «Вольфмиум». Клотц был начальником седьмой пожарной роты в Моабите, которому я позвонил после разговора с Ангерштейном, чтобы спросить, не нашли ли они следов поджога. — Так точно, сэр. Не желая упоминать, что получил информацию от берлинского гангстера, я решил не выдавать свой интерес, тем более что не делился еще этими подозрениями с Геннатом или Вайсом. — Могу я узнать, почему? — Зовите это рутинным наведением справок. Поскольку погибло не меньше пятидесяти рабочих, я решил проверить, нет ли там чего-нибудь для Комиссии по расследованию убийств. Какие-нибудь доказательства поджога. — Да, разумеется. Что ж, мы не нашли ничего подозрительного. Вообще ничего. Наши следователи убеждены, что пожар начался из-за неисправного электрического щитка. Как только огонь разгорелся, появились все шансы на катастрофу. Осмий, который используют в производстве лампочек, содержит окись — тетроксид осмия, а он чрезвычайно огнеопасен. Еще он выделяет высокотоксичный газ, который и убил всех тех людей. На самом деле несколько моих офицеров до сих пор в больнице с поражением дыхательных путей. Даже через тридцать лет, прошедших с пожара на предприятии «Шеринг» в Веддинге, в этом городе по-прежнему не хватает респираторов. Хотя из-за того пожара погиб один из моих предшественников, Эрих Гирсберг. Так скажу, Гюнтер, как человек, которого часто во всеуслышание ассоциируют с НДП, я очень забочусь о безопасности рабочих в этой стране. И рабочие на «Вольфмиуме» не были исключением, несмотря на то что там, в основном, находились русские и поволжские немцы. Поэтому, если вы сами обнаружите что-нибудь, дающее мне основания заподозрить преступную халатность, это будет представлять для меня огромный интерес. — Я понимаю, сэр. — К примеру, у меня есть родственник, который работает брокером на Берлинской бирже. И он мне рассказал, что в последний месяц «Вольфмиум» проиграл крупный контракт «Осраму», одному из своих главных конкурентов. И что перед пожаром цена акций «Вольфмиума» упала вдвое. Я упоминаю об этом, поскольку страховая компания только что удовлетворила иск владельцев завода на сумму более миллиона рейхсмарок. Что с лихвой компенсирует любые убытки, которые они могли понести на фондовом рынке. Ясно, что сам я не могу расследовать это дело, но кто-то из полиции вполне может сделать выводы, и уже одно это способно стать основанием для дальнейшего разбирательства. Вы согласны? — Да, сэр. Согласен. Остаток дня я потратил на допрос нескольких мужчин, которых статья Бернхарда Вайса в «Тагеблатт» вдохновила заявить, что они — доктор Гнаденшусс. Трудно было поверить, что Эрнст Геннат ошибался относительно мудрости решения Вайса написать в газету о тех убийствах. Сомневаюсь, что даже Святая инквизиция приняла бы поступившие признания. Инстинкт подсказывал мне позвонить в психушку в Ульгартене, чтобы этих людей увезли в смирительных рубашках и подвергли старому испытанному лечению — получасовому поливу из пожарного шланга. Единственным из этих пожирателей чужого времени, кто показался мне вменяемым, был самый молодой и, вероятно, самый странный. Зигмару Грёнингу было всего пятнадцать, он учился в гимназии Лейбница на Врангельштрассе, которая находилась минутах в десяти ходьбы от места, где нашли искалеченное тело Фрёлиха. Паренек оказался одним из той компании школьников, обнаруживших труп. У Грёнинга были золотистые волосы, безжалостные серые глаза, высокий лоб, несколько самодовольный, насмешливый рот и выступающий подбородок. На нем был сшитый на заказ черный пиджак, черные бриджи, высокие черные ботинки на шнуровке, строгий белый воротничок и галстук, а также черное кепи в морском стиле с маленьким блестящим козырьком, который, вероятно, напоминал душу самого парня. Бесстрастный, бессердечный, с прямой спиной — он, наверное, казался всем падшим ангелом. В отличие от других задержанных, Зигмар, по крайней мере, подготовился и запомнил все подробности из напечатанного в газете письма. На самом деле он знал об убийствах Гнаденшусса почти столько же, сколько я. Но мне сразу стало ясно, что мальчишка никого не убивал, хотя столь же очевидно было и то, что он хотел бы кого-нибудь убить, как и любой другой. Я достаточно смотрел в глаза убийцам, чтобы понимать, что таилось в черепе этого молодого человека. После получаса, проведенного в компании безжалостного маленького монстра, я задумался, куда катится страна, если у нее такая молодежь. И, попытавшись представить Грёнинга через десять лет, пришел к выводу, что, по всей вероятности, разговариваю с будущим адвокатом. Если только не метну в него книгой за напрасную трату времени полиции. Его отец был менеджером театра «Луизен» на Райхенбергерштрассе, семья жила в уютной квартире на Белль-Альянсплац. Средний класс. Хорошие люди, наверное. Интересно, что они скажут, если я позвоню и сообщу, что их сына допрашивают на «Алекс»? — У тебя есть пишущая машинка, Зигмар? — У моего отца есть, думаю. Почему вы спрашиваете? — Родители знают, что ты здесь? — спросил я. — Признаешься в пяти убийствах. Убийств было, конечно, четыре, но мальчишка не стал мне перечить. — Это не имеет к ним никакого отношения, — настаивал он. — И я пришел сюда по собственной воле. Я — человек, которого вы ищете. Я пожал плечами: — Почему ты не продолжил? До этого признания мы даже не приблизились к твоей поимке. Зачем прекращать сейчас, когда ты так хорошо справляешься, обводя полицию вокруг пальца? Грёнинг пожал плечами: — Мне надоело. И думаю, я уже обозначил свою точку зрения. — Так и есть. Так и есть. Знаешь, неприятно тебя расстраивать, сынок, но за это тебя, скорее всего, казнят. — Для меня это не имеет большого значения. — Для тебя, может быть. Но думаю, твоя мать расстроится, увидев, как тебя отправляют на гильотину в Плётцензее. — Может, это ее немного встряхнет. Она ужасно самодовольная. С нетерпением жду, что она увидит мою смерть. — Лишь потому, что ты сам ни разу не видел, на что способен падающий топор. Я вот видел. Не самое красивое зрелище. Однажды я видел, как приговоренный — тощий паренек вроде тебя — откинул голову назад, всего на пару сантиметров, но этого хватило, чтобы лезвие вошло не в шею, а в череп. Жуткий случай. Потребовалось почти пятнадцать минут, чтобы вытащить лезвие из черепа. И все это время паренек был жив, визжал как свинья. Настоящее месиво. Меня самого едва не стошнило. — Вы меня не напугаете. — Все так говорят, сынок. Но поверь, когда впервые видишь человека в цилиндре, быстро меняешь свое мнение. Я закурил сигарету и откинулся на спинку стула: — Твой отец. Давай поговорим о нем? — А нужно? Я его ненавижу. — Конечно. Это само собой разумеется. Все пятнадцатилетние мальчики ненавидят своих отцов. Я сам ненавидел. Но думаю, что работа у него интересная. Наверное, много спектаклей смотрит. И ты тоже, если на то пошло. — Можно и мне одну? — попросил он, кивнув на мои сигареты. Его ладонь легла на стол между нами. Рука скрипача — тонкая, изящная — с обкусанными ногтями. — Ты слишком молод, чтобы курить. Грёнинг прикусил губу, возможно раздраженный тем, что к нему отнеслись без уважения, на которое он рассчитывал. — Так что? Он много спектаклей смотрит?