— Зачем, если вы знаете, что я пытаюсь найти убийцу вашей дочери? — Может, и так. Но я все равно не понимаю, зачем ты туда пошел. — Я кое-кого искал. Возможного свидетеля. — Убийства моей дочери? Я не хотел болтать лишнее. Мне было совсем не нужно, чтобы Ангерштейн нашел Пруссака Эмиля и сам его допросил. Неизвестно, чем это могло закончиться. — Точно не знаю. Все зависит от того, что он мне скажет, когда я его догоню. Ему может быть известно что-то полезное. А может, и нет. — Возможно, я смогу помочь его найти. — Возможно. — У этого типа есть имя? — Да, но я не уверен, что назову его вам. — Почему? — На тот случай, если вы решите пойти на попятную и отыскать его самостоятельно. Может, даже найдете. С вашей подготовкой и опытом, не удивлюсь этому. Но вы можете потерять терпение. И, не зная верных вопросов, получите неверные ответы. — Понимаю, о чем ты. — Послушайте, если вы возьмете закон в свои руки, то при сложившихся обстоятельствах я вряд ли смогу винить вас за это. Но, поступив так, вы не поможете моему расследованию. — А если я дам тебе слово? — Да ладно, вы же берлинский гангстер, а не офицер прусской армии. — Значит, мое слово ничего не стоит? — Возможно. Послушайте, не знаю, как вы, а я — циничный ублюдок. В этом секрет моего обаяния. — Я уже говорил, что лишь хочу помочь тебе поймать человека, который убил мою дочь. — Конечно, я понимаю. Разница в том, что я хочу возбудить против него дело, а вы — убить. — В конечном счете какая разница? — Откровенно говоря, никакой. Но моя работа состоит в том, чтобы проследить, что нужный человек лишится головы. — Значит, ты не собираешься назвать мне его имя? — Не представляю, как бы я это сделал. Ангерштейн вздохнул: — В шахматах для этого есть название. Когда после нескольких часов игры ни один из соперников не может сдвинуть фигуру и никто не может ни выиграть, ни проиграть. — Пустая трата времени? — Пат. Ты что, никогда не играл в шахматы? — Играл. И Гамлета я тоже играл, но совесть не будет меня мучить, если я не выиграю и не проиграю вам, герр Ангерштейн. Вы — не единственный информатор в этом городе. Нет такого детектива, который не нашел бы себе другого информатора. — Да, но поверь, я самый осведомленный информатор, которого ты только можешь найти. В Берлине происходит не так много преступлений, о которых мне неизвестно. Дело в том, что не только я желаю поимки этого ублюдка, но и все боссы, которых я представляю в синдикате. Такой убийца вреден для дела. Слишком много копперов его разыскивают. И в результате видят больше, чем следовало бы. — Вот это я могу допустить. Но, как уже сказал, я не из доверчивых, герр Ангерштейн. Мне платят не настолько много, чтобы я думал. Когда идет снег, я знаю, что нужно оставаться дома. В наши дни этого достаточно, чтобы стать детективом. — Подозреваю, что ты гораздо умнее, чем говоришь. И гораздо умнее, чем говорит твой костюм. Послушай, Гюнтер, я клялся «кольцу» в том, что ради блага собратьев буду выводить копперов на чистую воду. Но тебя я не выдал. Это должно чего-то стоить. — Для этого тоже есть название? — Можешь называть это жестом доброй воли. Я понимаю твою дилемму. Но действительно хочу, чтобы ты поймал этого ублюдка. Не только ради меня и Евы, но и ради всех, кого он убил. И тех, кого он еще может убить. Поэтому, пожалуйста, дай мне шанс. Позволь тебе помочь. Для такого, как ты, преступный мир Берлина — консервная банка без ключа. А со своими связями я, вероятно, вмиг поймаю эту рыбку. — Первая разумная вещь, которую вы сказали с тех пор, как предложили подвезти нас. — Так ты назовешь мне имя? — Я все еще размышляю об этом. — Ну, размышляй, коппер, мы уже приехали. — Не торопите меня. Моя голова по-прежнему напоминает китайский электрощиток. Из салона дорогой машины Ноллендорфплац выглядела намного лучше. Наверное, как и большинство других вещей. Новый «Мерседес» со спицевыми колесами и сшитыми вручную кожаными чехлами был похож на розовые очки. Даже выхлопные газы пахли приятно. Ангерштейн снял перчатку, полез в карман шелкового костюма и достал маленькую жесткую визитку, которую протянул мне красиво наманикюренными пальцами. Там был напечатан адрес шикарного дома в Лихтерфельде, на канале Тельтов, номер телефона и его имя. Говорят, преступления — дело невыгодное, но льготы, как по мне, дают просто отличные. Мы с Розой вышли из машины. Затем я наклонился к водительскому окну и сказал: — Пруссак Эмиль. — И все? — Он ловит зевак и сгребает «снежок». Притворяется ветераном-инвалидом. Но, в основном, стоит на стреме у грабителей. Ставит свою каталку возле дома и дует в горн, если появляется кто-то из полиции. В ночь, когда убили вашу дочь, одну из квартир поблизости как раз ограбили. — И ты пошел в «Синг-Синг», чтобы что? Спросить у местных, не работал ли кто с ним? Удивительно, что ты так долго остаешься в живых, Гюнтер. — У меня есть не только уши, но и глаза. Так получилось, что человек, которого я искал, высокий, бледный, похож на военного, с пятном цвета портвейна на шее, будто неосторожный официант что-то пролил ему за воротник. Мы, детективы, называем это описанием. Возможно, вы где-то слышали об этом. — Не слишком много деталей, так? — Если ты полицейский, не слишком много — это иногда все, за что можно зацепиться, герр Ангерштейн. Попробуйте как-нибудь. Мои руки все еще дрожали, когда я попытался расстегнуть булавку на воротнике, и Роза пришла мне на помощь: — Давай я. Было странно позволять кому-то в мужской одежде помогать мне раздеваться, но эта проблема вскоре исчезла, когда обнаженная Роза оказалась рядом в моей постели. Она выглядела более похожей на женщину, чем я помнил, — стройная, с прекрасными длинными волосами. Освобожденные из тугого пучка, они шелковым водопадом ниспадали по ее изящной спине. В глазах Розы была нежность. Меня затрясло, но не так сильно, как бедную миссис Снайдер в настоящем «Синг-Синге». Это заставило почувствовать себя немного мошенником, и я почти извинялся за то, как вело себя мое тело. И все же с трудом мог игнорировать подергивания мышц, словно лягушка, к лапкам которой прикоснулись электроды Гальвани. Я бы, наверное, опустошил бутылку рома, которая лежала в ящике моего стола, если бы рядом не было Розы. — Все в порядке, — нежно произнесла она. — Все уже позади. Со мной ты в безопасности. Просто лежи спокойно и закрой глаза. Было уже четыре утра, но, несмотря на открытое окно, в комнате было душно. Мы лежали поверх одеял, обессиленные и покрытые потом, слушали симфоническое адажио предрассветного города, слишком уставшие, чтобы курить или прикасаться друг к другу, и без слов понимая, что для всех этих тайн наступит другое время. Где-то принялась за утреннюю развозку запряженная телега, два кота довели до пата игру в кошачьи шахматы, а вдалеке, неуклюже спускаясь по Шпрее, ревела баржа, словно заблудившийся динозавр. Мы оба молчали, и мне привиделось, что на мимолетное мгновение протянули руки в космическую пустоту и прикоснулись к абсолютной невинности. Немного погодя я вышел из своего тела и уставился вниз на двоих сплетенных любовников, поражаясь тем крохотным отличиям между нами, которые делали Розу гораздо красивее и желаннее меня. Я наблюдал, как шевелились мои губы, словно составляя туманную нежную фразу, но, поскольку здесь ничего не нужно было говорить, она так и не прозвучала. Наконец Роза зевнула, прошептала что-то вроде: «Какие необычные у нас жизни, ты не находишь, Берни?» — положила голову мне на грудь и заснула. Ее слова казались бесспорными, и не только из-за того, что произошло этим вечером. Сама жизнь мчалась настолько стремительно, что было невозможно не почувствовать, как иногда она полностью выходила из-под контроля. Будто сидишь в одном из длинных туристических шарабанов с открытым верхом, который сам собой несется по мегаполису, и любуешься достопримечательностями, направляясь к неведомой катастрофе, созданной нами самими. Бернхард Вайс выслушал рассказ о моем вечере в «Синг-Синге» и покачал головой. — Это была отважная попытка, — сказал он. — И я одобряю твои усилия. А тебе не стоит упрекать себя за неудачу. Дело в том, что идея, стоявшая за твоими действиями, была здравой. А то, что произошло в клубе, ты предвидеть не мог. Просто не повезло столкнуться с немецким чувством юмора. Я и сам не очень его понимаю. Подозреваю, что за подобного рода весельем скрывается протест против современной жизни, крик человека, оторванного от всех убеждений, которые когда-то его утешали, — Бога, традиций, любви к родине. За весельем скрывается экзистенциальный кризис. Я старался контролировать выражение лица. Мне и раньше приходилось слышать, как этот человек несет ахинею, но тут было что-то новенькое. Я хотел ответить ему, что многие люди — просто ублюдки, вот и все, но, поскольку принял за завтраком пару стаканчиков, решил, что лучше держать рот закрытым. Последнее, чего мне хотелось бы, это спорить с боссом об истинном моральном уровне наших сограждан. — Но ты, должно быть, устал, раз появился так поздно. Хочешь кофе, Берни? — Нет, спасибо, сэр. — Понимаю. Не самая подходящая погода для кофе. Есть вода, если желаешь. — Все в порядке, сэр, спасибо. Он встал и пересек кабинет, чтобы открыть окно. — Можно подумать, они не могут поставить вентилятор, который работал бы должным образом. Тот, что у меня на столе, почти бесполезен. В самом деле, это совершенно непростительно в такую жару. Вайс медленно переходил к делу, это нервировало. Я почти ждал, что он прочтет сухую, точно мумия, лекцию о дисциплине, а затем уволит меня из Комиссии по расследованию убийств и отправит обратно в полицию нравов, осознав, что совершил ошибку, отдав мне место Линднера, которое должно было достаться Курту Райхенбаху. Вернувшись к столу, Вайс взял из пепельницы сигару и раскурил ее, прежде чем сесть. — Скажи, Берни, ты помнишь дело Кляйн и Неббе? — Все в Берлине помнят дело Кляйн и Неббе. — Что ж, я читал посвященное этому делу сочинение писателя Альфреда Дёблина. Из Штеттина. Рекомендую и тебе прочесть. Любой, кто интересуется криминалистикой, должен с ним ознакомиться. Там собраны газетные отчеты, протоколы судебных заседаний, медицинские свидетельства — все. Однако это попытка не сделать из произошедшего сенсацию, а понять. Объяснить. — Две женщины отравили мужа одной и пытались отравить мужа второй, — растерянно произнес я. — Что тут понимать или объяснять? Это на любом языке преступление.