Вайс достал небольшой блокнот, раскрыл его и, не обращая внимания на мои протесты, приготовился читать вслух. — Одна фраза, которую использовал писатель, показалась мне особенно интересной. Он говорит: «У меня возникло желание пройтись по улицам, по которым они — убийцы — обычно ходили. Еще я посидел в тех трактирчиках, где две женщины узнавали друг друга ближе. Посетил квартиру одной из них, поговорил с ней лично, пообщался с другими причастными и понаблюдал за ними». — Похоже, нет особого смысла вдаваться в это сейчас, — сказал я. — Все случилось шесть лет назад. — Дёблин написал свою работу в двадцать четвертом. И я с тобой не согласен. Это смелая попытка исследовать, где в обществе заканчивается некриминальное и начинается криминальное. Но меня заинтересовали не столько его выводы, сколько метод расследования. Я кивнул. Что угодно, лишь бы не высказываться о деле, суть которого заключалась в том, что Элла Кляйн и Маргарете Неббе были лесбиянками, заслужившими гораздо более сурового приговора, чем тот, который вынес суд. На «Алекс» не нашлось бы ни одного полицейского, не считавшего, что они обе должны были повстречаться с плахой. Мышьяк — извечный страх каждого счастливого в браке мужчины. — Видишь ли, Берни, я подумал, что это сочинение может послужить источником вдохновения для нового вида детективной работы. Чего-то гораздо более захватывающего, чем обычный поиск улик на месте преступления и сбор свидетельских показаний. — Чего, например? — Например, того, чем ты занимался прошлой ночью, Берни. Ты вел негласное расследование. На уровне улицы. Нет, правда. Именно о такой работе я и говорю. Сейчас подобным никто не занимается. Даже в Скотленд-Ярде. — Все еще не уверен, что понимаю, сэр. — Дело вот в чем. Детективная работа основана на постулате, что мы лучше преступников, которых разыскиваем. Согласен? — Разумеется. — Что сами мы не опускаемся до их уровня. Однако сдается мне, в этом отношении мы упускаем важный прием. Что могут быть случаи, когда это именно то, что нужно. Что, раскрывая преступление, мы должны быть проактивными, а не реактивными. Что нам нужно обитать в самой среде совершенного преступления. Понимаешь? Нам нужно быть внутри этого мира, но не становиться его частью. Я прикусил губу и принялся рассматривать ногти. Это все равно, что работать на директора школы, когда сам ты — туповатый ученик, который не вполне улавливает ход его высокоумных рассуждений. Я прикурил сигарету и затянулся. Вот если бы речь Вайса могла так же легко разгореться. Как бы то ни было, его слова пока не вспыхнули в моей голове. К этому времени я был более-менее уверен, что меня не уволят. Но вот что я выслушивал? Нотацию или просто череду риторических вопросов? — Ты все еще пьешь, Берни? Ну, конечно пьешь. Я чувствую это по твоему дыханию. Знаю, тут не кирха. Мужчины приходят со службы, и им нужно выпить. Но ты можешь это контролировать? — Я контролирую. Вайс сочувственно кивнул: — Поскольку полагаю, что для задуманного мною, тебе понадобится вся твоя сообразительность. — Я ведь спас вам жизнь, так? — Да, спас. Вот почему я думаю, что ты, наверное, подходящий для этого человек. Мы должны что-то сделать. Министр давит на меня, требуя поимки доктора Гнаденшусса. А то, что мы делаем сейчас… Что ж, это не выглядит достаточным. — Вайс сделал небольшую паузу и посмотрел на меня сквозь дым сигары: — Что ты думаешь? — Честно? Не думаю, что у нас есть шанс поймать его до тех пор, пока он не убьет снова. Отпечаток большого пальца на письме в «Берлинер Тагенблатт» не совпал с записями в картотеке, как вы знаете. Сейчас мы прохлаждаемся и ждем, когда появится очередной труп. — И все же я полагаю, мы должны сделать нечто большее. На самом деле не думаю, что у нас есть выбор, кроме как что-то сделать. — Что у вас на уме? — Прежде чем ответить, хочу сказать: не стесняйся мне отказать. Это ни в коей мере не отразится на тебе, Берни. Ты молод и, полагаю, все еще увлечен. Ты, вероятнее всего, согласишься без лишних раздумий. Но тебе необходимо все тщательно обдумать. Потому что я предлагаю кое-что необычное — сделать из тебя своего рода охотничью приманку. Проще говоря, ты воспользуешься каталкой, которую нашел на месте убийства Евы Ангерштейн, и выдашь себя за одного из этих злополучных инвалидов войны. Как это делал ваш друг Пруссак Эмиль. Вот так. Я хочу, чтобы ты выдал себя за клутца в надежде, что доктор Гнаденшусс попытается тебя убить. И если он попытается, ты, конечно, окажешься в идеальном положении, чтобы его арестовать. In flagrante delicto[48]. Но только если ты согласен с этим замыслом. Вайс не улыбался. Поэтому я понимал, что он не шутит, хотя все звучало определенно как шутка. — Это означает, что некоторое время тебе придется жить на улице, клянчить мелочь у вокзалов, возможно, даже спать в ночлежке, есть от случая к случаю, не мыться, терпеть оскорбления. И постоянно следить за тем, чтобы кто-то не попытался тебя убить. — Если речь идет о поимке доктора Гнаденшусса, то я готов. — Ты уверен? — Вайс задумчиво посмотрел на меня. — Да, полагаю, уверен. Конечно, тебе слегка помогут с тем, чтобы выглядеть как настоящий клутц. В форме и с увечьем. Как если бы ты играл роль в пьесе. Каталка, которую ты нашел, пригодится, поскольку ее сделали для того, кто на самом деле не инвалид. Что касается остального, я думал отправить тебя к моей подруге в Новый театр на Шиффбауэрдамм. Бригитте Мёльблин. Она гример и костюмер. Работала над фильмом «Метрополис». Если ты действительно уверен, что хочешь это сделать, Берни. — Я хотел бы попробовать. Как вы сказали, сэр, мы должны что-то сделать. — Хорошо, хорошо. — Сэр, а что думает о вашем плане Эрнст? — Я ему не говорил. На самом деле, я не собираюсь никому рассказывать об этом, и ты тоже не должен. Чем меньше людей будет знать, тем лучше. Чего мы точно хотим избежать, так это чтобы другие офицеры полиции приходили глазеть на тебя, как на зверя в зоопарке. Или чтобы газеты узнали, что один из наших детективов работает под прикрытием. Я скажу Эрнсту, что дал тебе отпуск по личным обстоятельствам, чтобы ты разобрался со своим пьянством. Что, добавлю, в любом случае неплохая идея. А когда ты решишь, где выступать, я время от времени смогу сам приходить к тебе — хотя бы для того, чтобы бросить несколько монет в кепку. Перед тем как отправиться на задание, я заглянул в новый отдел «Алекс», где занимались коммерческими мошенничествами. Отдел создал Вайс, а возглавлял Ульрих Поссель. Хороший офицер, уважаемый человек с выдающимся послужным списком. Но он находился в отпуске, а его заместитель, доктор Альфред Яходе, был совершенно иной породы. По образованию он — юрист и бухгалтер, его кабинет заставлен кучей скучных книг. Еще доктор Яходе являлся сторонником «Стального шлема»[49], и, хотя предполагалось, что эта организация стои´т выше партийной политики, многие ее члены открыто заявляли о своей принадлежности к ней — фактически многие носили миниатюрный шлем у себя на лацкане. На практике они были настолько радикально настроены против демократии и республики, что даже нацисты на их фоне казались разумными. Едва войдя в его кабинет, я понял, что, наверное, зря трачу время, выясняя, есть ли у него основания подозревать владельцев завода «Вольфмиум» в мошенничестве. — А ты наглец. Знаешь об этом? Зря стараешься, если думаешь, что я стану помогать жидовской шавке вроде тебя, Гюнтер. — Если намекаешь на то, что своим положением в Комиссии по расследованию убийств я обязан Бернхарду Вайсу, то ошибаешься. Ему обязаны все. — Чего ты хочешь? — Я надеялся отнять у тебя время, что кажется наилучшим исходом. К тому же я думал, что ты поможешь не столько мне, сколько рабочим, погибшим во время пожара на заводе. — Большинство из них были русскими и, вероятно, находились здесь нелегально, так кому какое дело? Не мне, это точно. Они получили то, что заслуживали. — Ты заставляешь меня думать, что, если Германия когда-нибудь получит по заслугам, нам придется очень туго. — Коммунисты. — Вообще-то, многие из этих рабочих были немцами. — Поволжскими немцами, — поправил он. — Большая разница. — Разве? — Я допускаю, что один-другой из них — порядочные люди. Но большинство, скорее всего, — воры, насильники и убийцы, а значит, русские во всем, кроме названия. И совершенно точно нелегалы. Только евреям и еврейским шавкам есть дело до подобных людей. Поволжские немцы были этническими немцами, в основном потомками баварцев, рейнландцев и гессенцев, которых в 1762 году императрица Екатерина Великая — сама уроженка Померании из Штеттина — пригласила приехать и обрабатывать русские земли. Они помогли обновить отсталое русское земледелие и, будучи немцами, процветали, по крайней мере, до большевистской революции, когда коммунисты конфисковали земли, а их самих вынудили вернуться на родину. Само собой, здесь их встретили без особой радости. — Вот как я вижу ситуацию: пятьдесят мертвых поволжских немцев в Берлине — это пятьдесят проклятых русских, которых нам не придется отправлять обратно в восточные болота, когда мы наконец изберем нормальное правительство, верящее в защиту наших границ. — Он слегка улыбнулся: — Что-то еще? — Нет, я думаю, мы все выяснили. — Еще не слишком поздно, знаешь ли, — добавил Яходе. — Для тебя, я имею в виду. Лично для тебя. Ты всегда можешь присоединиться к нам. К «Стальному шлему». К созданию новой Германии. — Да, но боюсь, это всегда было той частью, которая меня не интересует. — Убирайся. Пока я тебя не вышвырнул. Как правило, я очень горжусь тем, что служу в полиции. Считаю, нет ничего плохого в том, чтобы быть полицейским, — если, конечно, в самом полицейском нет чего-то плохого. Но иногда требуется большая отвага, чтобы видеть все недостатки берлинской полиции и все же любить ее. «Новый театр» представлял собой высокое здание в стиле необарокко с остроконечной крышей и колокольней. Им управлял и руководил Макс Рейнхардт, там часто ставили оперетты и мюзиклы. Я никогда не любил мюзиклы. Не только из-за музыки, но и из-за бесконечного веселья актеров, которые скакали по сцене, — их я ненавидел. А главное — сама идея, что, когда слабенькая история достигала наибольшего драматического накала, кто-то начинал петь или танцевать. Или пел и танцевал без видимой причины. Говоря как человек, которому не по душе, чтобы его развлекали, я всегда предпочитал песням диалоги, поскольку они занимали в два раза меньше времени и делали прибежище в баре или даже дома чуть-чуть ближе. Пока я не видел ни одного мюзикла, который, по моему мнению, нельзя было бы улучшить, углубив оркестровую яму и откопав бездонную пропасть для труппы. Появившись у выхода на сцену, где шла репетиция новой постановки, я по звукам догадался, что «Трехгрошовая опера» понравится мне не больше «Веселого виноградника» — последнего мюзикла, который я смотрел в «Новом театре» три года назад. Оркестр отчаянно фальшивил, будто залитая водой шарманка, а меццо-сопрано держала ноту не лучше, чем я раскаленную кочергу. К тому же она была невзрачной. Я мельком увидел ее на сцене, пока поднимался в гримерную, — одна из тех худых, бледных, рыжеволосых берлинских девушек, которые напоминают шведские спички. В отличие от нее, Бригитта Мёльблинг оказалась белокурой амазонкой, чья совершенных пропорций и открытая всем ветрам головка выглядела эмблемой на капоте скоростного авто. У нее была холодная улыбка, волевой нос и брови, настолько идеально очерченные, словно их нарисовали Рафаэль или Тициан. На одетой в простое черное платье Бригитте было больше браслетов, чем у ростовщика Клеопатры. Их дополняли длинное золотое ожерелье, крупные кольца почти на каждом пальце и одна длинная сережка с изображением смеющегося Будды в маленькой рамке. Будда, наверное, смеялся надо мной — за то, что я подыгрывал безумной идее Вайса. Возможно, восточный божок пытался решить, каким животным я стану в следующей жизни: крысой, вошью или просто очередным полицейским. В пепельнице догорала черная сигарета, а в руке Бригитты был стакан с чем-то прохладительным. Она отставила стакан, затем поднялась с кресла и присела на край большого стола, заставленного баночками и флаконами, среди которых расположился законченный пасьянс и вазочка со льдом, таким же, как в стакане. — Так это вы — полицейский, который думает, что сможет изобразить клутца? — спросила она, оценивая меня прищуренным взглядом. — Знаю, о чем вы думаете: он, скорее, ведущий актер, чем характерный. Но уж такую роль мне поручили, да. Она кивнула, взяла сигарету и еще немного присмотрелась ко мне: — Будет нелегко. Во-первых, вы в хорошей форме. Слишком здоровый для жизни на улице. У вас неподходящие волосы, да и кожа. — Об этом все журналы пишут. — Полагаю, это мы сможем исправить. — Потому я здесь, док. — Что касается ваших зубов, им не помешало бы немного больше желтого налета. Сейчас они выглядят так, будто вы жуете древесную кору. Но мы сможем исправить и это. — Я весь внимание. — Нет, с ними все в порядке. Может, немного чистые. А вот остальное в вас требует пристального внимания. — Моя мама была бы рада это услышать. Она всегда говорила, что в итоге все сводится к чистым ушам и чистому белью. — Ваша мама кажется разумной женщиной. — К сожалению, я на нее не похож. Иначе не стал бы полицейским и не вызвался бы играть роль клутца. — Так то, что вы делаете, опасно?