— Ты устроила для нас королевский ужин, мамочка. Любой рухнул бы после такого. Манон задержалась возле одной фотографии и прикоснулась к рамке пальцем. — Это была его любимая, — шепнула мать. — Сомневаюсь. Папа ненавидел, когда его фотографируют. Бремя недавней кончины отца удерживало ее в этой жизни, как якорь удерживает корабль. Но здесь она могла делать вид, что ничего не изменилось. — Эта карточка здесь так давно, что ты, должно быть, позабыла, как она появилась. Именно ты сделала ее своим первым фотоаппаратом, который он тебе подарил. Он любил не столько этот снимок, как тот взгляд, которым ты его увидела в тот день. На мгновение погрузившись в черно-белое воспоминание, Манон грустно улыбнулась. — Я кое-что отложила для тебя. На чердаке. Хочешь, покажу? Мать и дочь поднялись на второй этаж, а дальше пошли по такой узкой лестнице, что должны были двигаться гуськом. На последних ступеньках Манон толкнула люк в потолке, зацепила его специальным крюком и шагнула под самую крышу родительского дома. Она щелкнула прикрепленным к балке выключателем, и по всему пространству чердака разлился свет. Старая одежда, давно позабытые книги, велосипед без одного колеса — все отцовские вещи, от которых никому не приходило в голову избавиться, хотя они занимали бо`льшую часть помещения. А к чему тогда иметь большой дом, оправдалась ее мать, когда один дальний родственник сделал ей замечание. — Посмотри в шляпной коробке — там, в глубине. Манон сдула с крышки пыль и открыла коробку. Внутри она увидела Карлов мост с его музыкантами, музей Альфонса Мухи, картины которого когда-то на долгие часы погружали ее в гипнотическое состояние, кафе в стиле ар-нуво, треугольный фасад дома Кафки, астрономические часы, еврейское кладбище с покосившимися надгробиями и величественный готический собор Cвятого Вацлава в Праге. Путешествие дочери с отцом, о котором тот сохранил все воспоминания, чтобы удержать этот момент ее детства. В маленькой шляпной коробке. Под разными открытками, пластинками негативов и какими-то рулонами чистых пленок Манон обнаружила фотокамеру своего отрочества. Она взяла аппарат в руки. Ей вспомнилась его тяжесть, его форма и мир, каким она видела его через объектив. — Забери себе. — Он будет скучать. — Не больше, чем на чердаке. Твой отец представлял, как ты при помощи этого аппарата покоряешь планету. Потерявшаяся во времени Манон не отреагировала на ее слова. — Оставлю тебя ненадолго одну, — шепнула мать, шагнув на верхнюю ступеньку узкой лестницы. В гостиной она обнаружила Бастьена, который, стараясь не шелохнуться, сидел на диване и гладил по голове задремавшую у него на коленях Жад. За ужином он был неразговорчив, и мать подумала, что причина в ней. — Ты не очень скучаешь по Бордо? — тихонько, чтобы не разбудить внучку, спросила она, усаживаясь рядом с ним. — Пока не знаю. Мне больше недостает Манон. И дочери тоже — в отрочестве это особенно тяжело. — Манон, как и ее отец, очень сложные натуры. Она для него была всем. А прошло всего три месяца. Ей потребуется еще много времени, чтобы перебороть себя. — Знаю. И не сержусь на нее. Пытаясь устроиться поудобнее, Жад завертелась, но все же не проснулась окончательно. — Ты ведь знаешь, что мне никто не нужен, и я никогда не просила Манон вернуться в Кале, — добавила пожилая дама. — Я не верю в разделенную скорбь. Это значит вообще никогда не выплыть или поочередно тянуть друг друга ко дну. — Знаете, даже если бы вы попросили ее вернуться, я бы на вас не рассердился. Если тут, рядом с вами, она лучше себя чувствует, значит мы должны быть здесь. Самое главное, чтобы она вышла из депрессии, которая всех нас держит в заложниках. Мать Манон накрыла ладонью руку молодого флика, понимая, как повезло ее дочери, что однажды их пути пересеклись. — Ты добрый человек, Бастьен. — Ага, знаю. За что и приходится расплачиваться. Надо будет над этим поработать. Научиться быть твердым. — Ты про комиссариат? — Я взял плохой старт. * * * Уже перевалило за полночь, а Жад даже не заметила перемещения из дома бабушки в свою спальню. Едва вернувшись, Манон убрала шляпную коробку поглубже в шкаф, словно для того, чтобы забыть о ней, и заперлась в ванной. Спустя несколько минут она вышла из душа, одетая только в коротковатую и липнущую к влажной коже футболку, и растянулась на большой новой кровати, укрыв одну ногу одеялом, а другую положив сверху. Рука Бастьена осторожно погладила ее бедро и поднялась к лобку. Манон нежно улыбнулась мужу, поцеловала его в лоб и, пожелав ему спокойной ночи, отвернулась. Задетый, он несколько минут пролежал с открытыми глазами, а потом покинул постель. В гостиной включился компьютер и осветил комнату голубоватым мерцанием. Бастьен напечатал в поисковой системе слова «Разгневанные жители Кале. Видео», и ему осталось только выбрать из множества выплывших результатов. Шофер-дальнобойщик с окровавленным лицом и растерянным взглядом на автотрассе, среди ночи. Видео дрожит, в свете мигалок — флики, пожарные, лежащий в кювете грузовик. Голос за кадром говорит об организованном нападении. Неоднократно повторяется выражение «как дикари». Потасовка между беженцами, за пределами «Джунглей». Внушительная толпа с палками, мачете и камнями. Многие сотни людей по обе стороны разделяющей их дюны. Затем с воинственными выкриками эти две армии сталкиваются, со всей силой, как мчащиеся навстречу друг другу поезда. Республиканские роты безопасности[28], вслепую стреляющие слезоточивым газом. Гранаты взлетают высоко в воздух, потом приземляются в тянущиеся вдоль автотрассы поля, заставляя отступить толпу беженцев, чтобы они не приближались к большегрузам. Женщина в слезах у своего дома. Ограда сада повалена, стекло широкого окна разлетелось вдребезги. Голос ее дрожит: «Их преследовала полиция, они прибежали ко мне, не меньше полусотни, пронеслись через мой дом как ураган. Все сломано. Я больше не могу, понимаете? Я не могу больше терпеть этих людей!» Бастьен запустил еще несколько видео, однако не узнал почти ничего нового. Ему недоставало основного. Он сунул руку в карман висящей на спинке стула куртки и вынул оттуда список необходимых каждому офицеру телефонных номеров, который ему дали в комиссариате. Полагая, что в такой час Пассаро должен уже спать, Бастьен предпочел отправить ему эсэмэску: «Мне бы хотелось увидеть „Джунгли“». Против всех ожиданий, не прошло и десяти секунд, как на экране мобильника высветилось: «Я не особенно удивлен. До завтра, лейтенант». 15 С утра Бастьен прошелся вдоль камер предварительного заключения, чтобы ознакомиться с меню дня. В первой камере сидел тип в драном спортивном костюме и с перевязанной рукой; в вытрезвителе лежал мужчина с мотоциклетным шлемом на голове, в стягивающем руки смирительном поясе, опоясывающем его, будто он самый опасный псих в дурдоме. — Он слегка вошел в штопор, — пояснила Эрика. — Пьян в дымину, бился головой о стену. Пришлось защитить его от него самого. — А Кевин Перш? Что слышно из больницы? С ним можно поговорить? — Да, можно. Но по распоряжению прокуратуры вечером дело забрала себе судебная полиция. Этого следовало ожидать, в комиссариате не занимаются расследованиями, связанными с убийством. В несколько широких шагов Бастьен провел смотр остальных камер и вернулся к Эрике. — Не понимаю, — удивился он. — Вчера их не было, и сегодня нет. — Ты о ком? — О беженцах. Все описывают мне их как тучи саранчи, налетевшей на город. Я ожидал увидеть переполненные камеры. — Мы не трогаем мигрантов, — уточнила Эрика. — А если застаете их на месте преступления? — Если имеет место насилие или убийство, тут ничего не скажу, но что касается других правонарушений, мы просто доставляем мигрантов к лагерю и переходим к другим делам. — Без протокола? — Прокурору и комиссару удалось создать тупиковую ситуацию, которая всех устраивает. — Обожаю трюки. Объясните мне этот. Эрика прихватила досье двоих задержанных и ответила на вопрос лейтенанта по дороге к их кабинету, расположенному этажом выше. — Итак, думаю, мы оба согласны, что все эти типы в «Джунглях» бежали от войны или голода. Мы имеем дело не с обыкновенной экономической миграцией, а с вынужденным изгнанием. Было бы бесчеловечно лепить этим несчастным протокол о правонарушении и отправлять их восвояси. Кем мы тогда будем? Но с другой стороны, совершенно очевидно, что никому неохота брать на себя заботу об их устройстве, раз уж их поселили на свалке за пределами города. Так что для них изобрели статус «потенциальных беженцев». — Впервые такое слышу, — признался Бастьен, засовывая евро в стоящий на лестничной площадке кофейный автомат. — Даже не ищите, такого термина нет нигде, ни в одном законодательном тексте. Это то, что называется «сделано в Кале», — фирменное блюдо. В общем, с этим половинчатым статусом их нельзя задерживать. Логично: если мы отказываемся интегрировать их во Франции, то ведь не для того, чтобы подчинить их нашей судебной системе. Но им также не дают полного статуса беженцев, иначе ими пришлось бы заниматься. Так что с этим наименованием потенциальных беженцев мы и не арестовываем их, и не оказываем им помощь. Просто оставляем плесневеть в надежде, что они сами собой рассосутся. — Вижу, у вас тут долго соображали, как поступить, чтобы ничего не делать. — Лично я перестала об этом думать ради собственного психического здоровья. Эрика толкнула бедром дверь кабинета и поздоровалась с Рубеном Корвалем, лицо которого выглядело не менее помятым, чем его шмотье.