— Чек-лист груза, пожалуйста. Что вы везете? — Вычислительную технику и фотокопировальные устройства, — повторил дальнобойщик. Таможенник провел пальцем по перечню грузов и поднял усталые глаза на следующие пятьдесят подъезжающих грузовиков. Поскольку проверки носили выборочный характер, он решил этот пропустить и сообщил водителю, что тот может ехать. — В любом случае меня уже проверили полицейские. — Полиция и таможня это не одно и то же, — сухо ответил очевидно уязвленный человек в форме. Водитель тут же пожалел о своих словах. Таможенник хлопнул ладонью по борту грузовика и этим простым движением удержал его в зоне контроля. Он заколебался, снова взглянул на ожидающие своей очереди тяжеловозы и, видимо, принял решение, которое почти развеселило его. — Становитесь в очередь на разгрузку, мсье. По его команде водитель, проклиная себя за болтливость в тот самый момент, когда вот-вот мог уже преспокойно ехать дальше, повернул руль. — Мы наконец получили такую же игрушку, как англичане, — сообщил таможенник своему коллеге. — Сейчас испробуем ее. Когда тяжеловоз припарковался, в разных местах кузова установили шесть маленьких намагниченных металлических дисков. Идущий от каждого из них кабель соединял их с установленным в двух метрах от грузовика портативным информационным центром размером с тележку из супермаркета. Специалист настроил частоту детекторов таким образом, чтобы она улавливала только один звук. Биение сердца. Англичане называли этот новый радар для поиска мигрантов heart beat detector[75], и эффективность его была невероятна. Сердце в груди Килани билось на разрыв, почти причиняя ему боль, но ухом этого было не услышать. Зато на экране прибора эти толчки возникали с равными интервалами. Толчки, вызванные биением сердца умирающего от страха ребенка. — Чувствую пульс! — с гордостью объявил таможенникам спец. Эта фраза, которую обычно произносят, когда готовятся спасти жизнь, в данном случае предполагала гораздо менее благоприятную концовку. Задние двери были открыты, и таможенники подождали, чтобы их трофей вышел. Но при виде этого единственного ребенка все переглянулись, скорее в растерянности, чем по привычке. Килани сел на борт машины, самостоятельно спустился из прицепа и оказался в окружении гигантов. Один из них, сильно размахивая руками, как будто отгонял собаку, желая бросить ее, обратился к нему: — Давай. Нечего тебе здесь делать. Мы не собираемся усыновлять тебя. Рви когти! Go away! Но Килани никуда не уходил, переводя взгляд с одного лица на другое, не понимая, ругают ли его, угрожают ему, приказывают не двигаться или же, наоборот, просят убираться вон. Один из великанов крепко схватил его за руку, и этот жест подействовал на него как электрический разряд. Не раздумывая, он бросился бежать, совсем потеряв голову в этом бетонном лабиринте, снова минуя первые контрольные будки, вздрагивая от собачьего лая, пересекая направленные на него лучи прожекторов. Вдалеке он разглядел решетку и очередь грузовиков, которые он миновал под изумленными взглядами водителей, петляя между тяжеловозами, проползая под прицепами, чтобы наконец оказаться на шоссе, за пределами порта Кале. Легкие жгло огнем, мышцы ног болезненно свело от долгого сидения в неудобной позе, и все же он бежал: задыхаясь, не оглядываясь, ни на мгновение не сбавляя скорости. В висках громко стучала кровь, дыхание стало коротким, прерывистым, как будто воздух вдруг сделался непригодным для вдыхания. У него помутилось в глазах, теперь он бежал почти вслепую, и когда фары мощного тридцатитрехтонного грузовика ослепили его, невыносимый свет превратился в факел, огромный, обжигающий, и все вокруг него воспламенилось. И тогда он услышал щелканье пулеметов, крики, несущиеся от хижин его деревни, увидел их горящие крыши в облаках черного дыма. Свое озеро. Белый Нил. Свой зеленый океан густой и влажной травы. Услышал голос матери, издалека зовущей его: «Айман!» Он без сознания упал на обочине дороги, в напитанную выхлопными газами желтую траву. 44 Меня зовут не Килани. Мои родители дали мне имя Айман. По-арабски — Счастливый. Или Благословенный. Хотя меня заставили позабыть его. Когда солдаты оставляли мою деревню, они увели с собой всех детей, способных сражаться. Против кого? Ради чего? А в обмен на нашу покорность оставили в живых женщин и стариков. В тот день нас, завербованных детей, было больше двадцати. Я смог унести с собой только кусочек ткани от платья моей матери. С неподвижного тела моего брата сорвали браслет и отдали его мне, чтобы я помнил… Мы шли дни напролет и спали на голой земле. Хотя язык у меня понемногу зарубцовывался, он все еще кровоточил, и я сплевывал кровь, чтобы не держать ее во рту. Я был голоден, изнасилован, избит. Как и все остальные. Потом через неделю мы добрались до военного лагеря, где познакомились с нашим командиром. С тем, кто будет решать нашу участь. Моя воля была сломлена. Я больше не был Айманом. Я стал солдатом. У меня больше не было семьи. Я стал частью армии. * * * Нам выдали оружие и научили им пользоваться. Как целиться, дышать, стрелять и начинать сначала. Заряжать и чистить ружье. Не тратить патрон на раненого. Приканчивать ножом, если потребуется. Ударом в сердце, для надежности. Но это были всего лишь тренировки. Однажды утром мы направились в сторону Коха — деревни в ста километрах к югу от моей. Наши шаги и наши машины поднимали пыль, образуя грозное облако, издали предупреждающее о нашем приближении. В сотне метров от места назначения один из детей отказался идти дальше и бросил на землю свое ружье. Он принялся умолять и рассказывать о сестре, которая замужем в Кохе. Тогда мой командир сказал ему, что он может пойти туда и предупредить деревню, что президент пощадит их. Ему требовалось пройти всего сотню метров. Примерно двести шагов. Я насчитал десять, прежде чем услышал выстрел и увидел, как разлетелся череп этого ребенка, а сам он рухнул на землю. По приказу командира все машины, двинувшись в деревню, проехали по трупу. Последний автомобиль почти вдавил его в землю. К тому времени, когда мы появились, коровы были отведены подальше и все попрятались по домам. Мой командир проорал, что это оскорбление в адрес президента. У дверей каждого дома было выставлено по два малолетних солдата. Один — чтобы открыть дверь и стрелять очередью, другой — чтобы добивать ножом. У меня был нож. Мальчик, которого поставили со мной, Наиль, словно превратился в камень. Он настолько оцепенел, что даже не мог повернуть ручку. Мой командир взял ружье и, готовый преподать тем, кто не подчиняется его приказам, второй урок, подошел к нему. У меня не осталось выбора. Я взял оружие из дрожащих рук Наиля и вышиб хлипкую дверь ногой. Не глядя, я дал очередь. Крики, запах пороха и крови. Огонь, вырывавшийся из ствола при каждом выстреле, на мгновение освещал лица и тела. От сильной отдачи ружье выпало из моих рук и оказалось на земле. Командир поднял его и, широко улыбаясь, надел ремень мне на шею. Мне показалось, он мной гордится. Когда я покидал деревню, тень у меня была двойная: от солнца и от языков пламени, таких высоких, что они лизали небо. Командир подошел ко мне и велел сесть в его пикап. Он слыхал про того ребенка, которому отрезали язык. Немой солдат, который не выдаст ни одной тайны. И который только что убил пять семей. С того дня я стал его псом, вечно у ноги. Он хорошо со мной обращался. Я ел, сколько хотел. И не должен был расплачиваться сексом за все его благодеяния. Мы покинули Кох и, чтобы увеличить численный состав наших отрядов, двинулись еще дальше на юг. Следующим местом назначения были деревни Лир и Адок. И вот в Адоке мое ружье заклинило. Я уже выпустил пулю в живот пастуха. Он посмотрел на меня так, будто я проклят, как будто моя участь гораздо более плачевна, чем его. Он посмотрел на меня с огорчением. Я погасил этот взгляд прикладом. От его лица вообще ничего не осталось. Вечером в лагере, когда я пошел за водой, мужчины расступались передо мной из уважения. Или из страха. Я уже не был никем. Наш отряд теперь сделался многочисленным. Он состоял по большей части из мужчин, но также из подростков или детей. (Я-то был с мужчинами, всегда меньше чем в шаге от моего хозяина, всегда готовый защитить его.) Достаточно многочисленным, чтобы сражаться против повстанцев; поэтому мы взяли курс на Бентиу, столицу штата Юнити, в двухстах километрах к северу, туда, где люди президента сражались против наших врагов. Но некоторые дети по ночам стали перешептываться, рассказывать про Бентиу, где существует лагерь беженцев, куда без вопросов принимают всех. Такое место, куда даже солдаты не осмеливаются входить. Довольно просто сбежать как-нибудь вечером и скрыться там, чтобы навсегда избавиться от войны. Они подготовили побег и даже стащили у одного покойника карту региона. Один из ребят умел читать и начертил пеплом на бумаге дорогу к свободе. Сам не знаю почему, я, в свою очередь, выкрал эту карту у них, и уж тем более не понимаю, зачем я показал ее своему командиру. Из преданности, что ли? Назавтра семеро шептунов были повешены на дереве. Мы снова тронулись в путь и остановились в одном дне пешего перехода от Бентиу. Разбили лагерь и принялись ждать возвращения разведчиков, отправленных выследить расположение повстанцев. Разведчики перемещались ночью, чтобы не быть замеченными, и должны были вернуться на следующий день. Я заснул, и меня внезапно разбудили очереди ручных пулеметов. Повстанцы поймали наших разведчиков. Началась настоящая бойня. Я бросился на землю и прикинулся мертвым. Я видел, как перед моими глазами проходят сапоги, видел, как один за другим падают солдаты президента. Я был весь в крови. На рассвете повстанцы свалили все тела в кучу — некоторые люди были только ранены — и заживо сожгли всех. Моего командира привязали к его пикапу и под салютующие победе пулеметные очереди проволокли вокруг лагеря. Пощадили только детей. Нас собрали в группы и отобрали оружие. На какое-то мгновение я подумал, что все закончилось. Но они сделали это, только чтобы проверить его исправность, и снова сунули нам в руки. Из солдат президента мы превратились в солдат повстанческой армии и вернулись к тому же, чем занимались прежде, чтобы снова грабить и вербовать тех, кого еще не ограбили и не завербовали, увеличить численный состав этой новой армии и вернуться в бой в Бентиу. Как если бы речь шла всего об одном дне, в течение которого вновь начались те же ужасы ради одного или другого командира. Однако положение вещей изменилось. Я больше не был собакой своего командира. Я не был ничьей собакой, и у меня не было ничьего покровительства. Завистливые взгляды сменились угрожающими. Разговоры, хотя и вполголоса, с моим приближением прекращались. Моя смерть была предрешена — они только ждали подходящего момента. В ту ночь я бежал, чтобы добраться до лагеря беженцев в Бентиу. Я шел всю ночь, и на рассвете он возник перед моими глазами. Огромный, бесконечный, вызывающий робость. Бентиу — это как «Джунгли», только в десять раз больше. Я слышал, будто там было сто двадцать тысяч беженцев, которых защищали другие страны Европы или Америки. Самый большой город, который я когда-либо видел. Город, состоящий из палаток и деревянных лачуг, целиком покрытых засохшей грязью и пылью. Я видел, как голодные дети едят землю. Грызут корни. Питаются крысами, молясь богу и благодаря его за щедрость. Поздно вечером я вошел в палатку женщины и двоих ее детей. Я стал рыться в ее вещах в поисках еды, но она проснулась. У меня был нож, и на мгновение я задумался, не следует ли мне убить ее. Она опустила глаза на лезвие, а потом протянула мне бутылку воды и вынула из кармана галеты. Я поел и уснул у них в палатке. Спустя два дня ее младший сын умер. Он так мучительно кашлял, что я думаю, для него даже хорошо, что он умер. Женщина подарила мне его рюкзак, синий с красным карманом. С того момента я больше не расставался с его матерью, и она поступала со мной как со своими сыновьями. Звали ее Носиба. Она рассказывала мне про Европу, как про волшебный мир. От ее старшего я даже узнал, что из Парижа вылетает самолет, чтобы обрызгать все города духами. А в Италии есть место, где все живут под водой. Что в Америке люди умирают от того, что слишком много едят. Но самое прекрасное место — в этом он был убежден — это Англия. Та страна, о которой мать говорила ему с самого начала конфликта. Носиба вовсе не стремилась попасть в лагерь в Бентиу. Прежде она работала школьной учительницей в столице. Ее мужу пришлось взяться за оружие, а ей — укрыться здесь. С больным сыном любое путешествие было невозможным. Теперь, когда мы похоронили его на границе лагеря, она снова задумалась об Англии. И она знала, как туда попасть. У нее сохранились деньги на переправу с сыновьями. Так я отныне стал одним из них. Однажды утром мы покинули лагерь беженцев на забавном грузовичке. Он был собран из разрозненных деталей, и все части его кузова были разных цветов. Мы ехали много дней. Носиба оплачивала наше путешествие иногда деньгами, а иногда собственным телом. По вечерам, когда мы засыпали, она напевала мне волшебную считалку. Этой считалке она научила всех своих учеников, а ей самой ее рассказала одна английская волонтерка. Днем она рисовала ее на песке. Сто раз я слышал слова считалки и сто раз повторял за Носибой ее движения. Мы пересекли Египет. Мы пересекли Ливию. Мы пересаживались из легковых машин на грузовики, но чем меньше у нас оставалось денег, тем дольше мы шли пешком. Иногда по 30–40 километров в день, в сорокапятиградусную жару, без малейшего ветерка, без какой-либо тени, кроме нашей собственной. В Триполи нам повезло, и мы укрылись в развалинах заброшенной стройки. Мы прожили там неделю, пока Носиба не нашла надежного перевозчика в Европу. В тот вечер она обняла меня и всю ночь пела мне волшебную считалку, заставив пообещать, что никогда не забуду ее. Когда я проснулся, они уже ушли. Без меня. Я много дней искал их на берегу. На том самом, откуда отходят лодки в Италию. Как-то вечером меня заметил один тип. Одинокий ребенок — легкая добыча. Он оказался перевозчиком беженцев и предложил бесплатно перевезти меня на другой берег Средиземного моря. Взамен я должен был просто некоторое время поработать на него на улицах города Рима. Благодаря ему три дня спустя я сел в его лодку вместе с двумя сотнями других людей. Среди них я увидел одну женщину с дочкой, подавленную, несчастную. Я вспомнил своих мать и брата. Вспомнил Носибу с ее считалкой и сыном. Сам не знаю почему, но я устроился рядом ними, как щит, спрятав голову в колени. А потом девочка принялась кашлять.