– Мы жили у бабушки с дедушкой, а мама так замуж и не вышла, – ответила Хюльда. – Мы с дедушкой были большими друзьями – с ним у меня сложились самые близкие отношения. Думаю, мы были во многом похожи. Благодаря ему я чувствовала, что у меня есть семья, – дедушка был как бы мостиком между мной и моей родней с маминой стороны. Даже с мамой я не была так близка, как с ним. Ну а с родственниками со стороны отца я вообще никогда не встречалась. Не будь дедушки, думаю, мне пришлось бы туго. Пьетюр кивнул в знак того, что понимает, о чем она говорит. – Как бы мне хотелось познакомиться с отцом, – продолжила Хюльда вполголоса, и к горлу у нее подступили слезы. Она осознавала, что эта внезапная сентиментальность вызвана вином, но в то же время ей было очень хорошо. – А каково это было – воспитываться матерью-одиночкой в те времена? – спросил Пьетюр, исподволь меняя направление беседы, но все же не отходя от темы. – Сейчас-то в этом ничего удивительного нет, но вот я помню, как в свое время судачили об одном моем школьном приятеле, у которого не было отца, – вернее, никто не знал, кто его отец. – Было нелегко, – ответила Хюльда, допивая вино из бокала. – Очень нелегко. Я помню, что мама часто меняла работу. Тогда, как ты знаешь, вообще считалось странным, что женщина – добытчица в семье. Да и не могла она из-за меня работать, сколько бы ей хотелось. Так что лишений выпало на нашу долю немало. Я не преувеличиваю – мы едва сводили концы с концами. Нам еще повезло, что у нас была крыша над головой и кусок хлеба на столе благодаря маминым родителям. А вот позволить себе какие-то изыски мы не могли. Поэтому понятно, что детство у меня было не самое счастливое… – Честно говоря, даже вообразить не могу, каково тебе пришлось, – тихо сказал Пьетюр. – Мой отец, как и я, был врачом, и мы всегда жили неплохо. К счастью. Особенно печально, когда нужду испытывают дети… – Вообще-то… – Хюльда запнулась на полуслове, чувствуя, что голова у нее немного замутилась от вина. Стоит ли ей делиться с Пьетюром подробностями? Насколько она может ему доверять? А может, это и хорошо, и даже полезно время от времени говорить о прошлом. Хюльда так давно ни с кем не откровенничала – вдруг это как раз тот шанс, которого она ждала? На работе обсуждать личные дела ей было не с кем – там никого не интересовали превратности судьбы шестидесятичетырехлетней женщины. Ее друзей – настоящих друзей – можно было сосчитать на пальцах одной руки. И тогда она решилась: – Вообще-то, все могло быть иначе. – Вот как? – мгновенно отозвался Пьетюр, и Хюльда подумала, не выпила ли она уже больше, чем он. – Когда я родилась, мама отдала меня в дом малютки. Сама она об этом никогда не упоминала – мне все рассказал дедушка. В те годы предпочитали поступать именно так, если женщина рожала ребенка, не будучи замужем. Дедушка намекал, что это они с бабушкой подтолкнули маму к такому шагу, но, думаю, потом он раскаялся. Он говорил, что меня забрали у мамы чуть ли не сразу после рождения. Помнишь, существовали такие детские приюты? – Помнить не помню, но я, конечно, слышал о них, – ответил Пьетюр. – Мама наверняка навещала меня, ведь иначе и быть не могло. Дедушка говорил, что гордится ею. А еще он говорил, что, как только она поднакопила денег, то сразу забрала меня оттуда. У мамы, конечно, было на это право, хотя чаще всего в таких ситуациях детей передавали на воспитание в другие семьи или приемным родителям. – Ты там долго пробыла? – спросил Пьетюр. – Почти два года. И за все это время маме ни разу не позволили подержать меня на руках. Мне рассказывали, что свидания родителей с детьми всегда проходили через стеклянную перегородку. Считалось, иначе малышам с каждым разом будет все сложнее покидать родительские объятия! – Но ты ведь, разумеется, не помнишь… – Пьетюр осекся. – Нет, этого я не помню, – ответила Хюльда, – но однажды я снова оказалась в том здании, где располагался приют. Давно это было – пару десятков лет назад. И как только я переступила порог этого заведения, у меня сразу возникло чувство дежавю. Поразительные ощущения. Стеклянную стену уже убрали, но я видела ее на фотографиях. А проходя мимо одного помещения, я вдруг остановилась перед его закрытыми дверями и ни с того ни с сего спросила сопровождавшую меня женщину, не там ли когда-то спали дети. Она кивнула, подтвердив мою догадку, а когда позволила мне заглянуть внутрь, я сразу поняла – чисто интуитивно – что и я раньше спала в этом самом помещении. Ты не поверишь, но так оно и было. – Я тебе верю. – Ответ Пьетюра снова не заставил себя ждать и снова был к месту. – Но кое-что я помню хорошо, – продолжила Хюльда. – Меня должны были передать на воспитание чужим людям, после того как мама забрала меня из дома малютки и мы поселились у ее родителей. Была одна пара, которая хотела удочерить меня. В дальнейшем мне об этом рассказывал дедушка, а не мама. У меня нет причин сомневаться в его словах, но я и сама что-то запомнила. Мы летели вроде как на восток – пара жила в каком-то захолустье среди ледниковых песков в Скафтафедле[16]. В те годы добраться туда было целым приключением. Но в моей памяти та поездка почему-то отложилась, хоть я и была совсем маленькой. Может, это произошло потому, что раньше мы вообще не выезжали из Рейкьявика и впечатления от того перелета были очень яркими. – А скажи-ка мне… – Пьетюр осекся, словно размышляя, стоит ли продолжать. – Вероятно, мой вопрос неуместен… – Да чего там, спрашивай, – сказала Хюльда и сразу об этом пожалела. – Ну… Оглядываясь назад, если бы тебе пришлось выбирать сейчас, ты бы предпочла, чтобы тебя воспитывала мать или все-таки другие люди? Вопрос явно ошеломил Хюльду, может, именно потому, что она и сама не раз задумывалась об этом. Такие размышления были сродни гаданию на кофейной гуще. Счастливое ли у нее было детство? Не совсем. А может, оно было и вовсе не счастливым. Жилось бы ей лучше в достатке, но у чужих людей? Стала бы она другим человеком, если бы не росла в нужде? Прошло довольно много времени, прежде чем Хюльда ответила: – Если я когда-нибудь пожалею о нашей беседе, то спишу все на вино, но, между нами говоря, должна признать, что детство мое могло бы быть и получше. Хотя сейчас и невозможно сказать, как бы все обернулось, если бы меня отдали на воспитание в чужую семью. Но в одном я уверена: было бы лучше, если бы мама воспитывала меня с первого дня. Считается, что дети ничего не помнят о своем раннем детстве, но помнить – это все-таки не то же самое, что чувствовать. От первых лет у меня осталось ощущение незащищенности, и оно преследовало меня всю мою дальнейшую жизнь. А еще мне кажется, что мою несчастную мать никогда не оставляло чувство вины – с того самого дня, как она отдала меня в дом малютки, и до самой смерти. А угрызения совести – не лучший спутник жизни. – Прости, Хюльда, мне не стоило быть столь… бестактным. – Ничего страшного. Я в том возрасте, когда от воспоминаний о прошлом уже не так горько на душе. Все быльем поросло. Нужно просто жить дальше. Хотя есть вещи, о которых сожалеешь до конца дней. Они напоминают о себе в основном по ночам – в кошмарах. Хюльда помолчала, оглядывая со вкусом обставленную гостиную и лишний раз убеждаясь в том, что Пьетюру вряд ли когда-либо приходилось испытывать нужду. Он открыл было рот, чтобы задать следующий вопрос, но Хюльда перебила его: – Ты так много спрашиваешь обо мне… – Она улыбнулась, как бы намекая на то, что не ставит ему этого в упрек. – Давай теперь поговорим о тебе. Вы построили этот дом вместе с женой? – Да, верно. Здесь прекрасно живется. Район опять же хороший. Мы едва не продали дом, но я счастлив, что этого не случилось. Здесь все предметы навевают воспоминания, пусть и не всегда приятные. Так что никуда уезжать отсюда я не собираюсь, хотя дом и слишком большой. – Потом он добавил: – Большой для одного человека, я имею в виду. – А почему? – Что, прости? – Почему вы едва не продали дом? Хюльда уловила в интонации Пьетюра некоторое волнение и, повинуясь своему инстинкту, выработанному за многие годы службы в полиции, стала выяснять подробности. Пьетюр ответил не сразу. Сначала он поднялся, сходил за очередной бутылкой вина, а потом снова уселся на диван – по-прежнему не вплотную к Хюльде. – В какой-то момент – лет пятнадцать назад – мы собирались разводиться. Хюльда поняла, что Пьетюру стоит определенных усилий говорить об этом. Она молчала и ждала – испытанная практика, которая всегда приносила свои плоды. Выдержав паузу и сделав глоток вина, Пьетюр продолжил: – Жена мне изменяла. Это продолжалось несколько лет, а я даже не догадывался. Когда я случайно узнал об измене, она уехала. Тогда я подал на развод, который вот-вот должен был состояться, но она неожиданно вернулась и попросила дать ей шанс. – Тебе было легко ее простить? – Вообще-то, да. Может, потому, что это была она и я всегда любил ее. Да и в целом я отходчивый. Даже не знаю почему. Хюльде подумалось, что, может, они не так уж и подходят друг другу – сама она отходчивой точно не была. – Ты рассказывала, что жила на Аульфтанесе. В отдельном доме? – спросил Пьетюр. – Да, это было… – Она тщательно подбирала слова. – Это было чудесное место. У моря. Я до сих пор скучаю по шуму прибоя. А ты? Ты когда-нибудь жил у моря? – Одно время да. Отец работал на восточном побережье. Но, вообще-то, я – дитя города. Я рос под гул улицы, а не под рокот волн. Ты продала дом, когда твой муж умер? – Да, я бы не смогла содержать его в одиночку. – А муж скончался довольно молодым, верно? – Ему было немного за пятьдесят. – Ужасно, просто ужасно. Хюльда кивнула. Ее мобильник зазвонил так неожиданно, что она даже вздрогнула. До той минуты в гостиной царила атмосфера покоя, хотя они с Пьетюром и обсуждали довольно мрачные темы. За окном так до конца и не стемнело, а иначе и быть не могло – ведь на дворе стоял май. И вот как гром среди ясного неба раздался звонок. Хюльда пыталась нащупать мобильник на дне своей сумочки, виновато глядя на Пьетюра. Она, признаться, удивилась, когда на экране телефона увидела, кто ей звонит чуть ли не в час ночи. Это была та женщина, совершившая наезд на педофила, которой Хюльда дала шанс, закрыв глаза на ее признание, поскольку хорошо понимала, чем был продиктован ее поступок. Меньше всего Хюльде хотелось снова возвращаться к этому делу. Она отклонила вызов. – Прости, ни минуты покоя. – Бывает, – улыбнулся Пьетюр. Хюльда положила телефон на стол рядом с вновь откупоренной бутылкой вина. Вечер продолжался – вина еще было достаточно. В следующий момент телефон зазвонил снова. – Черт возьми, – пробурчала Хюльда громче, чем ей бы этого хотелось. – Ответь, – сказал Пьетюр, – а на меня не обращай внимания. Хюльда, однако, не испытывала никакого желания беседовать с несчастной женщиной, которая, несомненно, все еще переживала из-за совершенного преступления и наверняка хотела излить душу единственному человеку, который знал правду. В планы Хюльды не входило брать на себя роль духовника, а тем более в такой момент. Она наслаждалась обществом Пьетюра, и незачем было портить этот прекрасный вечер. – Нет, это не срочно. Вообще не понимаю, почему ей взбрело в голову звонить в такой час… Никакого такта. – Хюльда снова отклонила вызов и на этот раз выключила телефон. – Вот теперь нам никто не помешает. – Еще вина? – спросил Пьетюр, глядя на ее полупустой бокал. – Не откажусь, спасибо. Но это последний. У меня завтра рабочий день. Пьетюр наполнил ее бокал. Повисла неловкая пауза. Тем для разговора у Хюльды не осталось – она устала, да и алкоголь возымел свое действие. – Вы намеренно не стали заводить детей? – спросил Пьетюр несколько неожиданно, видимо желая продолжить тему супружеской жизни Хюльды. Вопрос застал ее врасплох, хотя она и понимала, что рано или поздно ей придется рассказать об этом Пьетюру, по крайней мере, если их отношениям суждено развиваться. Хюльда помедлила с ответом, а Пьетюр, проявляя присущую ему деликатность, терпеливо ждал. – У нас была дочь, – наконец вымолвила Хюльда как на духу.