* * * В тот момент, когда получил эту новость, я был едва в состоянии ее осмыслить. Ничего странного – в то время я почти все время был пьян или под кайфом. Накануне вечером я играл с группой «Иктус» в альтернативном клубе недалеко от Павии. Зал, где мы выступали, представлял собой подвал, пропитанный дымом и потом, смешанными с перегаром, заполненный шумными ребятами, толкающимися в темноте, разрываемой вспышками прожекторов. Мы могли считаться музыкантами только номинально, конечно, – мы больше бренчали, чем играли. Мы делали в основном каверы, потому что у нас не хватало способностей для того, чтобы сочинять собственные произведения. Но вживую, блин, вживую мы были сильны, это да. Мы нещадно колотили по инструментам, прыгали и крутились по сцене как одержимые, круша всё вокруг, а Аго, наш вокалист, орал в микрофон таким хриплым голосом, что от него на душе кошки скребли. Энергия от нас перла такая, что люди с ума сходили. После концерта мы пили пиво и катали «колеса» до самого рассвета на пару с особо рьяными фанатами. Я не помню, как мы вернулись в Милан, – наверное, это было чудо, что мы не разбили «Иктус-мобиль», наш шаткий фургон, – но факт в том, что около полудня я проснулся в комнате, которую делил с Аго в одном доме на Изоле. Аго… Он столько лет был моим другом, а затем в одночасье мы перестали общаться. Черт знает почему. Думаю, я просто пропал бы, если б не покончил с этой сумасшедшей жизнью. Теперь, думая о нем, я понимаю, что на самом деле почти ничего не знал о нем – откуда он родом, была ли у него семья, даже фамилии его не знал. Для нас он был просто Аго. Худой как жердь и вечно обдолбанный – так что его прозвище было весьма точным[30]. На самом-то деле его звали Агостино. Из полукоматозного состояния тем утром меня вывел парень, которому удалось меня растрясти – чтобы сообщить, что мне звонят. Аго тем временем таял в обьятьях некоей пышнотелой мадам – по какому-то непонятному принципу его вечно влекло к пампушкам. Все еще сонный и с затуманенным сознанием, я освободился от двух голых незнакомок, которые неизвестно как оказались в моей постели, и, пошатываясь, спустился по лестнице в коридор, где находился единственный во всем здании телефон – старинный черный бакелитовый аппарат, вмонтированный в стену. – Кардо… – Что-то в тоне Вентури заставило волоски на моем затылке мгновенно встать дыбом. – Я только что узнал. Твой отец… его застрелили. Я стоял неподвижно, глядя в пустоту, пока бывший коллега отца голосом, дрожавшим от эмоций, не ответил на вопрос, который он ожидал услышать, но так и не услышал. – Он мертв, Кардо. Альберто больше нет. Я мало что помню о последующих днях. Они исчезли в алкогольно-наркотическом тумане. Я использовал все средства, чтобы заглушить любой проблеск сознания. Но как только очнулся, боль и чувство вины обрушились на меня, как шакалы набрасываются на мертвую тушу. Я не видел отца два года, и за это время мы обменялись не более чем двумя или тремя телефонными звонками, далеко не сердечными. Последний раз я видел его той ужасной ночью. Мое самое страшное воспоминание – все еще открытая рана, которая не перестает кровоточить. Все свое детство я испытывал безграничное восхищение перед этим жестким, сильным человеком, который на работе арестовывал плохих парней и которого все считали героем. В детстве я мечтал стать полицейским, как отец. Моя мать умерла, и у нас не было других близких родственников, он был всей моей семьей. Его любовь и одобрение были для меня превыше всего. Но отец проводил дома очень мало времени, а когда бывал там, я всегда видел его мрачным и отстраненным. Свою привязанность ко мне он ничем не показывал. Ни улыбки, ни ласки, ни объятий. Отец, казалось, осознавал мое существование только тогда, когда меня можно было упрекнуть или наказать. На самом деле он был очень требовательным и отличался несгибаемой суровостью. Как бы я ни старался быть хорошим, как дома, так и в школе, этого никогда не было достаточно, чтобы заслужить его похвалу. Если я шел прямо, то просто выполнял свой долг, но стоило мне сбиться с пути, как начинались проблемы. И вот со временем мое обожание переросло в обиду и недовольство. Во мне начали зарождаться зачатки бунта, пока что-то внутри меня не щелкнуло и я решил, что, если не могу заслужить его одобрение, буду искать его неодобрения: если хорошее поведение не заставит его гордиться мной, я буду злить его, ведя себя так плохо, как только смогу. По крайней мере, так ему будет сложнее продолжать игнорировать меня. Ругань и наказание всегда казались мне более привлекательными, чем безразличие. Я пустился во все тяжкие: плохо учился в школе, дрался с другими детьми, сводил с ума разных нянь, которые занимались со мной, и никогда не упускал возможности ослушаться и солгать. По мере того как я взрослел, ситуация становилась только хуже. В седьмом классе я присоединился к банде хулиганов по соседству, затем наступили годы бокса и, наконец, период панк-музыки, который едва не довел отца до сердечного приступа – каким бы старомодным он ни был, он просто не мог видеть меня с «ирокезом», татуировками и пирсингом. Наши все более напряженные и конфликтные отношения дошли до переломного момента, когда, после посредственного окончания средней школы и поступления на факультет политологии, накануне защиты диплома я объявил ему о своем решении бросить учебу. Наконец настала ночь, когда все разрушилось бесповоротно. За несколько дней до этого молодой парень, тусовавшийся в общественном центре, где располагалась наша репетиционная база, вернувшись поздно вечером с концерта, был избит до полусмерти горсткой местных неофашистов. Он провел два дня в коме и получил травму позвоночника. Врачи сомневались в том, что бедняга когда-нибудь сможет опять ходить. Тем не менее он смог описать нам нападавших. Когда коллектив, руководивший центром, с Аго в первых рядах, принял решение о карательной экспедиции, чтобы заставить их заплатить, я не мог остаться в стороне. Я не знал, что мой друг не ограничится, как все, арматурой и цепями, но возьмет с собой нож. Я понял это только тогда, когда увидел, как он всадил лезвие в живот одного из тех, кто ждал нас около дома. К тому времени я уже ничего не мог сделать, кроме как вызвать «скорую помощь» из телефонной будки, прежде чем убежать вместе с остальными. А на следующее утро мы услышали по радио, что наш избитый товарищ скончался в госпитале. Вечером, вернувшись из полицейского управления – как обычно, довольно поздно, – отец ворвался в мою комнату. Он был вне себя. Хотя мы постоянно яростно спорили, я никогда не видел его таким расстроенным. Он выключил мою стереосистему и начал кричать на меня. Как только ему сообщили о ножевом ранении неофашиста, отец связал его с избиением, произошедшим несколькими днями ранее. Он знал, что я часто посещаю этот общественный центр, и вообразил, что я тоже участвовал в потасовке. Ему принесли запись анонимного звонка на номер 113, и, несмотря на мои усилия замаскировать голос, отец без труда узнал меня. Он держал это в тайне, хотя ему дорого стоило утаить такое от своих коллег, но, по его словам, это был лишь вопрос времени, когда они отследят личности виновных, включая меня. Это не была одна из моих обычных проделок. Это было убийство, и я рисковал получить несколько лет тюрьмы. Если я не хотел спустить свою жизнь в унитаз, то должен был сдаться и предложить следователям свое сотрудничество. Я жестко возразил, что и не подумаю. Да, я тоже был там, но и пальцем не трогал того типа, и никогда не стал бы помогать полицейским упрятать моих друзей за решетку. Мы оба были вне себя от гнева, говорили друг другу ужасные вещи. В какой-то момент отец схватил меня за руку и стал трясти, крича мне в лицо, что мужчина не должен так себя вести и что сколько бы раз я его ни разочаровывал, ему еще никогда не было так стыдно за то, что я его сын. У меня перед глазами все поплыло. Я схватил его за горло и прижал к стене, замахнувшись для удара. Не знаю, что меня удержало, но в последний момент я толкнул его, повалив на землю. Впервые, глядя на него, лежащего на полу с ошеломленным выражением лица, я увидел в нем старика. Ненавидя его так же, как и самого себя, я быстро собрал вещи и сбежал из дома. Меня приютил Аго, у которого была комнатушка в одном странном месте, – и сделал это со всем радушием. Сначала мне казалось, что полиция вот-вот нагрянет к нам с обыском и арестует обоих, но этого не произошло. Беспокойство моего отца было явно чрезмерным – в конце концов у него не хватило духу осудить собственного сына… Следующие два года я провел в огне неугасимой ярости. Будь то пьянство до беспамятства, драка или смелая езда по встречной полосе с выключенными фарами в ночи – я не останавливался. Если слова, которые я наколол на своей коже – «Будущего нет», – не стали для меня реальностью, то только по воле случая. Потом моего отца убили. Воспоминания о той драматической ночи, когда я был близок к тому, чтобы избить его, никогда не переставали тайно мучить меня. Пару раз меня даже посещала мысль о попытке наладить отношения, но моя гордость и его неуступчивость во время нескольких телефонных разговоров, которыми мы обменялись, переубедили меня. Его смерть навсегда лишила меня возможности все прояснить и примириться с ним. Я никогда не узнаю ответ на вопрос, который так и не решился задать ему: что было не так со мной в детстве, что помешало ему полюбить меня? Теперь, когда он был мертв, злость и обида уступили место горю. Я погрузился в черную яму, из которой через несколько дней меня достал Томмазо Карадонна – по крайней мере, временно. Он явился в общественный центр с темным костюмом, купленным по случаю – тем самым, который я впоследствии надевал на каждую годовщину смерти отца, – заставил меня надеть его, сделал все возможное, чтобы прочистить мне мозги и придать презентабельный вид, а затем потащил меня на похороны. Я мало что помню о церемонии – только то, что меня поразило количество людей, толпившихся в церкви и вокруг нее: полицейские, сотрудники учреждений, простые граждане. Всех их объединяла скорбь, казавшаяся абсолютно искренней. Когда через несколько недель я наконец вылез из этой ямы, то принял решение, которое ошеломило всех. Я осознал, что любой выбор, который я делал до этого момента, был не более чем попыткой отдалиться от человека, которого я никогда не переставал любить и которым восхищался; способом уничтожить его влияние на меня. Не сумев стать похожим на него, я хотел превратиться в его противоположность. После его смерти это уже не имело смысла, и из каких-то глубин моего подсознания всплыло старое детское желание: поступить на службу в полицию. Я не смог заставить отца гордиться мной, пока тот был жив, но все еще мог почтить его память, достойно нося форму. Благодаря закону о помощи семьям полицейских, погибших при исполнении служебных обязанностей, я получил прямой доступ на курсы для офицеров-стажеров. Год спустя, в первую годовщину смерти моего отца, поскольку расследование его убийства не продвигалось, я торжественно поклялся на его могиле, что позабочусь о справедливости для него, выяснив, кто его убил. К этому времени курс моего обучения почти закончился, скоро я должен был стать полноценным полицейским. Я убедил Дарио Вентури достать мне копию следственного дела и погрузился в бумаги. В течение многих лет я посвящал бо́льшую часть своего свободного времени изучению этих папок, но так ничего и не добился. Мой отец был застрелен из крупнокалиберного пистолета с близкого расстояния; было три выстрела. Его тело обнаружили на складе в разрушенной промышленной зоне в Ламбрате. Что он там делал, никто так и не смог выяснить. Несмотря на то что в течение многих лет отец занимал должность комиссара, он не чурался непосредственного руководства некоторыми делами, но никому не говорил о расследовании, которое лично проводил в то время. Самой реальной версией было то, что он встречался с кем-то – возможно, с человеком, которым был позже убит. И этот человек был достаточно опытен, чтобы не оставить следов. Место преступления было вычищено до стерильности, что оставило криминалистов без работы. Свидетели не объявились, а орудие убийства так и не было найдено. Анализ телефонных разговоров отца и его переписки не дал никаких результатов. Все полицейские в городе допрашивали своих информаторов, однако не выжали из них никакой информации. В поисках возможных зацепок детективы пролистали файлы текущих расследований, которые лежали у отца на столе, но и это оказалось бесполезным. За столь долгую и богатую арестами карьеру, как у комиссара Меццанотте, можно было нажить много врагов. Даже без учета тех, кто находился за решеткой или умер за это время, список тех, кто мог иметь на него зуб, оставался довольно длинным. Потребовалось время и усилия, чтобы проверить все его пункты, но никаких улик так и не было найдено. В течение долгого времени я был убежден, что убийство мог осуществить его противник, бывший босс мафии Анджело Эпаминонда, избежавший ареста, – руками одного из своих пресловутых «индейцев». Однако Фиванец, которого мой отец лично уговорил стать пособником правосудия, уже много лет жил под чужим именем в тайном месте, и не было никакой возможности проверить его. Я так достал Вентури, что тот задействовал несколько своих «особых знакомств». И заверил меня, что Фиванца проверили со всех сторон, но он оказался чист как стеклышко. За следующие два года расследование окончательно зашло в тупик. Дело можно было считать закрытым, и если не появятся новые зацепки, оно останется таковым навсегда. Утвердилось мнение, что комиссара Меццанотте убил какой-то ненормальный, убежденный в том, что разрушение мифа – единственный способ разобраться в своей дерьмовой жизни. Кто-то, не имевший с ним прямых отношений, но одержимый им и следивший за его подвигами в СМИ. И если его не мучают угрызения совести или желание поведать миру о своих подвигах, если он не решит объявиться и признаться во всем, его никогда не поймают. Что касается меня, я упрямо продолжал расследование еще около года, но в конечном итоге тоже смирился. Я не смог. И меня не утешало то, что я оказался в хорошей компании, поскольку большего не смогла добиться вся квестура Милана. Однако я не смог сдержать свое обещание, так же как сейчас не смог выполнить его, пробившись в полицию. Я потерпел неудачу. Во всех смыслах… * * * Сидя на табурете в в своей рабочей каморке, Меццанотте рассеянно рассматривал фотографии и заметки, которыми были увешаны стены. Пока его вынуждали работать в одиночестве и тайно, он был уверен в том, что в медленном продвижении дела виновата нехватка ресурсов. Теперь, когда официальное расследование шло уже третий день и в его распоряжении оказалось куда больше ресурсов, дело все равно еле двигалось. Наверное, потому, что Призрак больше не появлялся, возможно, ожидая, пока все успокоится; офицеры патрульной службы ничего не обнаружили; Далмассо все еще решал, разрешать ли вообще новый рейд в подземельях; а Амелии все еще нигде не было. Кроме того, замечание Колеллы заставило Рикардо вернуться к самому началу – нужно было понять, что на самом деле скрывается за этой историей. Вряд ли все началось со спора за территорию – в таком случае не имело смысла оставлять убитых животных на поверхности, поскольку имелся риск, что в «подземный» бизнес вмешается кто-то со стороны. Нет, это должно было быть что-то другое. Что-то, что он до сих пор даже смутно не мог себе представить. Рикардо был в замешательстве, его разум бурлил. Вернувшись на службу после госпитализации, он полностью погрузился в расследование. Он только и делал, что работал над ним с утра до вечера, возвращаясь в свою квартиру только для того, чтобы поспать. Ему нужен был перерыв, несколько часов на то, чтобы отвлечься, перезарядить свои батарейки и очистить голову. Мысли Меццанотте устремились к Лауре, о которой он ничего не слышал с тех пор, как они обменивались сообщениями, пока он находился в больнице. Экзамен она, должно быть, уже сдала… Рикардо взял мобильник и отыскал ее номер в телефонной книге. – Привет, Кардо, – ответила девушка немного напряженным голосом. – Привет. Я что, не вовремя? Ты занята? – Я бы так не сказала… У меня выдался свободный час между занятиями, и я лежу на траве в монастыре на Статале и читаю. – Отлично. Как прошел твой экзамен? Ты ведь его сдала, не так ли? – Все обошлось, – уклончиво ответила Лаура. Судя по ее тону, углубляться в подробности она не хотела. – Слушай, я хотел спросить, ты не против пиццы сегодня вечером? Мне нужно, чтобы кто-то забрал меня из офиса на несколько часов, иначе я тут совсем с ума сойду. – Э-э, так ведь спасательные операции – это же твоя специальность, – со смехом воскликнула девушка. – Послушай, мне нужно кое-что сделать после работы в Центре, и я не знаю, сколько времени это займет. Если все сложится, то смогу позвать тебя на поздний ужин; если же не успею, давай отложим это на другой день, хорошо? В этот момент Минетти распахнул дверь, размахивая листками какого-то факса. – Отлично, буду надеяться на лучшее. Все, прости, мне пора бежать, – попрощался с ней Меццанотте и поспешно дал отбой. Затем, повернувшись к молодому агенту, спросил: – Ну, что там у тебя? – Прибыло техническое заключение судебно-медицинской экспертизы, инспектор. – О, как раз вовремя! Ты его уже посмотрел? Есть что-нибудь интересное? – Я все изучил. На самом деле там не так уж и много. Отпечатки пальцев, которые совпадают с теми, что уже были в нашем распоряжении, но… – Но то, что это был Призрак, мы знали сами, тут и без криминалистов все понятно… – Меццанотте фыркнул. – Что еще? – Отчет баллистиков о гильзах и пулях, собранных в музее восковых фигур, инспектор. Там что-то есть, хотя мне не очень понятно, что это может означать. – Давай, излагай. – Техническим специалистам было довольно сложно определить оружие, из которого Призрак стрелял в вас, поскольку патроны были сделаны вручную и не подходили ни к одной модели пистолетов, представленных в настоящее время на рынке. В конце концов, увеличив радиус поиска, им удалось определить его. Но то, что они обнаружили, было… как бы это сказать… довольно странным. – В смысле? Говори, Минетти, не томи, – проворчал Меццанотте, видя, как тот колеблется. – Посмотрите сами, – сказал офицер, протягивая ему несколько листов бумаги, которые он вытащил из пачки. Рикардо практически выхватил их у него из рук. По мере того как он читал, его лоб морщился все больше и больше. Закончив, инспектор поднял на молодого коллегу озадаченный взгляд. – Пистолет времен Второй мировой? – Да, босс, «Люгер P08». Я даже поискал его в интернете. Один из первых полуавтоматических пистолетов, когда-либо производившихся различными немецкими компаниями в многочисленных версиях в период с тысяча восемьсот девяносто восьмого по тысяча девятьсот сорок восьмой год, поставлялся вермахту во время Второй мировой войны. Похоже, желанная редкость для коллекционеров[31]. Меццанотте ничего не понимал. Как этот новый элемент вписывается в общую картину? Какое отношение к африканскому воду имеет военная реликвия времен нацизма? В этом проклятом расследовании каждая улика, которую они находили, усложняла ситуацию, вместо того чтобы прояснять ее. Это было так же неприятно, как пытаться собрать кусочки из разных пазлов: как ни старайся, не удается сложить разумную, целостную картину. Однако по крайней мере в одном вопросе Рикардо сомневался все меньше. Церемонии воду, люди в военном снаряжении, самодельные боеприпасы, потайные двери, старое немецкое оружие… что-то странное происходило на темной и пустынной ничейной земле, простиравшейся под вокзалом. Что-то, в чем мертвые животные были лишь одним из аспектов, в чем участвовал не один человек, что происходило в течение длительного времени и о чем никто не имел ни малейшего представления. Что-то, что уже начало отбрасывать свою мрачную тень даже на поверхность. * * * Как только Лаура вышла за дверь Центра, прохладный вечерний ветерок коснулся ее обнаженных рук и ног, отчего по коже побежали мурашки. Она уже пожалела, что надела это платье. Не то чтобы в нем было что-то неприличное – просто льняное летнее платье, желтое с цветочным узором. Но довольно короткое, на тонких бретельках и из легкой ткани, мягко и легко прилегающей к изгибам тела; этого было достаточно, чтобы максимально подчеркнуть женственность Лауры весьма смелым по ее меркам образом. От нее не ускользнуло удивление Раймонди и других волонтеров, когда они увидели ее, и в течение всего дня Лаура чувствовала на себе взгляды большинства мужчин в комнате. У некоторых, включая Лориса, желание забурлило в крови с такой силой, что им мгновенно стало неловко. О чем, черт возьми, она думала? На самом деле она все прекрасно понимала. Чтобы быть готовой к любому развитию событий, Лаура приоделась именно таким образом – хотя и не была до конца уверена, что, если то, что она собирается сделать, удастся, ей действительно захочется позвонить Рикардо Меццанотте. Глупая, абсолютно глупая идея… Любовь – если это была она – толкает людей на глупые поступки. Одной лишь перспективы этого свидания, какой бы расплывчатой и неопределенной она ни была, было достаточно, чтобы погрузить Лауру в состояние возбуждения, вызвав в ней бурю смешанных чувств и самых абсурдных тревог. Одна из них, особо мучительная, заключалась в следующем: если, как и в прошлый раз, он отвезет ее обратно домой, следует ли ей пригласить его к себе? В таком случае вполне возможно, что между ними… Так, хватит об этом. Нынче не время. Кроме того, после нескольких минут на улице Лаура поняла, что вряд ли это самый подходящий наряд для ночной прогулки по вокзалу. Прислонившись к фонарному столбу напротив нее, какой-то косоглазый парень наблюдал за ней с таким же видом, с каким голодная лиса нацеливается на птенца. На мгновение у Лауры возникло искушение сдаться и отложить все на другой день. Но это нужно было сделать, и именно сейчас. Чем скорее она решит этот вопрос, тем скорее сможет оставить его позади и продолжить жить дальше – и, возможно, даже попытаться выяснить, может ли Рикардо Меццанотте стать частью ее жизни… Эмоциональный вихрь, так хорошо ей знакомый, жестко обрушился на Лауру подобно удару плетью, сметая сомнения и колебания. Она чувствовала, что выбрала правильный день. Пока эти ужасные эмоции, еще более мучительные оттого, что она теперь знала их происхождение, острыми когтями впивались в ее душу, Лаура искала глазами маленьких брата и сестру, но нигде их не находила. Она уже начала бояться, что в этот раз они не появятся, когда увидела, как двое детей выходят из-за дерева в маленьком саду. Амос и Лия Фелнер. На них по-прежнему была старомодная одежда – та самая, которую им пришлось надеть в день депортации – и повязки с желтыми звездами на рукавах. Как обычно, резко контрастируя с удушливым отчаянием, овладевшим Лаурой, они выглядели безмятежно и беззаботно. Мельком глянув на нее, дети, прыгая и напевая, пошли вдоль сада, медленно погружающегося в темноту. Пытаясь сдержать слезы от душевной боли, Лаура пошла за ними. Время от времени Амос оглядывался через плечо, словно желая убедиться, что она все еще следует за ними. И Лаура его не разочаровала. Она вышла с ним и его младшей сестрой за пределы маленького парка, к трем квадратным аркам в устье дорожного туннеля, куда, видимо, они и направлялись. Когда двое детей вошли в туннель, идя по одному из узких тротуаров, решимость Лауры дрогнула. Она боялась. Мрачный туннель был очень длинным и пустынным – лишь пара машин пронеслись мимо на большой скорости, да несколько бродяг ютились между колоннами вдоль пешеходных дорожек. Здесь Лаура могла стать легкой добычей для кого угодно. Но она дала себе слово, что на этот раз дойдет до конца. Она должна была узнать, что случилось с маленькими братом и сестрой, почему они явились к ней и что им от нее нужно. Она не могла отступить.