Мама приняла у бабушки шубу. Холидея заперли в папиной мастерской, как только Бакли прокричал со своего наблюдательного поста у верхнего окна: «Едет!» Мой брат хвастался Нейту и всем прочим, что его бабушка ездит на самых больших машинах во всем мире. – Чудесно выглядишь, мама, – сказала моя мама. – Х-м-м-м-м. – Воспользовавшись тем, что отец отошел, бабушка спросила: – Как он? – Мы все стараемся крепиться, но это нелегко. – Он все еще талдычит, что убил тот сосед? – Ну да, он так считает. – Вас засудят, дождетесь, – сказала бабушка. – Он же никому не говорил, только следователю. Им было невдомек, что моя сестра сидит у них над головами – на верхней ступеньке лестницы. – И правильно. Нет, все понятно, он хочет найти козла отпущения, но… – Линн, бурбон или мартини? – спросил через открытую дверь отец. – А ты что будешь? – Вообще-то я сейчас не пью, – сказал папа. – Ну, дело твое. А я выпью. Слава богу, хоть спиртное в доме не перевелось! Без своего фантастического мехового манто бабушка была худа, как щепка. «Не разъедалась, – повторяла она, когда в мои одиннадцать лет учила меня уму-разуму. – Ты не разъедайся, голубушка, потом жир не согнать будет. Люди вслух скажут – пухленькая, а про себя подумают – толстуха». Они с мамой даже поссорились, когда решали, не пора ли давать мне таблетки для снижения веса – ее личной панацеи, как она их называла. «Я предлагаю твоей дочке свою личную панацею, а ты против?» При моей жизни все бабушкины поступки были нелепыми. Но в тот день, когда она, став первой за долгое время гостьей, прикатила на арендованном лимузине и ворвалась к нам в дом, что-то разительно изменилось. Невзирая на весь показной шик, она несла с собой проблески света. – Тебе самой будет не управиться, Абигайль, – сказала бабушка после обеда, впервые приготовленного мамой после моего исчезновения. Мама удивилась. Она уже надела голубые резиновые перчатки, набрала в раковину воды с пеной и приготовилась мыть посуду. Линдси стояла на подхвате с кухонным полотенцем. Мама решила, что бабушка сейчас поручит Джеку сделать для нее коктейль. – Спасибо, мама, что ты обо мне подумала. – Не стоит благодарности, – ответила бабушка. – Сейчас принесу волшебный чемоданчик. – А, да, волшебный чемоданчик, – оживилась Линдси, которая за обедом не проронила ни слова. – Мама, умоляю! – запротестовала моя мама, когда бабушка Линн вернулась из прихожей. – Ну-ка, ребята, живо убирайте со стола и усаживайте мать к свету. Надо привести ее в божеский вид. – Это совершенно некстати, мама. У меня гора немытой посуды. – Абигайль, – упрекнул папа. – Нет, ни за что. Если она тебя подпоила, это еще не значит, что меня можно подвергать пыткам. – Я ведь не пьян. – Но уже улыбаешься. – Под суд его за это, – изрекла бабушка Линн. – Бакли, хватай мать за руку и тащи сюда. Моего брата не пришлось долго уговаривать. Его развеселило, что кто-то может командовать его мамой. – Бабушка Линн, – робко позвала Линдси. Бакли тащил маму к столу, где бабушка уже приготовила для нее стул. – Что, детка? – Научишь меня краситься? – Боже праведный, силы небесные, конечно научу! Усадив маму на стул, Бакли забрался к ней на колени: – Мамочка, что с тобой? – Да ты никак смеешься, Абби? – с улыбкой заметил отец. Так оно и было. Она смеялась и плакала одновременно. – Сюзи была чудесной девочкой, – сказала бабушка Линн. – Вся в тебя, солнышко мое. – И без всякого перехода: – Выше подбородок. Дай-ка подумать, как нам убрать эти мешки под глазами. Бакли перебрался на кресло. – Смотри, Линдси, вот это – щипчики для подкручивания ресниц, – объясняла бабушка. – Странно, что мама тебя ничему не научила. – У Клариссы точно такие же, – сказала Линдси. Бабушка наложила маме на веки маленькие резиновые валики, и мама, не понаслышке знакомая с этой манипуляцией, подняла глаза к потолку. – А ты поговорила с Клариссой? – спросил папа. – Поговоришь с ней, как же, – сказала Линдси. – Прилипла к этому Брайану Нельсону. У них уже столько прогулов – доиграются. – Это вряд ли, – усомнился папа. – Кларисса звезд с неба не хватает, но и неприятностей на свою голову не ищет. – Мы с ней как-то столкнулись в школе, так от нее разило травкой! – Надеюсь, ты этим не увлекаешься, – сказала бабушка Линн, прикончив свой бурбон и с грохотом опуская стакан на стол. – Смотри сюда, Линдси. Видишь, когда у твоей матери загнуты ресницы, глаза сразу становятся больше. Линдси попыталась представить свои собственные ресницы, но вместо этого увидела ресницы Сэмюела Хеклера, усыпанные звездочками талых снежинок, и его лицо, готовое к поцелую. Зрачки у нее ожили, стали темными и блестящими, как спелые маслины. – Я сражена наповал! – Бабушка Линн подбоченилась, не выпуская из пальцев щипчики. – А что? – Линдси Сэлмон, у тебя есть мальчик! – громогласно объявила бабушка Линн. Папа улыбнулся. Он вдруг потеплел к бабушке Линн. И я тоже. – А вот и нет, – сказала Линдси. Бабушка уже открыла рот, но мама ее опередила, шепнув: – А вот и есть. – Слава богу, детка, – сказала бабушка. – У тебя непременно должен быть мальчик. Вот сейчас разделаюсь с твоей матерью и устрою тебе показательный сеанс бабушки Линн. Джек, приготовь-ка мне аперитивчику. – После обеда аперитив не… – начала моя мама. – Не учи меня, Абигайль! Бабушка была в ударе. Она размалевала Линдси, как клоуна, или, по выражению самой бабушки Линн, «как дорогую путану». Про папу она сказала: «в приятном подпитии». Но самое поразительное – моя мама легла спать, оставив в раковине гору немытой посуды. Когда всех сморил сон, Линдси пошла в ванную и остановилась перед зеркалом. Она частично стерла румяна, промокнула салфеткой губы и провела пальцами по припухшим надбровным дугам, где совсем недавно красовались ее густые брови. В зеркале она увидела то же, что и я: взрослую девушку, которая способна за себя отвечать. Скрытое под слоем косметики лицо, которое она до последнего времени считала своим, теперь напоминало людям обо мне. Карандаш для губ и подводка для век сделали ее черты более выразительными: глаза и рот казались диковинными драгоценностями из дальних стран, где все цвета поражают яркостью, какой не ведал наш дом. Бабушка не обманула: глаза теперь сверкали синевой. Новая линия бровей изменила овал лица. Румяна позволили оттенить скулы. («Где и так есть тень, надо оттенить еще резче», – поучала бабушка.) Но главное – губы: они могли придать лицу какое угодно выражение. Линдси надулась, потом поцеловала воздух, потом расплылась в улыбке, будто выпила не меньше бабушки, затем потупилась, как благонравная прихожанка, но краем глаза следила, какой получается вид, если прикинуться благонравной. Потом она вернулась к себе в комнату и всю ночь спала на спине, оберегая свое новое лицо. Миссис Бетель Утемайер была единственной покойницей, которую довелось увидеть нам с сестрой. Когда она вместе со своим взрослым сыном переехала в наш район, мне исполнилось шесть лет, а Линдси – пять. Моя мама говорила, что эта женщина частично лишилась рассудка и порой уходит из дому, а потом не может вспомнить, где живет. Случалось, она забредала к нам в сад, останавливалась под кизиловым деревом и смотрела на улицу, как будто ждала автобус. Мама вела ее в кухню, поила чаем и, как могла, успокаивала, а потом звонила ее сыну, чтобы сообщить, где находится его мать. Если телефон не отвечал, миссис Утемайер часами просиживала за нашим кухонным столом, глядя в одну точку. Мы приходили из школы и заставали эту картину. Сидит. Улыбается. А то еще называла Линдси «Натали» и тянула руку, чтобы погладить по голове. Когда она умерла, ее сын попросил нашу маму привести нас с Линдси на похороны. «Почему-то моя мать с особой нежностью относилась к вашим девочкам», – написал он. – Она даже не знала, как меня зовут, – ныла Линдси, пока мама застегивала бесчисленные пуговки на ее темном платье. «Очередной бесполезный подарок от бабушки Линн», – говорила про себя мама.