– Но тебя она хоть как-то называла, – сказала я. Была пасхальная неделя; она выдалась необычайно теплой. Под ногами оставались только самые неподатливые плашки снега, а на кладбище при церкви, которую посещали Утермайеры, у основания надгробий еще белели снежные холмики, зато местами уже пробивались лютики. Их церковь была необычной. «Англиканско-католическая», – объяснил папа в машине. Нас с Линдси это ужасно рассмешило. Папа сначала отказывался ехать на эти похороны, но у мамы перед рождением Бакли был такой огромный живот, что она не смогла втиснуться за руль. Вообще говоря, беременность причиняла ей массу неудобств, и мы с Линдси старались не попадаться маме на глаза, чтобы нас не загружали по хозяйству. Зато ее положение позволяло ей пропустить то, что бередило душу нам с Линдси днями напролет и еще долго снилось мне по ночам: прощание с телом. Ясно было, что мои родители против, но мистер Утемайер сам бросился к нам, когда настало время обходить вокруг гроба. – Которая из вас Натали? – спросил он. Мы как в рот воды набрали. Потом я показала пальцем на Линдси. – Умоляю тебя, подойди проститься, – сказал он. Он него тянуло духами, более приторными, чем женские, которыми изредка душилась моя мама. Этот запах ударил мне в нос – как оттолкнул, я чуть не заплакала. – Ты тоже можешь подойти, – обратился он ко мне и протянул руки, чтобы увлечь нас вперед по проходу. Это была не миссис Утемайер. А что-то другое. Но и миссис Утемайер тоже. Я старалась смотреть только на кольца, поблескивающие у нее на пальцах. – Мама, – произнес мистер Утемайер, – я привел девочку, которую ты звала Натали. Как мы с Линдси потом другу другу признались, каждая из нас подозревала, что миссис Утемайер вдруг заговорит, и каждая решила в таком случае схватить сестру за руку и бежать оттуда сломя голову. За пару мучительных секунд прощание было окончено, и нас отпустили к папе с мамой. Впервые заметив миссис Бетель Утемайер на небесах, я не особенно удивилась; не стала для меня потрясением и другая встреча, когда она гуляла за руку с маленькой белокурой девочкой, которую представила мне как свою дочку Натали. Наутро перед моей панихидой Линдси вышла из спальни в самую последнюю минуту. С остатками косметики она не хотела попадаться маме на глаза и постаралась, чтобы на умывание просто не хватило времени. Еще она убедила себя, что вполне можно взять какое-нибудь платье из моего шкафа. И что я не против. Но подсматривать за ней было неловко. Она отворила дверь ко мне в комнату, как в склеп, который, впрочем, в феврале уже не был тайной за семью печатями, хотя домашние – и мама, и папа, и Бакли, и сама Линдси – не признавались, что туда входили, и уж тем более помалкивали, если кое-что оттуда брали и не собирались возвращать. Как слепцы, они не замечали оставленных другими следов. Если в комнате обнаруживался какой-то беспорядок, доставалось за это Холидею, хотя в большинстве случаев пес был явно ни при чем. Линдси хотела, чтобы Сэмюел увидел ее красивой. Раздвинув створки моего стенного шкафа, она обвела глазами кое-как сваленные вещи. Я никогда не отличалась особой аккуратностью; если мама требовала навести порядок, мне проще было собрать в охапку все, что разбросано на кровати или на полу, и запихнуть это в шкаф. Когда мне покупали какие-нибудь обновки, Линдси мечтала немедленно их заполучить, но вынуждена была донашивать за мной. – Ничего себе, – шепнула она в темноту моего стенного шкафа. Ей было и стыдно, и радостно оттого, что все это богатство теперь достанется ей. – Ау! Тут-тук, – раздался голос бабушки Линн. Линдси отпрянула. – Извини за вторжение, дорогуша, – сказала бабушка. – Мне послышалось, ты сюда заходила. Бабушка нарядилась в платье, про которое мама бы сказала: «в стиле Жаклин Кеннеди». Моя мама не могла взять в толк, почему ее родная мать совершенно не раздается в бедрах: наденет платье прямого покроя – и оно сидит на ней как влитое, даром что ей шестьдесят два года. – Что ты хотела? – спросила Линдси. – Молнию не могу застегнуть. – Бабушка Линн повернулась спиной, и Линдси увидела то, чего никогда не видела у нашей мамы: черную «грацию». Стараясь не касаться ничего, кроме металлического язычка, Линдси застегнула молнию. – Там еще крючок с петелькой, – подсказала бабушка Линн. – Справишься? Вокруг бабушкиной шеи витали ароматы пудры и «шанели» номер пять. – Вот для таких целей и нужен мужчина – чтобы самой не корячиться. Ростом Линдси уже догнала бабушку и продолжала тянуться вверх. Когда она взялась одной рукой за крючок, а другой – за петельку, у нее перед глазами оказались тонкие высветленные завитки. А по шее и по спине сбегал вниз седой пушок. Застегнув платье, Линдси не двинулась с места. – Я уже не помню, как она выглядела. – Что? – обернулась бабушка Линн. – Забыла, – повторила Линдси. – Понимаешь, не могу вспомнить, какая у нее была шея – может, я и не смотрела? – Солнышко мое, – сказала бабушка Линн, – иди ко мне. – Она раскрыла объятия, но Линдси, повернувшись спиной, уставилась в стенной шкаф. – Мне нужно хорошо выглядеть. – Ты выглядишь прелестно, – объявила бабушка Линн. У Линдси перехватило дыхание. Что-что, а пустые комплименты бабушка Линн раздавать не любила. Ее похвалы, всегда неожиданные, были на вес золота. – Сейчас мы тебе найдем что-нибудь подходящее. Она приблизилась к шкафу. В выборе одежды бабушке Линн не было равных. Когда ее редкие визиты совпадали с началом учебного года, она вела нас с сестрой в магазин. Мы с восхищением следили за ее проворными пальцами, которые бегали по вешалкам, как по клавишам. Вдруг, замешкавшись на какую-то долю секунды, она вытаскивала платье или блузку. – Ну, как? – спрашивала она. И каждый раз находка оказывалась идеальной. Сейчас она перебирала мои разрозненные вещи, выдергивала одну за другой и прикидывала на фигуру Линдси, ни на минуту не умолкая: – Твоя мать в ужасном состоянии, Линдси. Никогда ее такой не видела. – Бабушка! – Тихо, не сбивай меня. Она выхватила мое любимое платье, которое я надевала только в церковь. Из тонкой черной шерсти, с круглым отложным воротничком. Мне еще нравилось, что у него просторная, длинная юбка: во время службы можно было сидеть нога на ногу, и оборки ниспадали почти до пола. – Откуда у нее эта хламида? – спросила бабушка. – Отец твой тоже хорош: сам себя гложет. – Кто этот сосед, про которого ты спрашивала маму? Бабушка обмерла: – Какой еще сосед? – Ты спрашивала: неужели папа все еще думает, что убил тот сосед? Кого ты имела в виду? – Вуаля! – Бабушка Линн держала перед собой темно-синее бархатное мини-платье, которого моя сестра никогда не видела. Его дала мне поносить Кларисса. – Слишком короткое, – усомнилась Линдси. – Не верю своим глазам, – тараторила бабушка Линн. – Раз в кои веки твоя мать купила дочке стильную вещь! Снизу раздался папин голос: до выхода оставалось десять минут. Бабушка Линн заметалась. Она помогла Линдси натянуть через голову синее платье, сбегала к ней в комнату за туфлями и уже внизу, при ярком верхнем свете, подправила тушь и подводку. Напоследок она достала компактную пудру и легонько провела ватным шариком снизу вверх по щекам Линдси. И только когда мама стала возмущаться коротким платьем Линдси, подозрительно глядя на бабушку, мы с сестрой заметили, что на бабушкином лице нет и следа косметики. Бакли втиснулся между ними на заднее сиденье и, когда машина уже подъезжала к церкви, поинтересовался, что такое делает бабушка Линн. – Если не успеваешь подрумяниться, нужно хоть как-то оживить цвет лица, – объяснила она, и Бакли, как обезьянка, начал щипать себя за щеки. Сэмюел Хеклер стоял у каменных столбиков, обрамлявших подход к церкви. Он был весь в черном; рядом стоял его брат, Хэл, в потрепанной кожаной куртке, которую давал Сэмюелу надеть на Рождество. Брат был негативной копией Сэмюела. Загорелый, с обветренным лицом, задубевшим от гонок на мотоцикле по окрестным дорогам. Завидев нашу семью, Хэл поспешил отойти в сторону. – Не иначе как вы – Сэмюел, – обратилась к нему бабушка Линн. – А я – пресловутая бабушка. – Не задерживайтесь, – сказал папа. – Рад видеть тебя, Сэмюел. Линдси и Сэмюел пошли впереди; бабушка, чуть подотстав, зашагала рядом с мамой. Единым фронтом. Детектив Фэнермен, облачившийся в костюм из жесткой ткани, стоял у входа. Он кивнул моим родным и, как мне показалось, задержал взгляд на маме. – Присоединитесь к нам? – спросил папа. – Благодарю вас, – ответил Лен, – но мне лучше находиться поодаль. – Понимаю. В дверях уже было не протолкнуться. Я бы все отдала, чтобы змейкой залезть папе на спину, обвить его шею, зашептать на ухо. Но я и так уже была с ним, во всех его порах и морщинках.