– Черт, – вырвалось у нее, – а ведь это – кайф. Ступив на кромку поля, Рэй и Рут замолчали, и он взял ее за руку. Она не знала, почему он так сделал: то ли потому, что оба представляли, как я умирала, то ли потому, что она ему нравилась. У нее в голове поднялся ураган, который развеял былую проницательность. Очень скоро она увидела, что была не единственной, кто в тот день вспомнил обо мне. Спиной к ней в поле стояли Хэл и Сэмюел Хеклеры. Их руки, засунутые в карманы, были сжаты в кулаки. На земле Рут заметила желтые нарциссы. – Это вы принесли цветы? – спросила Рут у Сэмюела. – Нет, – ответил за брата Хэл, – они здесь до нас лежали. Миссис Стэд смотрела на это из окна второго этажа, где помещалась спальня ее сына. Она решила накинуть пальто и пойти в поле, даже не задумавшись, насколько это будет уместно. Грейс Таркинг прогуливалась вокруг квартала, когда увидела, что миссис Стэд выходит из дому с цветком пуансеттии. Они перекинулись парой слов. Грейс сказала, что забежит домой, но очень скоро присоединится к остальным. Она позвонила своему другу, который жил неподалеку, в более престижном районе. Потом набрала номер Гилбертов. Они так и не оправились от зловещей роли, которую уготовила им судьба: их верный лабрадор нашел первое доказательство моей гибели. Грейс вызвалась их сопровождать, потому что в их возрасте не каждый рискнет топтать соседские газоны и увязать в рытвинах кукурузного поля. Мистер Гилберт не заставил себя упрашивать: да-да, непременно. Это внутренняя потребность, признался он Грейс Таркинг, особенно для супруги, – но я-то видела, что он и сам до предела подавлен. Он всегда маскировал свои переживания заботой о жене. Первое время они даже хотели отдать свою собаку, но так и не смогли с ней расстаться – слишком уж привязались. Мистер Гилберт, для которого Рэй выполнял мелкие поручения, считал своего помощника хорошим парнишкой, к которому плохо относятся. Он позвонил Сингхам домой, чтобы узнать, в курсе ли Рэй. Руана предположила, что ее сын уже на месте сбора, и сказала, что сама тоже скоро подойдет. Выглянув в окно, Линдси увидела Грейс Таркинг и ее бойфренда: Грейс вела под ручку миссис Гилберт, а парень поддерживал мистера Гилберта; они ступили на газон О’Дуайеров. – Что-то происходит на поле, мам, – сказала Линдси. Моя мама читала Мольера, которого серьезно изучала в колледже, но давно забросила. Рядом лежали другие книги, в свое время снискавшие ей репутацию самой продвинутой студентки. Сартр, Колетт, Пруст, Флобер. Перешерстив книжные полки у себя в спальне, она отобрала несколько томов и поставила цель перечесть их до конца года. – Мне до этого нет дела, – сказала она Линдси. – Вот папа приедет с работы – он, может, и заинтересуется. А ты лучше с братом поиграй. Моя сестра неделю за неделей старательно опекала маму, не дожидаясь, пока ее об этом попросят. Под ледяной маской что-то надломилось. Линдси это видела. Примостившись возле маминого кресла, она уставилась в окно. С наступлением темноты по всему полю стали зажигаться свечи, предусмотрительно захваченные из дому прибывающими горожанами. Казалось, все, кого я знала, с кем ходила в детский сад, а потом в школу, – все были здесь. Мистер Ботт задержался у себя в кабинете: готовил материалы для лабораторной работы – ежегодного эксперимента по изучению системы пищеварения у животных. Он немного походил кругами, а когда осознал происходящее, вернулся в школу и сделал несколько звонков. Пришла секретарша, до сих пор переживавшая мою гибель, и привела с собой сына. Пришли учителя, которые не были на официальной церемонии прощания. Слухи о том, что в убийстве подозревается мистер Гарви, начали распространяться от соседа к соседу накануне Дня благодарения. Через сутки у всех на устах было одно и то же: возможно ли такое? Неужели тот затворник, что тихо жил среди них, убил Сюзи Сэлмон? Никто не осмеливался выяснять подробности у моих близких. Зато расспросами донимали и родню наших знакомых, и мальчишек, приходивших к нам подстригать газоны, и их отцов. Горожане искали знакомства с любым, кто мог знать, какие версии отрабатывает полиция, а стало быть, поминальные свечи давали возможность не только почтить мою память, но и разузнать хоть что-нибудь утешительное. Ведь среди них жил убийца; он ходил теми же тротуарами, он покупал скаутское печенье, которым торговали вразнос соседские дочери, и подписку на журналы, которую предлагали соседские сыновья. На небе меня захлестывали токи энергии и тепла – уже оттого, что на поле пришло столько народу: люди зажигали свечи и тихонько подхватывали печальную песню, которую, по воспоминаниям мистера О’Дуайера, пел еще его дед – уроженец Дублина. Сначала всем было как-то не по себе, но когда у мистера О’Дуайера стали отказывать связки, ему на помощь пришла школьная секретарша, пусть и не обладавшая особо мелодичным голосом. Руана Сингх, прямая как стрела, стояла поодаль от сына, там, где поменьше народу. Доктор Сингх позвонил домой, когда она уже была в дверях, и сообщил, что остается ночевать в университете. А другие отцы, возвращаясь с работы, ставили машины в гараж и спешили сюда. Каждый спрашивал себя, что нужно делать, чтобы и зарабатывать деньги, и смотреть за детьми, обеспечивая их безопасность. Собравшись вместе, они поймут, что это невозможно: никакие меры предосторожности не дают полной гарантии. То, что случилось со мной, может случиться с кем угодно. Никто из собравшихся не пошел к нам домой. Моих близких никто не потревожил. Наш дом, вместе с черепичной крышей и трубой, поленницей, подъездной дорожкой и забором, покрылся прозрачной ледяной броней, как лес в морозную ночь после оттепели. Вроде бы точно такой же дом, как все остальные, но в то же время совсем не такой. Убийство запирается на кроваво-красную дверь, а что за ней – никому не ведомо. Когда небо приобрело цвет увядающей розы, Линдси осенило. А моя мама так и не подняла глаз от книги. – Они устроили поминки по Сюзи, – сказала Линдси. – Вот послушай! – Она с треском распахнула окно. В дом ворвался холодный декабрьский воздух и звук отдаленного пения. Мама собралась с силами. – У нас была прощальная церемония, – сказала она. – Мне хватило. – Хватило чего? Мамины локти упирались в подлокотники желтого кресла. Она слегка подалась вперед, на лицо упала тень, и теперь Линдси с трудом разбирала выражение ее лица. – Я не верю, что она ждет нас на небе. Не думаю, что зажженные свечи и людные сборища выражают почтение к ее памяти. Нужно просто осмысленно строить свою жизнь. – А как? – спросила Линдси. Она сидела по-турецки на ковре у ног моей мамы, а та не расставалась с книгой, держа палец там, где остановилась. – Я, например, не хочу вечно быть матерью, я хочу идти дальше. В этом, как показалось Линдси, был резон. Она и сама не хотела вечно быть девочкой, она хотела идти дальше. Моя мама положила Мольера на кофейный столик и сползла с кресла на ковер. Я была поражена. Она никогда не сидела на полу – предпочитала располагаться за столиком для квитанций, в кресле с подлокотниками или, в крайнем случае, на торце дивана, а Холидей сворачивался клубком у ее ног. Она взяла руку моей сестры в свои ладони. – Ты решила нас бросить? – спросила Линдси. Мама растерялась. Как можно произносить такое вслух? И она сказала неправду: – Я вас не брошу, обещаю. Больше всего ей сейчас хотелось снова стать свободной, какой была та девчонка из магазина «Уона-мейкерс», что прятала от управляющего веджвудскую чашечку с отколотой ручкой, мечтала жить в Париже, как Сартр и Симона де Бовуар, и, возвращаясь с работы, хихикала над «ботаником» Джеком Сэлмоном, который на самом-то деле был настоящим симпатягой, хотя на дух не переносил сигареты. В парижских кафе курят все поголовно, убеждала она, и он, кажется, поверил. В конце того лета, когда он пришел к ней домой и они – оба впервые в жизни – занимались любовью, она зажгла сигарету, и он тоже ради шутки решил покурить; тогда она вместо пепельницы дала ему разбитую фарфоровую чашку, а потом использовала все свое красноречие, чтобы приукрасить историю о том, как она сначала раскокала, а потом вынесла под полой эту, теперь уже ее домашнюю, веджвудскую чашку. – Иди ко мне, малышка, – сказала мама, и Линдси не стала противиться. Она прислонилась спиной к маминой груди, и мама стала ее укачивать, сидя на жестком полу. – Ты молодчина, Линдси, ты поддерживаешь в папе жизнь. Тут они услышали, как подкатил отцовский автомобиль. Линдси не отстранилась, но мамины мысли уже перескочили на Руану Сингх, которая выходила покурить во двор. Упоительный аромат «данхилла», долетавший до тротуара, уносил маму далеко-далеко. Ее последний приятель, с которым она встречалась до папы, обожал «голуаз». Высокомерный юнец, вспоминала она, но настоящий эрудит: рядом с ним и она могла блеснуть. Подойдя к окну, Линдси воскликнула: – Смотри, сколько свечей, мам! – Беги, встречай отца, – сказала ей моя мама. Линдси застала моего отца в прихожей: он вешал на крючок ключи и снимал пальто. Да, надо пойти, сказал он. Обязательно пойдем. – Папочка! – закричал мой брат со второго этажа, куда направлялись мои сестра и отец. – Ох, оглушил, – улыбнулся папа вцепившемуся в него Бакли. – Сколько можно от него скрывать? – сказала Линдси. – Это нечестно – все время от него отмахиваться. Сюзи больше нет. Он ведь все понимает. Мой братишка смотрел ей в рот. – Соседи устроили торжественный вечер в память о Сюзи, – сказала Линдси. – Мы с тобой и с папой сейчас туда пойдем. – А у мамы головка болит? – спросил Бакли. Линдси не хотела врать, но Бакли ухватил самую суть – лучше не скажешь. – Вот именно. Линдси договорилась с папой встретиться внизу, а сама потащила Бакли в его комнату, чтобы переодеть. – А знаешь что: я ее вижу, – сказал Бакли. Линдси вытаращила глаза. – Она заходит ко мне поболтать, когда ты на футболе. Линдси не нашлась, что ответить. Она протянула к нему руки и стиснула в объятиях – как тискала Холидея. – Ты просто чудо, – сказала она братишке. – Я всегда буду с тобой, что бы ни случилось. Папа медленно спускался вниз, левой рукой опираясь на деревянные перила, пока не ступил на каменный пол. Он не таился. А моя мама, в компании с Мольером, перебралась в столовую, с глаз долой, и там углубилась в чтение, стоя в углу. Она не могла дождаться, когда же хлопнет входная дверь. Соседи и учителя, друзья и родные стали в круг – по воле случая, недалеко от того места, где меня убили. Мои сестра с братишкой и папа, едва выйдя на улицу, снова услышали пение. Папа весь устремился вперед, чуть ли не полетел навстречу этому теплу и свету. Он всей душой желал, чтобы я осталась в памяти и сердце каждого. Но, наблюдая за происходящим, я кое-что поняла: почти все собравшиеся прощались со мной навсегда. Я превращалась в девочку-потеряшку, одну из многих. Люди разойдутся по домам и забудут меня, как старое письмо, которое никогда не перечитывают, даже не достают из конверта. И я тоже прощалась с ними, желала им только хорошего, по-своему благословляла их за добрые мысли. За то, что у нас на улицах здоровались за руку, подбирали потерянную вещь, чтобы вернуть владельцу, приветливо махали из окон, кивали на бегу и лишь молча переглядывались, видя детские шалости. Рут первой заметила троих членов моей семьи и дернула Рэя за рукав. – Иди, поддержи его, – прошептала она. И Рэй, который познакомился с моим папой уже в первый день долгого пути, вымощенного поисками убийцы, направился к нему. Сэмюел последовал его примеру. Как два молодых пастора, они подвели моего отца с двумя детьми к своему кругу, который принял их и умолк. Папа месяцами не выходил из дому, только ездил на работу и обратно да еще сидел на заднем дворике, откуда не видно соседей. Теперь он вглядывался в их лица, пока не осознал, что меня любили даже те, которых он толком не знал. У него потеплело на душе, чего давно уже не случалось – разве что во время кратких, ныне почти забытых проявлений любви между ним и сыном, Бакли. Он увидел мистера О’Дуайера.