– Стэн, – сказал мой отец, – Сюзи любила стоять летом у окна и слушать, как вы поете у себя во дворе. Это ее завораживало. Может, споете для нас? Как исполнение желаний, которое даруется редко и подчас не к месту, не тогда, когда возникает самое главное желание на свете: вернуть дорогого сердцу человека из мертвых, – голос мистера О’Дуайера, чуть дрогнув на первой ноте, полился свободно, чисто и прекрасно. Его песню подхватили все остальные. Мне и самой запомнились те летние вечера, о которых упомянул отец. Бывало, я не могла дождаться темноты, которая несла с собой благодатную прохладу. Стоя у распахнутого окна, я ловила легкий ветерок, на крыльях которого из дома О’Дуайеров прилетала музыка. Я слушала, как мистер О’Дуайер перепевает одну за другой все известные ему ирландские баллады, а ветерок наполнялся запахами земли, воздуха и мха, что предвещало только одно: грозу. Природа ненадолго замирала. Линдси, устроившись на старой кушетке у себя в комнате, делала уроки, папа в кабинете погружался в книги, мама вязала крючком или мыла посуду. Мне нравилось переодеваться в длинную ситцевую ночную сорочку и выходить на заднее крыльцо, когда дождь тяжелыми каплями барабанил по крыше, а вокруг вились ветры. Сорочка липла к ногам. Было тепло и чудесно, сверкала молния, через пару мгновений грохотал гром. Мама подходила к открытой двери и, проговорив свое обычное «вот простудишься и умрешь», замолкала. Мы вместе слушали дробь дождя и раскаты грома, вдыхали поднимающийся к нам запах земли. – Можно подумать, никакая сила тебя не возьмет, – сказала как-то моя мама. Я обожала эти минуты, когда мы с ней, казалось, чувствовали одно и то же. Кутаясь в тонкую сорочку, я повернулась к ней и ответила: – Это точно. Картинки Подаренный родителями фотоаппарат я использовала на все сто. Отщелкала столько пленок, что папа даже велел мне их рассортировать: какие действительно стоит проявлять, а какие – нет. Поскольку мое увлечение приобретало все больший размах, я завела у себя две коробки. «На проявку» и «Архив». Хоть в чем-то, как сказала моя мама, проявила аккуратность. Мне было приятно думать, что мой «Кодак-инстаматик» озаряет вспышкой избранные мгновения, которые вот-вот канут в прошлое, но навсегда останутся на пленке. Я вынимала использованный кубик, еще горячий, и перекатывала его в ладонях. От разрыва нити накаливания тонкое стекло покрывалось синеватыми мраморными разводами или черной копотью. При помощи фотокамеры я сохраняла мгновения жизни, потому что научилась ловить момент и останавливать время. Этого никто не мог у меня отнять: я была повелительницей времени. Однажды, летним вечером семьдесят пятого года, моя мама спросила отца: – Ты когда-нибудь занимался любовью в океане? И он ответил: – Нет, никогда. – Я тоже, – сказала мама. – Давай сделаем вид, что мы в океане: как будто я уплываю вдаль и мы расстаемся. На другой день она уехала в Нью-Гемпшир, в загородный домик своего отца. В то лето Линдси, Бакли и мой папа, открывая входную дверь, нередко обнаруживали на крыльце кастрюльку с овощным рагу или сдобный кекс. Иногда яблочный пирог – папино любимое лакомство. Вкус этих кулинарных сюрпризов был непредсказуем. Рагу, которое готовила миссис Стэд, было сущей отравой. У миссис Гилберт кексы выходили плохо пропеченными, но, в общем-то, вполне съедобными. Зато яблочные пироги Руаны просто таяли во рту. После маминого отъезда мой отец долгими ночами сидел в кабинете и, пытаясь чем-то занять голову, раз за разом перечитывал книгу из истории войны Севера и Юга – письма Мэри Чеснат[15] к мужу. Он хотел забыть обиды и напрасные надежды, но из этого ничего не получалось. Только один раз у него на лице мелькнуло некое подобие улыбки. «Почему Руана Сингх печет такие маленькие яблочные пироги?» – записал он в своем блокноте. Как-то осенью позвонила бабушка Линн. – Джек, – заявила она, – я, пожалуй, переберусь к вам. Несколько секунд папа в замешательстве молчал. – Думаю, от меня будет польза и тебе, и детям. Не вековать же мне одной в этом мавзолее. – Линн, мы уже кое-как приспособились к новой жизни, – пробормотал он. Но, положа руку на сердце: сколько можно было спихивать Бакли матери Нейта? А ведь за минувшие четыре месяца мамино отсутствие уже вошло в порядок вещей. Бабушка не сдавалась. Я видела, как она пытается устоять перед последним глотком водки, оставшимся на донышке. – На спиртное обещаю не налегать… – тут она напряженно задумалась, – до пяти часов. – А подумав еще, выпалила: – Да пропади оно пропадом! Ты только скажи – я вообще могу завязать. – Вы сами-то понимаете, что сейчас пообещали? Осознание прокатилось волной от бабушкиной руки, державшей трубку, до закованных в туфли-лодочки ног. – Понимаю. Как бы да… Уже положив трубку, он задал себе вопрос: Куда же нам ее поселить? Но на этот счет сомнений ни у кого не было. К началу декабря семьдесят пятого исполнился год с того дня, как мистер Гарви, прихватив пару дорожных сумок, свалил из города – и поминай как звали. Витрины магазинов пестрели листовками с его нечетким изображением, но вскоре клейкая лента засалилась, а бумага истрепалась. Линдси и Сэмюел слонялись по улицам или торчали у Хэла в мастерской. Моя сестра за версту обходила кафе, куда ребята из нашей школы заглядывали после уроков. Владелец этого заведения чтил закон и порядок. Увеличив портрет Джорджа Гарви вдвое, он прибил его прямо к двери. Любопытствующим посетителям хозяин охотно живописал все кошмарные подробности: совсем еще девочка, кукурузное поле, найден только кусок руки. В конце концов Линдси попросила Хэла подбросить ее до полицейского участка. Ей не терпелось выяснить, как продвигается расследование. Оставив мастерскую на попечение Сэмюела, они с Хэлом помчались по шоссе сквозь мокрый декабрьский снег. С самого начала Линдси смутила полицейских своей молодостью и решимостью. В участке она, считай, перезнакомилась со всеми, и все старались держаться от нее подальше. Девчонке всего пятнадцать, а она словно с цепи сорвалась, прет как танк. А у самой груди уже налились аккуратными круглыми яблочками; ноги еще голенастые, но икры аппетитные; а в васильковых глазах такая твердость – кремень, да и только. В ожидании приема, сидя на деревянной скамье рядом с Хэлом, Линдси заглянула в открытую дверь и увидела что-то подозрительно знакомое. Эта вещица лежала на столе у детектива Фэнермена и ярким пятном выделялась на фоне строгого кабинета. Такой цвет мама называла алым: типичный цвет губной помады, более резкий, чем цвет красной розы, и почти не встречающийся в природе. Наша мама всегда гордилась своим умением носить алые вещи: каждый раз, повязывая на шею алый шарфик, она подчеркивала, что даже бабушка Линн не решается носить такой цвет. – Хэл, – выдавила Линдси, цепенея от недоброго предчувствия. – Что? – Видишь там красную тряпочку? – Ну? – Сходи за ней, а? Поймав на себе изумленный взгляд Хэла, Линдси пояснила: – Кажется, это мамина вещь. Стоило Хэлу подняться со скамьи, как в другом конце коридора появился Лен. Он сразу понял, куда направляется Хэл, но как ни в чем не бывало приблизился к Линдси и потрепал ее по плечу. Она выдержала его взгляд. – Откуда у вас шарф моей матери? Лен Фэнермен растерялся: – Наверное, она его обронила у меня в машине. Линдси встала и ясными глазами посмотрела на него в упор. Она неумолимо приближалась к сокрушительному вопросу: – А что она там делала? – Здорово, Хэл, – сказал Лен. Хэл так и замер с шарфом в руках. Линдси, выхватив у него полоску алого шелка, вскипела от ярости: – Откуда у вас шарф моей матери? Хотя Лен и был детективом, Хэл оказался наблюдательнее: он первым заметил, как у Линдси над головой полыхнула радуга – все цвета фломастеров «Призма», весь спектр озарения. То же самое происходило на уроках алгебры или английского, когда моя сестра первой решала уравнение или указывала одноклассникам на двусмысленную фразу. Хэл положил руку ей на плечо и направил к выходу. – Нам пора, – сказал он. Позже она выплакала свое горе на плече у Сэмюела, в подсобке автомастерской. Когда моему брату исполнилось семь лет, он – в память обо мне – построил крепость: давным-давно мы с ним собирались сделать это вместе. Мой папа в этом деле не участвовал, просто не мог себя заставить.