– О нет, вовсе нет, – ответил Раффлс, укоризненно качая головой. – Я так и думал! – воскликнул Леви в ликовании. – Я удалился… – сказал Раффлс, – если простите мне такое уточнение, с тем письмом, которое вы, мистер Леви, и не думали признавать вашим! Еврей пожелтел еще больше обычного; но ему хватило мудрости и самоконтроля, чтобы игнорировать этот выпад. – Вам лучше показать его мне, – сказал он, сделав повелительный жест рукой, которому вряд ли кто-нибудь, кроме Раффлса мог и подумать не подчиниться. Леви стоял все еще спиной к камину, в то время, как я устроился рядом с ним в кресле, и желтый бокал мой находился на столике неподалеку, у моего локтя. Но Раффлс стоял в отдалении, а теперь он еще больше отшатнулся от камина и развернул большой лист гербовой бумаги со штампом прославленной конторы с Джермин Стрит, и поднял его повыше, как распятие на службе. – Вы, безусловно, можете увидеть его, мистер Леви, – заявил Раффлс, с небольшим, но явным ударением на глаголе. – Но не могу потрогать – в этом, что ли, дело? – Боюсь, придется попросить вас сначала посмотреть, – сказал Раффлс с улыбкой. – Я бы предложил, кроме того, чтобы вы в качестве ответной предосторожности показали мне вашу часть нашего соглашения, которая у вас, конечно же, готова; другая его часть у меня в кармане, ждет, когда вы ее подпишете; а после этого все эти три бумажки сменят хозяина одновременно. Ничто не могло превзойти твердости этого объявления, кроме той преувеличенной деликатности, с которой оно было передано. Я видел, как Леви стискивает и разжимает свои огромные кулаки, и его бульдожья челюсть ходит взад-вперед, пока он скрежещет зубами. Но он не упустил ни слова, и я восхищался его чудовищным самоконтролем, когда внезапно он подскочил к столику, рядом со мной, налил до краев чистым виски свой стакан, и, захлебываясь и жмурясь от огромного глотка, направился к Раффлсу, держа стакан в одной руке, а сияющий револьвер в другой. – Да уж, я посмотрю, – выговорил он сквозь икоту, – и хорошенько посмотрю, если не желаете плюху свинца в кишки! Раффлс следил за его неуверенным продвижением с презрительной улыбкой. – Вы ведь все же не такой глупец, мистер Леви, будь вы пьяны или трезвы, – сказал он, но его глаза следили за колеблющимся стволом, как и мои; и я все гадал, как это человек может так внезапно напиться, когда стакан крепкого спиртного, нацеленный вполне верной рукой, полетел в голову Раффлса, и письмо, вырванное из его руки, оказалось брошено в камин, еще пока Раффлс шатался в ослеплении, а я не успел вскочить на ноги. Раффлс был абсолютно слеп, как я уже сказал, по его лицу струились кровь и виски, а король предателей хохотал, наслаждаясь своей мерзкой победой. Но это продлилось всего лишь миг; подонок неосмотрительно повернулся спиной ко мне – вскочив со стула, я прыгнул ему на спину, как леопард, и свалил его с ног, вцепившись всеми десятью пальцами в горло – его череп соприкоснулся с паркетом с оглушающим треском, и он обмяк мешком у меня в руках. Помню щекотание его щетины, когда я высвобождал руки от его тела и то, как его свинцово-тяжелая голова откинулась назад и вбок – если бы он не показался мне в тот миг мертвее мертвого, я бы с радостью немедленно добил это пресмыкающееся. Помню, что встал с полу с чувством гордости за содеянное…. Глава XIV. Вещественные доказательства Раффлс все еще шатался и переступал с ноги на ногу, протирая глаза костяшками пальцев. – Письмо, Банни, письмо! – восклицал он с таким отчаянием, что я вдруг понял, что с момента подлого нападения он не говорил и не мог говорить ничего другого. Однако было уже поздно, да и в первый же момент дело было безнадежно; несколько тонких клочков почерневшей бумаги шевелились в очаге, и это было все, что осталось от письма, за которое Леви готов был уплатить непомерную цену, и ради которого Раффлс так рисковал. – Он сжег бумагу, – сказал я. – Оказался слишком быстр. – И почти сжег мои глаза, – ответил Раффлс, все еще их протиравший. – Он слишком быстр для нас обоих. – Нет, не вполне, – мрачно заметил я. – Я, кажется, проломил ему череп и прикончил его! Раффлс все тер глаза, пока наконец они не прояснились и не заморгали на заляпанном кровью лице – он немедленно навел их на поверженное тело. Схватившись за запястье толщиной в швартовочный канат, он пощупал пульс. – Нет, Банни, он еще жив пока! Беги и посмотри, нет ли в другой части дома света. Когда я вернулся, Раффлс вслушивался в тишину у двери в галерею. – Ни огонька! – рапортовал я. – Ни звука, – прошептал он. – Нам везет больше, чем могло бы – даже револьвер его не выстрелил, – Раффлс вытащил оружие из-под распростертого тела. – Он вполне мог нажать на спуск и подстрелить, например, себя. Или одного из нас. Он положил оружие в свой карман. – Но я ведь убил его, Раффлс? – Пока нет, Банни. – Но как ты думаешь, он умрет? Меня наконец проняло – колени затряслись, зубы застучали – я больше не мог спокойно смотреть на грузную тушу, лежащую ничком на паркете, и на безвольно заваленную вбок голову. – Он в порядке, – сказал Раффлс, еще раз став на колени, ощупав тело и прислушавшись. Я зашмыгал носом, что было очень благочестиво, но непоследовательно. Раффлс присел на корточки и начал медленно, задумчиво стирать следы своей крови с полированного пола. – Оставь его лучше мне, – сказал он, глянув на меня и внезапно решительно вставая. – Но что же я буду делать? – Спускайся к лодочному сараю и жди в лодке. – А где этот лодочный сарай? – Если пойдешь к реке вдоль лужайки, не промахнешься. Сбоку есть дверца; если она заперта, ломай. Он вынул из кармана и передал мне свою маленькую фомку так же естественно и просто, как иные передают связку ключей. – И что потом? – Ты обнаружишь, что стоишь наверху длинной лестницы, которая идет до воды; стань твердо, ощупай все вокруг, пока не найдешь лебедку. Крути ее так нежно, как будто заводишь швейцарские часы – напротив поднимутся подвижные ворота – но если кто-то услышит, что ты это делаешь посреди ночи, нам отсюда придется спасаться либо бегом, либо вплавь. Подними решетку ровно настолько, чтобы лодка прошла, заберись в лодку, пригнись и жди меня. Неохотно оставляя на полу ужасное свидетельство моего присутствия, но ослабленный самим его видом, я был в руках Раффлса мягче воска, и вскоре уже брел по щиколотку в росе, чтобы выполнить поручение, в котором не видел и даже не искал никакого смысла. Достаточно было того, что Раффлс вверил мне дело, которое могло бы спасти нас – какую роль он выбрал сам, чем был занят в тишине пустого дома, и в чем состоял его план – было выше моего разумения. Я об этом вовсе не беспокоился. Убил ли я свою жертву? Вот было единственное, что для меня тогда имело значение – но, по правде говоря, я признаюсь, что и этот предмет для меня не значил тогда так много, как сейчас. По мере удаления от вещественных доказательств преступления мой страх сосредотачивался не на самом деянии, а, скорее, на его последствиях, которые, впрочем, я оценивал довольно трезво. То, что я сделал, могло быть расценено в худшем случае как непредумышленное убийство. Но если мне повезло, ростовщик не был мертв, и Раффлс, наверное, сейчас воскрешал его к жизни. Живого или мертвого я мог всецело доверить его Раффлсу и заняться своим делом, к чему и приступил, находясь, впрочем, в некотором оцепенении чувств. Я немногое помню об этом сонном спуске, пока он не превратился в кошмар, большая часть которого была еще впереди. Река текла как широкая дорога под звездами, на ней не было ни отсвета, ничего не нарушало ее покой. Лодочный сарай, оказалось, стоял у конца ряда тополей, и я нашел его, спустившись почти до воды, пока все, что было видно вокруг, не оказалось выше уровня моих глаз. Дверь не была заперта, но внутри царила такая тьма, что моей руки, вращавшей лебедку дюйм за дюймом, не было видно. Между медленным тиканьем шестерен я придирчиво вслушивался в другие звуки, и наконец услышал тихое капанье от дальнего конца сарая – надо полагать, это над водой поднялся край «ворот» как их назвал Раффлс; в самом деле, на поверхности воды наметилась некая разница – открывавшаяся стена сарая пропускала внутрь немного звездного света, но вокруг меня было по прежнему темно. Как только полоска отраженного света стала, по моему мнению, достаточно широкой, я перестал крутить ручку и на ощупь спустился в лодку. Но бездействие в таком положении смерти подобно, и последнее о чем я мог просить судьбу – время для размышления. Не имея занятий, я задавался вопросом, что же я делаю в лодке, и зачем Раффлс послал меня сюда, если Леви действительно был жив. Я бы понял стратегическую ценность моего положения, если бы мы грабили дом, но на этот раз Раффлс вроде бы не собирался ничего уносить; и я не мог вообразить, что он внезапно передумает. Возможно, он не был очень уж уверен в том, что Леви вполне невредим, и послал меня подготовить путь отхода с места преступления? Я не мог дольше оставаться в лодке, ерзая на узкой скамье, пока это предположение вгоняло меня в холодный пот. Я спешно выбрался оттуда, промочив один ботинок, а потом побежал по лужайке к дому, нещадно хлюпая им. Раффлс вышел из освещенной комнаты мне навстречу, и стоял в той же позе, что и Леви, заслоняя электрический свет – первое, что я заметил, было то, что он надел чужое пальто, и карманы в нем были комически плотно набиты. Но это последнее, что я запомнил перед надвигающимся ужасом. Леви лежал там же, где я его оставил, но тело его было вытянуто, с подушечкой, подложенной под голову, как будто он не только был мертв, но уже и подготовлен к погребению прямо на месте своей гибели. – Я как раз собирался за тобой, Банни, – прошептал Раффлс, пока я еще не обрел голос. – Мне нужно, чтобы ты подержал его за ноги. – За ноги! – ахнул я, хватаясь вместо предложенного за рукав Раффлса. – Зачем это? – Его надо отнести в лодку! – Но он же – он же все еще… – Жив? – Раффлс улыбнулся, как будто я изрядно его рассмешил. – Еще бы, Банни! Он слишком полон жизни, чтобы оставлять его здесь, скажу я тебе откровенно. Но если мы пустимся в объяснения, то скоро рассветет. Ты мне поможешь, или мне его самому по росе волочь? Я со всей душой поддержал его, Раффлс подхватил безжизненный торс, кажется, за подмышки, и мы пошли в темноту ночи, погасив весь свет внутри. Однако первая часть нашего отвратительного путешествия оказалась очень короткой. Мы как можно более осторожно сложили нашу ношу на гравийную дорожку, и я провел несколько длиннейших минут в своей жизни, наблюдая за тем, как Раффлс закрывает и запирает все окна, оставляя комнату в том виде, в котором оставил бы ее сам Леви, и наконец находит безопасный путь наружу через одну из дверей. На протяжении всей этой операции туша у моих ног не издала ни звука – но когда я нагнулся над ней, запах виски показался мне довольно бодрящим и обнадеживающим. Мы снова пустились в путь, Раффлс – напрягая все мускулы, я – все свои нервы, и на этот раз за один присест, шатаясь, пересекли всю лужайку; у лодочного сарая пришлось поместить тело среди росистой травы, пока я не снял свое пальто, и мы не устроили ростовщика на нем. Какое-то время отняло обсуждение лодочного сарая, темноты и ступенек внутри него; и вновь я остался один – наблюдать и прислушиваться к биению своего сердца; скоро к нему добавилось бульканье воды у носа лодки и плеск весел, пока Раффлс не причалил возле лужайки. Кажется, мне не нужно более описывать трудности и ужас помещения неподвижной массы на борт лодки – все это было довольно отвратительно, но ради беспристрастности скажу, что трудность этой задачи затмила все остальные обстоятельства, пока не была наконец преодолена. Я до сих пор содрогаюсь, вспоминая, насколько близки мы были к тому, чтобы перевернуть наше суденышко и надежно спрятать жертву, утопив ее; но мне кажется, что это занятие предохранило меня от ненужных и не менее ужасных мыслей о более отдаленных перспективах. Это был как раз тот момент, когда следовало поверить Раффлсу и держать порох сухим; и, кстати, замечу, что я играл по правилам. Но это были не мои правила, а его, и цель этой игры оставалась мне неизвестной. Вообще-то никогда ранее я не доверялся моему бессменному лидеру так беззаветно и слепо или с таким бесшабашным волнением. Все же, если нам грозило худшее, и нашему немому пассажиру не суждено было больше открыть глаз, мне было очевидно, что мы находимся на пути, быстро и верно превращающем непредумышленное убийство в предумышленное в глазах любого британского суда; пути, который мог бы запросто привести нас к гибели в руках палача. Куда более непосредственная угроза, кажется, только и дожидалась момента посадки на борт – когда мы пытались оттолкнуться от берега, шум весел неожиданно достиг наших ушей, и пока мы хватались за свои скамейки, каноэ пронеслось вниз по реке невдалеке от нас. К счастью, ночь была еще все так же темна, и все, что мы увидели, была белая рубаха гребца, трепыхавшаяся при каждом гребке. Но у нас под ногами, на дне лодки, опираясь головой на скамью, лежал Леви, его жилет был распахнут, и белая рубашка отражала лунный свет не хуже любой другой; а его белое лицо казалось моему смущенному разуму таким сияющим, будто мы натерли его фосфором. Впрочем, я не один близко к сердцу воспринял эту последнюю опасность. Раффлс целых несколько минут сидел на своей скамье неподвижно; а когда он наконец окунул свои весла в воду, то начал грести настолько тихо, что даже я с трудом слышал их плеск, и все продолжал оглядываться на воды Стикса позади себя. Мы так долго готовились к этому путешествию, что я был поражен тем, насколько быстро оно подошло к концу. Мы проскользнули мимо всего лишь нескольких домов с садами на берегу, и вдруг повернули в протоку, которая шла прямо под окнами одного из них, стоявшего к воде так близко, что с верхнего этажа можно было вполне легко добросить камень до Суррея на том берегу. Протока была пуста и дурно пахла; на ее берегу виднелась разваленная пристань; множество окон, глядевших на нас, были глянцево-черными и не скрывали ничего, кроме пустоты. На мой нервный взгляд, дом имел одну лишь только характерную черту – в форме квадратной башенки, которая выдавалась из фасада, нависая над рекой, и поднималась почти вдвое выше остального строения. Но это любопытное излишество только добавляло дому отталкивающие черты мрачного поместья, к которому в темноте и тишине ночи не всякий рискнул бы подойти. – Что это за место? – прошептал я, пока Раффлс привязывал лодку к пристани. – Это брошенный дом, Банни. – Ты думаешь, нам стоит занять его? – Думаю, нашему пассажиру стоит занять его – нам придется высадить его тут, живого или мертвого! – Хватит, Раффлс! – На этот раз, думаю, понесем вперед ногами… – Замолчи! Раффлс стоял на коленях на пристани – к счастью, она была как раз на уровне наших уключин – и протягивал руки к телу. – Подай мне его лодыжки! – прошипел он. – Ты присмотри за его торсом. Тебе не нужно бояться ни того, что ты его разбудишь, ни того, что повредишь. – И в мыслях не было, – прошептал я, хотя никогда еще слова так не холодили мне сердце. – Ты меня не понял. Прислушайся! Когда коленопреклоненный Раффлс затих на пристани, а я – в лодке, с безжизненным телом, простертым между нами, мы оба услышали шум и плеск весла при входе в протоку, и увидели белый проблеск на воде. – Что за напасть! – пробормотал он с мрачной легкомысленностью, когда очередной звук затих вдали. – Интересно, кто это тут занимается греблей на каноэ посреди ночи? – А мне интересно, что он успел заметить. – Ничего, – ответил Раффлс, как будто двух мнений на этот счет быть не могло. – Что мы сами уверенно видели, кроме чего-то среднего между фуфайкой и носовым платочком? Нечто белое, а ведь мы всматривались, и у берега гораздо темнее, чем на главной протоке. Но скоро светает, и вот тогда нас действительно увидят, если мы не сможем выгрузить наш улов. И без лишних слов он потянул Леви из лодки за ноги, а я схватился за пристань, стараясь как-то сохранить остойчивость лодки, и делая все, от меня зависящее, чтобы предохранить конечности и голову нашего груза от травм. Однако все мои усилия не смогли предотвратить несколько досадных ударов, и, поскольку все они были встречены ужасающей нечувствительностью недвижного тела, мои худшие подозрения воспряли вновь, еще до того, как я выкарабкался на берег и стал на колени возле распластанного туловища.