— Эй, что с вами? — спросил он. — Ничего. Просто… каждый день здесь был для меня чем-то необыкновенным, потрясающим. И вот все так быстро завершилось. — Разве вам не хочется вернуться в Афины, увидеться с мамой и папой? — Да, но… Я прервала наш разговор и побрела по пляжу, злясь на себя за то, что разнюнилась перед мистером Даймондом. Я ходила по пляжу из конца в конец, стараясь взять себя в руки. К празднующим и ликующим я присоединилась минут через пятнадцать, когда почти успокоилась или, по крайней мере, твердо решила более не выставлять себя дурочкой. — Мисс Франгопулу? — раздался над моим ухом знакомый голос с австрийским акцентом. Я обернулась — мистер Уайлдер улыбался мне из-под шляпы. Казалось, он никогда не снимает эту свою соломенную шляпу и даже спит в ней. — Мы весьма признательны за то, что и как вы для нас делали, — сказал он, пожимая мне руку. — Для меня это было удовольствием, — ответила я. — И великой честью. Правда. — И к тому же вам за это заплатили. Фактор немаловажный. Я засмеялась и кивнула. — Мой друг мистер Даймонд сказал мне, что вы немного расстроены, — продолжил мистер Уайлдер. — С вами все в порядке? Можем мы чем-нибудь помочь? — Со мной все хорошо. Немножко множко выпила. Вы же меня знаете. Помните, какой я была в «Бистро»? — Припоминаю, — кивнул он. — Наверное, вам стоит ограничивать себя в потреблении деместики. Сдается, до конца вечеринки еще далеко. — Надеюсь. — Увы, деньки, когда я танцевал до утра, миновали, сколь ни грустно это признавать. Так что отправлюсь-ка я спать, пожалуй. — Мудрое решение, — сказала я. Мы снова пожали друг другу руки, и он деликатно чмокнул меня в щеку, а затем удалился. * * * Я не воспользовалась советом мистера Уайлдера. То есть не ограничивала себя по части деместики. Я танцевала или болтала о пустяках с разными людьми, а когда партнеры по танцам и собеседники выдохлись и когда их запасы пленок с «Роллинг Стоунз» истощились и магнитола в «фольксвагене» умолкла, я уселась за электропианино и начала играть. Музицировала я для себя, честное слово, — перебирала любимые мелодии, популярные и не очень, варьировала аккорды, импровизировала, избегая подражания чужим находкам, — но стоило мне остановиться, как мои слушатели, коих было не так уж мало, отвечали негромким всплеском аплодисментов. Вечеринка, однако, угасала. В конце концов вокруг электропианино осталось с полдюжины человек, и когда в финале песни «И все это ты» я завершила свою версию странным, непреднамеренным ля минорным секстаккордом и подняла голову, я обнаружила среди слушателей Мэтью. — Вау, — качнул головой Мэтью. — Ты говорила, что умеешь играть на пианино, но ты не сказала, как ты умеешь играть. Я улыбнулась, чувствуя приязнь и нежность к нему и возбуждение, словно меня щекотали. Взяв стул, Мэтью уселся рядом со мной. — Сыграй что-нибудь свое, — попросил он. — Что? — Ты же пишешь музыку, почему бы не сыграть то, что ты сочинила. Я посмотрела ему в глаза, и необычайно приятная нервная дрожь пробежала по моему телу. — Ладно, — ответила я, склонилась над клавиатурой, поднесла руки к клавишам, глубоко вдохнула и сыграла коротенькую мелодию, которую я назвала «Малибу». Вряд ли я понимала, какой реакции жду от него. Последний аккорд звенел в воздухе несколько секунд, прежде чем Мэтью высказался. — Очень хорошо, правда. Слегка смахивает на музыку для кино. По моим наблюдениям, так нередко отзываются о современной музыке, если она тональна и пытается выразить эмоцию напрямую на достаточно бесхитростном языке. И я до сих пор не могу понять, комплимент это или издевка. Не понимала и тогда, что, собственно, хотел сказать Мэтью. — Отличная музыкальная тема для этого фильма, — добавил он. — Для «Федоры»? Ну да, — хмыкнула я. — Сыграю «Малибу» мистеру Уайлдеру, и он тут же, не сходя с места, предложит мне контракт. — Почему бы и не сыграть? Попытка не пытка, и вообще. — Думаю, у него уже есть композитор на примете, — улыбнулась я. Мы долго молчали, а затем, не сговариваясь, одновременно встали. Из-за нашей маленькой перебранки и моего разочарования откликом Мэтью между нами возникла неловкость, но быстро рассеялась. Мы вышли на пляж, спустились к воде. Наши руки сами нашли друг друга, сцепились крепко, но нежно. — До чего же здесь красиво, — сказал Мэтью. Близился восход, и черная вода заалела, и вскоре стали видны очертания виллы на острове Мадури. Но смотрела я на Мэтью, а не на пейзажи вокруг. — Что? — спросил он. — Что «что?» — спросила я. — Почему ты таращишься на меня? — Разглядываю твою бороду. Она изрядно погустела за последние несколько дней. Я провела ладонью по его бороде. Разумеется, это был лишь предлог, чтобы дотронуться до его лица. Вскоре я уже поглаживала его щеку, и тогда он взял меня за запястье, отвел мою руку в сторону и потянулся поцеловать меня — короткий, ласковый поцелуй в губы. Впервые меня так поцеловали. И я немедленно захотела повторить, обняла Мэтью за шею, притянула к себе — на этот раз поцелуй длился дольше и был горячее, но почему-то по-прежнему робким и сдержанным. Обнявшись, мы стояли, глядя на остров. Наши тела идеально подходили друг другу, казалось мне. Я положила голову на плечо Мэтью и ощутила, как его ладонь коснулась моих волос. Я чувствовала себя очень, очень счастливой, но горизонт уже заволакивала темная туча. — Полагаю… — начала я, — полагаю, завтра ты уезжаешь с ними в Мюнхен? Мэтью помотал головой: — Возвращаюсь в Лондон. Но сперва нужно добраться до Афин каким-то образом. Я запрокинула голову, теперь мы стояли лицом к лицу. — Мне тоже. — И как ты туда доедешь? — Не знаю. — Я не юлила, просто не задумывалась пока о дороге обратно. — По-моему, было бы здорово поехать автостопом. — Он снова поцеловал меня. — Составишь мне компанию? — Я? — Мы могли бы провести в этом путешествии дня два-три. И ночевали бы в придорожных отелях. Я понимала, что он предлагает. И это безмерно радовало и возбуждало меня, но одновременно настораживало. Вдобавок руки Мэтью принялись путешествовать по моему телу, и куда своевольнее, чем я ожидала. Я вдруг встревожилась и напряглась. — Дай мне немного подумать. — Я разомкнула объятье. Он тоже опустил руки и уставился на меня — вопрошающий взгляд в сопровождении вопрошающей улыбки. Будто привлекала я его настолько же, насколько и забавляла. — Ладно, — сказал Мэтью. — Подумай. Твое слово — закон. Довольно скоро я вернулась в свою квартиру, нагретую дневной жарой, и долго лежала на кровати, понимая все яснее, как же я хочу поехать с ним. Сомнения бесследно развеялись. Я ругала себя за то, что не пригласила Мэтью к себе, но на самом деле это было не так уж важно, ведь то, чего я хотела, непременно случится с нами через день или два, и, возможно, так оно будет даже лучше: наслаждение, обостренное ожиданием и предвкушением. За этими отрывочными, путаными мыслями меня потянуло в сон, я перевернулась на живот, положила руку между ног, и вот мне уже снился сон о Мэтью, затем другой, третий — жаркие, бредовые, беспокойные сны; я помню их по сей день. * * * Несколько часов спустя из глубокого сна меня выдернул громкий стук в дверь. Я посмотрела на часы, лежавшие на прикроватной тумбочке: было позже, чем я думала. Яркое солнце беспрепятственно хозяйничало в комнате, спасибо окнам без стекол. Я поднялась и отперла дверь. К моему изумлению, разбудила меня директор картины. — Да? — пролепетала я. — Держите. — Директор вручила мне пухлую папку с бумагами и бейджик с лентой, чтобы носить его на шее. — Что это? — тупо спросила я. — По-видимому, ваша новая работа, — ответила директор.