Я поглядела на бейджик, на нем было написано мое имя и ниже заглавными буквами: «АССИСТЕНТ МИСТЕРА ДАЙМОНДА». — Что это значит? — опешила я. — Это значит, что мистер Уайлдер и мистер Даймонд желают, чтобы вы отправились с ними в Мюнхен и продолжили работать над фильмом. Я онемела. К счастью, я, не она. — Давайте-ка одевайтесь, — распорядилась директор. — Машины ждут, стартуем уже через десять минут. — Куда мы едем? — В аэропорт Акциума, оттуда прямиком в Мюнхен. Мюнхен. Это какая-то ошибка или чья-то глупая шутка? Или отныне я могу считать себя одной из киносъемочных божеств? — Ну же, — нетерпеливо сказала директор, — вы идете? Или мне передать им, что вам не нужна эта работа? — Нет, — засуетилась я. — Конечно… конечно, нужна. Просто это так… — Я не смогла подобрать подходящих слов. — Отлично. Десять минут, я вас предупредила. Не опоздайте, иначе им придется уехать без вас. Одевалась я и паковала вещи в безумной спешке. Спускаясь по лестнице, я задержалась у квартиры матери Мэтью и постучала, но никто не ответил. Опять постучала — с тем же результатом; время поджимало, я более не могла рисковать. Вероятно, Мэтью крепко спал. Его мать оказалась среди тех, кто на тротуаре перед домом ждал своей очереди, чтобы занять место в машине, и когда я спросила, где ее сын, она ответила коротко: «Дрыхнет, разумеется». Я села в машину рядом с ней на заднее сиденье, минуты через две автоколонна тронулась в путь, и единственное, что омрачало мое нежданное сумасшедшее счастье, — мысль о том, когда я вновь увижусь с Мэтью и увижусь ли. МЮНХЕН Наутро после отъезда Арианы в Сидней я подсушила хлеб в тостере, сварила кофе, и уже изготовилась вонзить зубы в румяный хлеб, но дала слабину: полезла в холодильник за бри из супермаркета. Как по мне, хлеб с бри — не самое идеальное сочетание, но привередничать я была не расположена. Умяла в одиночестве сытный завтрак и, собравшись с духом, поднялась в нежилую комнату, мой «кабинет», как мы ее называли. Джеффри опять читал лекции в Биконсфилде, Фран была дома, но от меня держалась подальше и к себе не подпускала. В доме было очень тихо. Я плюхнулась в кресло у письменного стола, машинально включила компьютер и открыла миди-клавиатуру, хотя знала наверняка, что сегодня музыки я сочинять не буду. Меня интересовала папка «Музыка», внутри которой находились еще две папки; одна называлась «Музыка для кино», другая — «Прочее». В «Музыке для кино» хранилась папка «Текущая работа», но сейчас она пустовала. В «Прочем» имелась папка под названием «Билли», ею-то я и занялась. Ткнула мышкой в «Пресс-конференцию», и файл открылся в Pro Tools. На экране ожил, затрепетав, кусок старой кинопленки. Недели две назад я нашла ее в интернете. Пленка была цветной — запись пресс-конференции на киностудии «Бавария», состоявшейся накануне пред-съемочного периода «Федоры», примерно за месяц до переезда киногруппы в Грецию, где я к ним и присоединилась. Я уставилась на экран, и первое, что зацепило мое внимание, — мода и стиль конца 1970-х: непременные пластиковые стулья с мутно-оранжевыми спинками для журналистов, аляповатые платья в цветочек на горстке женщин-репортеров живо напомнили мне о той эпохе и моей молодости. Билли, как обычно, был одет скромно, но элегантно: темно-синий джемпер поверх рубашки поло, застегнутой на все пуговицы. Серебристая шевелюра зачесана назад волосок к волоску, на носу очки в черной оправе — ни дать ни взять интеллектуал, что выступает с лекциями на публике и готов ответить на все вопросы. По моей просьбе Джеффри поработал с этим куском пленки. Начинался он с кадра, в котором Билли входит в зал и направляется к сцене. Длился кадр около двадцати секунд, однако Джеффри удалось замедлить его аж до почти трех с половиной минут. В итоге у зрителя появился шанс познакомиться с мистером Уайлдером поближе, разглядывая его походку, манеру держаться, ровный, неторопливый шаг — Билли будто размышлял на ходу — и выражение его лица, веселое и слегка задиристое в предвкушении победы в схватке с прессой, на что он имел полное основание, ведь (несомненно) в рукаве у него было заранее припрятано с десяток остроумных хлестких ответов. Публика была немецкой, и Билли обратится к собравшимся по-немецки и упомянет, кроме много чего прочего, о том, каково это — вновь вернуться в Германию. Он понимал, что его речи встанут кое-кому поперек горла, но именно этого он и добивался. Замедление произвело еще один эффект: походка Билли, шагавшего к сцене, обрела балетную плавность — Билли напоминал космонавта, ступившего на поверхность Луны, или глубоководного ныряльщика, бесконечно медленно продвигающегося по дну океана. Размеренный, исполненный достоинства звук его шагов натолкнул меня на мысль сочинить торжественно-печальную музыку к этому фрагменту — небольшую пьесу в миноре для камерного оркестра с виолончелями и контрабасами, монотонно играющими корневые ноты в нисходящих аккордах, и нежным звучанием скрипок и духовых, а на каждом втором такте те же ноты выпевает сопрано без вибрато. Целью моей было придать новое значение архивной пленке, зафиксировав ее как мгновение времени, мгновение истории даже. Превратить банальный проход к авансцене в величественное действо, а самого Билли — разом в шута и мученика. В конце концов, пресс-конференция знаменовала его возвращение в страну, которая тридцать лет назад уничтожила его родных, и теперь он с невиданным великодушием одаривал их своим присутствием и одновременно целиком зависел от их расположения к нему — триумф пополам с унижением. Сюита «Билли» задумывалась пятичастной, но пока более или менее завершенной была только одна часть. О том, чтобы куда-нибудь пристроить все эти части, когда они будут написаны, я и не помышляла даже. Скорее всего, никто не захочет исполнять или записывать мою сюиту. Как и все остальное в моей жизни теперь, сочинение музыки выглядело донкихотством и напрасной тратой времени, и даже эта первая часть под названием «Пресс-конференция», которой я секунду назад в общем гордилась, внезапно разонравилась мне. Я отключила звук в Pro Tools и в наступившей тишине услыхала голос, доносившийся из сада. Голос принадлежал Фран, она разговаривала с кем-то по мобильному. Резкость в ее голосе подсказывала, что это была не обычная болтовня. Дочь определенно беседовала с кем-то из близких друзей, но слов я разобрать не могла. Этот недочет я исправила легко: мой письменный стол стоял у окна, и когда я приоткрыла оконную створку, мне стало слышно каждое слово. Разумеется, услышать я могла только реплики Фран: — Нет. Ничего. Знать не хочет. — … — Хер знает. — … — И как я, по-твоему, могу это сделать? — … — Знаю. Я все знаю. Решение принимаю я, мне и расплачиваться. — … — Нет! Нет, я просто не могу. Это сводит меня с ума. — … — Никто. Вообще никто. И потом, в моей ситуации такое решение ни к чему бы не привело. — … — В том-то и дело! Я не могу. Не знаю, Джулия, правда не знаю. На этих словах Фран разрыдалась. И во мне мгновенно взыграл материнский инстинкт, я галопом ринулась вниз. Мы едва не столкнулись в дверях кухни, куда я влетела с лестницы, а Фран из сада. Телефон был выключен, лицо раскраснелось. — Что с тобой, солнышко? Она не ответила, но впилась в меня глазами, пылавшими ненавистью. — Что со мной? — произнесла она наконец. — А ты как думаешь? Все, блядь, со мной! Мобильник Фран швырнула на кухонный стол с такой силой, что я забеспокоилась, не треснул ли экран. — Как бы то ни было, — начала я, — уверена, мы сумеем… — Заткнись, — перебила Фран. — И не прикасайся ко мне (я потянулась к ней). Не нужны мне ни разговоры, ни обнимания. Просто оставь меня в покое разнообразия ради. Она попятилась от меня, затем выскочила из дома и зашагала вниз по улице; забытый телефон валялся на кухонном столе. Я осталась стоять в пустой кухне моего опустелого дома; я могла бы услышать тишину, если бы за стенкой не взревела дрель — у соседей шел ремонт. Шок, вот что я испытывала, слезы Фран и то, как она со мной говорила, сделали свое дело. Меня трясло, и я села за стол. Наверное, надо было побежать за Фран, отдать ей телефон, но я с места не сдвинулась, только села, обхватила голову руками и замерла в оцепенении, дожидаясь, когда подвижность и самообладание вернутся ко мне. Абсолютное безмолвие периодически нарушал, пробирая до костей, визгливый вой дрели в доме наших соседей. На кухонном столе позвякивал нож. Минута текла за минутой. На кухне я просидела не менее получаса, прокручивая в голове слова Фран, не в силах поверить в смысл этих слов, означавших: дочь отвергает любые мои попытки помочь ей. А когда наконец поверила, в голове моей стало пусто, как и в стенах нашего дома. Казалось, я более ничего не могла для нее сделать. Вздохнув, я с трудом поднялась на ноги и медленно поплелась обратно вверх по лестнице. Опять села за письменный стол. На экране компьютера меня караулило изображение — лицо Билли. Пленка, на которой он шагает к авансцене на пресс-конференции, закончилась, оставив на память финальный стоп-кадр — лицо Билли, застывшее в тот момент, когда он не контролировал себя. Смотрел он прямо перед собой, но не в камеру, и не на журналистов, и вообще ни на кого и ни на что. Он был погружен в свои мысли, но вряд ли в этот момент Билли молча репетировал ответы. Верно, именно на пресс-конференции в «Баварии» он дал тот самый ответ на вопрос репортера. Ответ, лишивший всех присутствующих дара речи. Но изображение, на которое я смотрела, не было лицом человека, оттачивающего в уме убийственную остроту. Нет, передо мной было лицо человека, пусть на данный момент и подчинившего себе аудиторию, но в глубине души переживающего глубоко личное и неизбывное разочарование. И надо же, неким странным образом того же типа разочарование поселилось и во мне. Билли, вероятно, жил с этим уже много месяцев, а мне только предстояло свыкнуться с иным положением вещей, но наше сознание сработало одинаково: мы оба поняли — то, что мы можем дать, более никому особо не требуется. * * * Месяца через два-три после конференции мы в количестве двенадцати человек сидели вокруг большого стола в помещении сколь безусловно роскошном, столь же и безликом — то была обеденная зала для особых гостей отеля «Байеришер Хоф», что в центре Мюнхена. Темные дубовые панели, массивный дубовый стол и официанты, парившиеся во фраках, притом что дело происходило в июле и Мюнхен наслаждался — либо тяготился — знойным влажным летом. Не припомню по именам всех, кто собрался за тем столом, но добрую половину помню. Во главе стола, естественно, восседал Билли, а по правую руку от него — доктор Рожа, почетный гость. Меня посадили между Ици и доктором Рожа, а по левую руку от Билли сидел мистер Холден. Мисс Келлер заняла место наискосок от Билли, рядом со своим бойфрендом Аль Пачино, прилетевшим из Америки проведать подругу. Остальных я помню смутно, но среди них было несколько немцев, представителей «Гериа», фирмы по минимизации налогов, помогавшей финансировать фильм. Облаченные в деловые костюмы финансисты в застольной беседе почти не участвовали — вероятно, по той причине, что далеко не все они хорошо говорили по-английски. Доктор Рожа — венгр по имени Миклош — должен был написать музыку к фильму. Хотя преимущественно он жил в Лос-Анджелесе, в Италии у него имелась вилла, где он проводил лето, а в Мюнхен он приехал специально, чтобы, отсмотрев заснятый материал, приняться за партитуру. К его визиту отнеслись как к важному событию, и ужин был устроен в его честь. Он был старым другом Билли, они не раз работали вместе, в частности на знаменитой «Двойной страховке». Кроме того, доктор Рожа прославился музыкой к библейским эпопеям — «Бен Гуру», например, и «Камо грядеши». В его доме от «Оскаров» полки ломились, и был он едва ли не самым знаменитым композитором в Голливуде. Стоит ли упоминать, что я о нем никогда прежде не слыхала. Каким же образом я оказалась не только среди приглашенных на этот ужин, но еще и соседкой почетного гостя? * * * За предыдущие несколько недель мы с Ици неплохо узнали друг друга. Собственно, не могли не узнать, учитывая, что я была его личным ассистентом, хотя в действительности я лишь носила это почетное звание — в личном ассистировании Ици не слишком нуждался, и тем более в моем. К тому же он знал немецкий, не в совершенстве, но вполне сносно, чтобы обойтись без посторонней помощи в магазинах и ресторанах. И для Ици я была не столько личным ассистентом, сколько, сказала бы я, соучастницей и психотерапевтом. Съемочная группа «Федоры» почти целиком обитала в здании, называвшемся «Отель-Резиденция на Артур-Кучер-плац в Швабинге», шикарном районе к северу от городского центра. Оттуда можно было пешком дойти до очень симпатичного Englischer Garten[24], но приходилось долго ехать до киностудии, находившейся милях в десяти к югу от Мюнхена, в Гайзелгастайге. Единственным и знаменательным исключением был сам Билли: он жил в полностью меблированном пентхаусе неподалеку от Леопольд-штрассе. Из Америки прилетела Одри, и режиссера каждый вечер, после рабочего дня на съемочной площадке, поджидал изысканный ужин, приготовленный его преданной женой. А после ужина к нему частенько наведывался Ици, чтобы подправить сцены, которые предстояло снимать на следующий день; сценарий — и я не могла этого не заметить — постоянно требовал доработки. На студию я обычно приезжала вместе с Ици в его машине, но изредка оставалась в Швабинге, когда у Ици имелось для меня особое поручение. По большей части он просил пройтись по магазинам и закупить продуктов впрок. Отель-резиденция помещался в мрачном бетонном здании, поделенном на квартиры, так что постояльцам приходилось самим заботиться о своем пропитании, и перед вечерним визитом к Билли для обсуждения сценария и не имея под рукой заботливой жены, Ици что-нибудь готовил себе наскоро — либо чаще всего доверял готовку мне. Поварихой я была неопытной, но никого это не смущало; может, Ици и привык к дорогим ресторанам, но его гастрономические предпочтения оставались довольно простыми. Мне запомнился один из наших счастливейших вечеров вместе, когда мы в четыре руки побросали в сотейник консервированные сардины, такие же помидоры и затем рис; помню, как Ици стоял над плитой, помешивая содержимое сотейника — без улыбки на лице, конечно (для него это было бы перебором), но с увлеченным и довольным видом. Обнаружив в кухонном шкафу банку с черными оливками, я предложила: «Давайте их тоже вывалим в сотейник» — и была вознаграждена невероятно лестным откликом — Ици подмигнул, потер руки и сказал: «Сгодится, а то». Блюдо получилось восхитительным — на наш вкус, по крайней мере. За совместными ужинами мы подружились. Лишай вернулся к Ици даже более свирепым, чем прежде, и, думаю, Ици нередко испытывал сильную боль. И у меня вошло в привычку не столько развлекать его, сколько отвлекать рассказами о себе: о моей тихой жизни с мамой и папой на шумной загазованной улице Ахарнон, о моих первых шагах в преподавании иностранных языков, о том, как я люблю играть на пианино и слушать музыку в записи. Так он узнал, что мне нравится сочинять музыку и я мечтаю стать настоящим композитором, и более того, поскольку мои мечты за последнее время обрели некоторую четкость, я бы предпочла писать музыку для кино. — Доктор Рожа приезжает, — сообщил Ици однажды вечером. — Завтра Билли закатывает для него ужин.