Я выскочил на лестничную площадку и помчался вверх по этажам. Охота началась. Теперь меня будут обкладывать со всех сторон, пока не прижмут где-нибудь. Кем же все-таки быть лучше: загнанным волком или собакой в стае? Я добежал до последнего, двенадцатого этажа и замер. Сердце в груди прыгало, как теннисный мячик. Где-то внизу заурчал лифт, поднимаясь наверх. На крышу вела металлическая лестница, и люк, слава Богу, оказался не заперт. Я выбрался наружу и огляделся. Некогда было любоваться обманчивыми красотами Москвы, и я побежал в сторону крайнего подъезда. Все-таки я везучий — здесь люк был тоже открыт. Я спустился на этаж, вызвал лифт и поехал вниз. Теперь я дышал более спокойно. Мне показалось, что я их перехитрил, оторвался. Но когда я выскочил из подъезда, то увидел идущего навстречу одного из людей Аслана. — Стой! — крикнул он мне и сунул руку во внутренний карман. Я не стал дожидаться, когда он что-то там вытащит, и бросился наутек, прямо через улицу, славировав между машинами, словно слаломист. Только тормоза позади визжали. Тот, что за мной гнался, быстро отстал; он, видно, уважал правила дорожного движения. Меня больше всего удивило, что это был наш, русский парень, никакой не кавказец. Белобрысый, с тупым рылом. Ну да Бог с ним! Главное — ушел. Часа два я мотался по Москве, не зная, куда приткнуться и к кому пойти. Выходило так, что абсолютно некуда. Ни вперед, ни назад, ни вбок. Словно везде красные флажки развесили. Для себя я уже твердо решил: приеду завтра утром за Леночкой и увезу ее от всей этой мерзости и скверны в Тверь. В Убежище. Родители ее только рады будут, что избавились. А мои — поймут. И сам я больше в Москву ни ногой. Пора столицу России в такой город, как Тверь, переносить. Потому что, как я понимаю, столица — это лицо народа, а здесь лишь харя блудливая. Снова вспомнилась та песня Шевчука про осень. Поганая эта осень для всех нас, даже если кто в сторонке стоит. Все равно в небе жгут корабли, и чужие, и твои, и получается, что никому не долететь до рассвета. Одних сделают волками, других собаками, а человека не будет. Неизвестно, как я оказался на автовокзале, на «Щелковской». А время уже подходило к десяти. Через два часа комендантский патруль затопает. Зарыться, что ли, в кучу желтой листвы? Я купил бутылку пива, сидел на скамейке и потягивал рядом с лохматым стариком в рваном пальто. Он смотрел на мое пиво и облизывался. Я протянул ему бутылку, и он жадно ухватился за нее. — Не хотите ли чего покрепче? — спросил я вдруг. Мне показалось, что ему не слаще, чем мне. А может быть, гораздо хуже. — Если угостишь, — произнес старик. У него слезились глаза, а руки дрожали. И я пошел к киоску, купил дорогую финскую водку, батон копченой колбасы, соленые чипсы и вернулся обратно. Мы разложили это между собой на лавочке, а старик выудил из кармана стакан. — С Богом! — сказал он, махнув свою дозу. — С Богом! — повторил я, принимая из его рук стакан. Так мы сидели, закусывали и смотрели на отъезжающие автобусы. Потом к нам присоединился еще один старик, приятель первого. Он нес сумку с пустыми бутылками, озираясь по сторонам, как бездомный пес, и мы пригласили его разделить нашу трапезу. Сборщик посуды конечно же не заставил себя упрашивать. Мы все согрелись, и нам стало гораздо веселее. Словно солнце выглянуло, хотя время приближалось к полуночи. — А хорошо бы повторить! — мечтательно произнес первый старик. Наверное, он не стригся лет десять. Но в лице его все равно было что-то благородное. Второй старик пропел: — «Жизнь невозможно повторить опять!..» — А попробуем, — сказал я. — Главное, господа генералы, не вешать нос. Только нас здесь в скором времени заметут. — Пошли в лес, к пруду? — предложил лохматый старик. — Холодно, — заметил сборщик посуды. — Может, к Клавке, дворничихе? — Ничего не холодно. Костерок разведем. — Правильно, — вмешался вдруг незнакомый мужчина в ватнике, с сумкой через плечо. Он, оказывается, давно сидел рядом с нами и прислушивался. — Мой автобус только в пять утра отходит. Возьмите, ребята, и меня с собой. Я в долю войду. — Никакой доли, — сказал я. — Сегодня мой праздник, я угощаю. — А что за праздник? — поинтересовался он. — Праздник Утренней Звезды, — неожиданно для самого себя сказал я. — Мы все встретим и проводим ее. Поэтому идем в лес. — Тут еще где-то моя землячка из Иванова, — сказал ватник. — Давайте и ее захватим! — Всех возьмем, — пообещал я. Гулять так гулять. Должен же быть хоть один праздник в жизни! Что-то слишком часто последнее время мне было плохо. Я накупил в киосках всего, что только было возможно, пришлось даже воспользоваться сумкой сборщика посуды, выбросив его улов. Нас ожидал шикарный стол (или пень) под звездным небом: шампанское, водка, ликеры, испанское сухое вино, ветчина, маринованные огурцы, шампиньоны в банке, салат из фасоли, исландская сельдь, шпроты, пиво разных сортов, украинское сало, колбаса «докторская» и сухая, грудинка, хлеб черный и белый и даже кубинские сигары. И только один стакан. Но по дороге к лесу сборщик посуды забежал к дворничихе и взял у нее кое-что из кухонной утвари. А заодно и ее саму. Мы разместились в глубине леса возле небольшого пруда, где лежали поваленные деревья. Кто-то пошел за хворостом, женщины занялись продуктами и банками. Светила луна, да и звезд в небе было достаточно. А когда загорелся костер, мрак вообще отступил к окружавшим соснам. И самого города вокруг вроде бы тоже не стало. Он, конечно, был, но где-то там, за чертой, отделяющей свет от тьмы. Ему было не пробиться сюда, к нам. С его ядовитым жалом, поражающим каждого, кто не принимает его веру. — Открывайте бутылки, господа бомжи и странники, — скомандовал я. — Пусть каждый пьет и говорит, что хочет. — Слово нашего Вальсингама будет законом, — торжественно сообщил первый старик. И пир начался. Приятные они все оказались люди. Чудаковатые и потрепанные жизнью, испившие ее чашу почти до дна, согнутые в бараний рог, но простые и бесхитростные, как дети. Русский человек до самой старости остается ребенком, которого только и делают, что обманывают всю жизнь. Ну и пусть лгут и предают, если не могут одолеть в открытом поединке. Кишка, значит, тонка. Но почему предают свои же, кому веришь, кого любишь? Почему меня предали Полина и брат? А еще прежде — Аня? И Димыч, и Петр Степанович, и многие другие, кого я считал своими друзьями? Что же за время иуд свалилось на наши головы? Когда же придет Спаситель, чтобы избавить нас от них? Или надо самим браться за метлу? У меня было много вопросов, а костер мерцал, как глаза моих сотрапезников, веселящихся в нежданно свалившийся на них праздник. Появилась еще какая-то заблудившаяся молодая парочка, парень с девушкой, сели на свободные пеньки. Дворничиха Клава затянула старую казацкую песню, а сборщик посуды подхватил, да и остальные тоже. Хорошо пошли шампиньоны под шампанское. Земляки из Иванова стали рассказывать о своем житье-бытье, а лохматый старик вдруг заплакал, и все его стали утешать. Удивительная была ночь!.. Казалось, все сейчас может произойти. Возьмет и опустится рядом летающая «тарелка», пригласят нас внутрь и заберут отсюда на неведомую планету. Или подкрадется напущенное на Москву чудовище поганое — ОМОН — и покрошит всех из автоматов, прямо в костер. Или явится вдруг светлая девушка с золотистыми волосами, в белой одежде, облаченная в солнце, и позовет меня за собой. — Нарекаю тебя королевичем всех гонимых! — кричал мне старик прямо в ухо, уже оправившись от слез. — Защитником бомжей и сирот, больных и слабых, несчастных и преданных! Вот оно отныне — твое войско! Я принял протянутый мне стакан и осушил его во славу своего крестного. Старик продолжал кричать: — Ни бельмеса никто не соображает, а ты дойдешь до сути! Только духом не падай! Духом! — Хорошо, — сказал я. — Обещаю. А веселье и пир продолжались, словно в зачумленном городе мы нашли единственное безопасное место. И так продолжалось до самого рассвета. А когда он пришел, со стороны Лосиного острова, я увидел в небе ту единственную, тающую утреннюю звезду, обещанную мне. Она исчезала, унося с собой в невидимый мир все тревоги прошедших дней, всю суету и разочарование. И кроме меня, никто ее больше не видел. Вскоре, провожаемый своей поредевшей и подуставшей свитой, я покинул место полночного пиршества. Я поймал такси и поехал в Останкино. Я хотел сразу забрать Леночку и оттуда двинуться на вокзал. Но, проезжая по улице Королева, я попросил остановиться возле моей бывшей палатки и отпустил шофера. Мне подумалось, что надо завершить еще одно дело. Я постучал условным сигналом, и Гриша высунул из двери свой нос. А мне этого только и надо было. Защемив его шнобель двумя пальцами, я втолкнул Гришу внутрь. Новый напарник приподнялся с топчана и вытаращился на меня. — Иди подыши воздухом, — сказал я ему. Он послушно проскользнул мимо меня к двери. — А теперь поговорим. — О чем? — испуганно спросил Гриша. — О том, как ты на меня повесил миллион. — Так нас же обобрали, пока ты развлекался! — Я сейчас снова буду развлекаться, — предупредил я. — Гриша, я стану бить тебя до тех пор, пока ты не признаешься, что никакого ограбления не было. Начинать? Он понял, что я не шучу. — Чего ты хочешь? — устало спросил он. — Чтобы ты рассказал Аслану, как было дело. Или просто вернул мою долю. — Он все равно тебя придавит, — произнес Гриша, обдумав мои слова. — За Тимура. — Это мы еще поглядим. — Он знает все твои адреса. Ты обложен. — Пусть. Но твою задачу я тебе разъяснил. Не надо повторять? — Не надо. — Гриша опасливо покосился на мои кулаки. — Тогда будь здоров. И сплюнь наконец то, что у тебя во рту. Я вышел из палатки и пошел к дому Леночки. У меня было ясно и спокойно на душе, словно свет утренней звезды зарядил меня новой энергией. Еще издали я заметил около подъезда знакомую машину, а в ней — трех человек, и среди них — того белобрысого, который гнался за мной вчера. Сначала я хотел спрятаться за деревом и переждать, но они уже увидели меня и полезли из «Жигулей». Эх, если бы Николай сейчас был со мной рядом, пронеслось у меня в голове. А потом я подумал: «Мне ли кого-то бояться на своей земле?» И я пошел им навстречу. РОМАНТИЧЕСКОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ В ГОНКОНГ Повесть Посвящается Евгении Лемешевой 1 — Выхвати-ка мне из зала вон того блондина в оранжевой куртке. — Режиссер наклонился к оператору. — Покажи его пару раз крупным планом, но ненавязчиво. Чтобы телезритель запомнил. — Сделаю, — согласился оператор. — Выглядит фотогенично, будет смотреться. Одна бровь выше другой — загадочно и романтично. Как у Байрона. — У Байрона была одна нога выше другой, — усмехнулся режиссер, прикладывая к взмокшему лбу платок. В зале стояла жара, хотя за окнами молодежного клуба «Смешная недотрога» шел первый в декабре снег. Режиссер был молод, лыс, тучен и тяжело дышал, словно взбирался по нескончаемой лестнице, а остановиться и передохнуть на ступеньке уже не мог. — А девушек каких брать, ты наметил? — спросил понятливый оператор.