Ветка хрустнула. Половинки капкана снова сомкнулись. Я закричал. Я долго лежал, распластавшись на спине; боль понемногу стала утихать. Затем с трудом сел и от бессилия ударил веткой по капкану. – Чтоб тебя! Ситуация была угрожающая. Если я даже освобожу ногу, это еще не значит, что мне удастся далеко уйти. Хотя я предпочел бы разбираться со второй проблемой. Гораздо больше пугало, что я не сумею открыть капкан. Ну что, доволен? Ты все сам себе устроил. Я прогнал эти мысли и постарался сосредоточиться на неотложных делах. Действуя штопором перочинного ножа, стал окапывать держащий капкан кол. Напрасное усилие, но, колотя землю и корни деревьев, я хотя бы выпустил пар. Наконец выронил нож из рук и сгорбился у ствола каштана. Солнце опустилось, и хотя темнота наступит еще не скоро, меня пугала перспектива пролежать здесь всю ночь. Надо было что-то придумать. Но оставалось лишь одно. Я набрал как можно больше воздуха в легкие и закричал. Звук растаял в лесу, не вызвав эха. Я сомневался, что крик услышат на ферме, куда заходил за водой. Попробовал крикнуть громче. Кричал то по-английски, то по-французски, пока не охрип и не заболело горло. – Эй, кто-нибудь! – почти прорыдал я и тихо добавил: – Пожалуйста. – Слова, казалось, поглощала вечерняя жара, и они терялись среди деревьев. Мой крик замер, и опять наступила тишина. Я понял, что все старания напрасны. К утру меня колотил озноб. Вечером я достал из рюкзака спальный мешок и набросил на себя, однако продрожал всю ночь. Ногу дергало, тупая боль нарастала и ослабевала в такт току крови. Голень выше лодыжки распухла. Хотя я, как мог, расшнуровал ботинок, почерневшая и ставшая липкой кожа давила на ступню. Возникало ощущение, словно огромный нарыв готов был вот-вот прорваться. С первым светом я попытался опять кричать, но из-за сухости в горле получалось лишь хриплое карканье. Вскоре даже такое усилие стало для меня чрезмерным. Я старался изобрести иные способы привлечь к себе внимание и даже прикидывал, не поджечь ли дерево, под которым лежал. Стал шарить по карманам в поисках зажигалки, но вовремя одумался. Меня напугало, что я мог серьезно планировать подобное. Но просветление длилось недолго. Солнце, поднимаясь на небе, жарило все сильнее, и я сбросил с себя спальный мешок. Вот оно, типичное проявление лихорадки: обливаешься по?том и не можешь унять дрожь. Я с ненавистью посмотрел на ногу, жалея, что не способен ее отгрызть, как попавший в ловушку зверь. Несколько мгновений размышлял, не впиться ли в нее зубами, не отведать ли собственной крови и не перекусить ли свою же кость. Но тут же сел и привалился спиной к стволу, а в ногу впивались лишь железные половинки капкана. Я терял сознание и приходил в себя, погружался в путанные, вызываемые жаром видения. Вскоре открыл глаза и увидел перед собой девушку. Красивую, похожую лицом на Мадонну. Ее образ смешивался с той, что была на фотографии, и наполнял меня скорбью и чувством вины. – Прости, – проговорил я. Или мне только показалось, что проговорил? – Прости. Я не сводил глаз с лица, надеясь уловить на нем знак того, что прощен. Но вдруг сквозь кожу начал просвечивать череп – красота лупилась, словно кожура, обнажая под собой разложение и тлен. Во мне, увлекая на вершину страданий, вспыхнула новая боль. Откуда-то издалека донесся чей-то крик. Когда он замер, я различил голоса. Люди говорили на знакомом мне языке, но смысла я понять не мог. Прежде чем все стихло, отчетливо, словно церковный колокол, прозвучали несколько слов. – Успокойтесь! Тише! Но почему кому-то надо успокоиться? Боль опять подхватила меня, и я перестал существовать. Лондон Потолочное окно запотело. Дождь барабанной дробью бил по стеклу. Мы лежали на кровати, а над нашими головами висели наши двойники – заключенные в оконную раму, неясные, смазанные отражения. Хлоя снова отстранилась. Я хорошо знал это ее настроение, чтобы не настаивать, и ждал, когда она вернется ко мне по собственной воле. Хлоя смотрела в окно, и ее белокурые волосы блестели в свете лампы из морских ракушек, которую она притащила с рынка. Голубые глаза не мигали, и мне, как всегда, показалось, будто я могу помахать перед ними рукой и не вызвать в ней никакой реакции. Хотел спросить, о чем она думает, но не стал – боялся, что она ответит. Влажный, свежий воздух холодил мою обнаженную грудь. В другом конце комнаты на мольберте Хлои стоял чистый холст, к нему она так и не прикоснулась. Он оставался нетронутым уже несколько недель. Запах масла и скипидара, с которым так долго ассоциировалась у меня эта маленькая квартирка, настолько ослабел, что стал почти неразличим. Я почувствовал, как Хлоя пошевелилась рядом со мной, и услышал ее вопрос: – Ты когда-нибудь думал о смерти? Глава 2 На меня уставился глаз – черный, но запорошенный в центре катарактой; серый туман скрывал его темные очертания. Из середины, словно морщинки, разбегались лучики. В какой-то момент они превратились в рисунок на дереве. Глаз стал сучком, туман – окутывающей его, подобно одеялу, паутиной. Она была испещрена высохшими шкурками давно погибших насекомых. Самого паука я не заметил. Я долго смотрел вверх, пока не сообразил, что находилось надо мной – деревянная балка, грубая и потемневшая от времени. Еще немного, и я осознал, что очнулся. Однако не ощутил ни малейшего желания двигаться. Мне было тепло и уютно, и в этот момент больше ничего не требовалось. Мысли отсутствовали, мозг довольствовался созерцанием паутины над головой. Но как только я подумал об этом, спокойствие исчезло. Сознание принесло с собой вопросы, и от этого вспыхнул страх. Кто, что, где? Я приподнял голову и огляделся. Кровать стояла в помещении, принадлежность которого мне определить не удалось. Ни больница и ни камера в полицейском участке. Солнечный свет проникал внутрь сквозь единственное маленькое окно. Балка, на которую я смотрел, оказалась стропилом, частью треугольных конструкций, с обеих сторон уходящей с пола вверх. Из-под положенной внахлест кровельной дранки били лучики света. Следовательно, это чердак. По виду нечто вроде амбара. Длинного, с некрашеными половыми досками и фронтонами с двух сторон, к одному из которых была придвинута моя кровать. У неоштукатуренных каменных стен навален всякий хлам и мебель, в основном сломанная. Неприятный запах свидетельствовал о возрасте строения – так пахнут старое дерево и старая кладка. Было жарко, но не настолько, чтобы испытывать неудобство. Свет, проходивший сквозь грязное стекло, показался мне бодрым, ранним. А часы на моей руке показывали семь. Словно в подтверждение, что было утро, откуда-то снаружи донеслось хриплое, задиристое кукареканье петуха. Я не представлял, где нахожусь и что здесь делаю. Но как только пошевелился, неожиданная боль в ступне сразу освежила мою короткую память. Откинув покрывавшую меня простыню, я с облегчением убедился, что нога по-прежнему на месте. Перевязана белым бинтом, из-под него высовывались похожие на редиски пальцы. Я попробовал осторожно пошевелить ими. Это вызвало боль, но не такую сильную, как прежде. Только теперь я осознал, что лежу голый. Джинсы и майка висели на спинке стоящего рядом с кроватью деревянного стула. Одежда была аккуратно сложена и недавно выстирана. На полу стояли ботинки. Тот, что пострадал от капкана, пытались привести в порядок, но на коже так и остались пятна крови, а дырки от зубьев капкана не взялся бы залатать ни один сапожник. Накрывшись простыней, я попытался разобраться, что произошло между тем, как я попал в капкан, и моим пробуждением на этой кровати. Но память подбросила другие воспоминания – от ловушки в лесу к тому, как я голосовал на шоссе, и брошенной на проселочной колее машине. Я восстановил события, которые и привели меня сюда. А когда все встало на место, закрыл лицо рукой и пробормотал: – О господи… Из этого состояния меня вывел вид моего рюкзака, стоявшего у черной лошадки-качалки. Я помнил, что? лежало внутри, и мысль о спрятанном там свертке заставила меня сесть на кровати. Но я слишком поспешил – помещение завертелось у меня перед глазами, и потребовалось усилие, чтобы побороть тошноту. Едва она стала отступать, как я услышал приближающиеся снизу шаги. Затем в полу, громко скрипнув, открылся люк. Рука откинула крышку, и на чердак поднялась женщина. Я узнал ее: это была та самая женщина, которую я видел на ферме с ребенком. Так был получен ответ на вопрос, где я нахожусь, однако оставалось выяснить, почему. Увидев меня, женщина в нерешительности помедлила. – Очнулись? Я не сразу сообразил, что она говорит по-английски. С сильным акцентом, немного запинаясь, но достаточно свободно. Почувствовав за спиной грубый камень, я обнаружил, что привалился к стене. Рука собрала простыню в потный ком. Я заставил себя разжать пальцы. Женщина остановилась на расстоянии от моей постели, которая, как я теперь понял, была всего лишь положенным на пол матрасом. – Как вы себя чувствуете? – Голос был низким, негромким. Женщина была в блузке без рукавов и потертых джинсах. В ней не чувствовалось никакой угрозы, однако медлительный компьютер в моем мозгу словно завис. Я попытался говорить, но горло сдавил спазм. Сглотнул и пробормотал: – Моя нога… – Вас сильно поранило, но не беспокойтесь, все в порядке. Легко ей говорить «Не беспокойтесь». Я окинул взглядом помещение. – Где я? Женщина ответила не сразу – то ли ей понадобилось время, чтобы понять вопрос, то ли чтобы сформулировать фразу. Я повторил вопрос по-французски. – На ферме. Там, куда заходили за водой. – На своем родном языке она говорила живее, но все равно как-то неуверенно, словно перед тем, как что-нибудь сказать, проверяла себя. – Это… вроде как амбар? – В доме места не нашлось. Моя сестра обнаружила вас в лесу. Сходила за мной, и мы принесли вас сюда. В памяти мелькнуло девичье лицо, но я так и не мог взять в толк, что произошло, отказывался что-либо понимать. В голове еще плавал туман, и мне трудно было определить, что было реальностью, а что бредом. – Сколько времени я здесь? – Мы нашли вас три дня назад. – Три дня! Возникло смутное ощущение пережитого: боль, пот, ободряющие слова и прикосновение прохладных рук. Но все это могло происходить не наяву, а во сне. Я почувствовал, что во мне снова зарождается тревога, и с опаской наблюдал, как женщина достает из кармана и разворачивает завернутую в ткань большую белую таблетку. – Что это? – Антибиотик. Мы давали его вам, пока вы были без сознания. Вас лихорадило, и рана нагноилась. Я взглянул на топорщащуюся над моей ногой простыню, и ко мне вернулись все мои страхи. – Что с ногой? Женщина взяла стоявшую рядом с постелью бутылку и налила в стакан воды. – Заживает. Но некоторое время вы не сможете наступать на нее. Если она даже говорила неправду, то я никак не мог ее проверить. – Что произошло? Там был какой-то капкан… – Позже. Сейчас вам надо отдыхать. Держите. Она подала мне таблетку и стакан. У меня путалось в голове, и я не мог мыслить ясно. Женщина распространяла вокруг себя атмосферу тихой сдержанности, и это почему-то успокаивало. Ей было лет тридцать, худощавая, но с полной грудью и широкая в бедрах. Темные волосы коротко подстрижены на затылке, и она постоянно заправляла их за уши с одной и с другой стороны жестом, показавшимся мне больше привычным, чем манерным. Но что в ней поражало, так это глаза – дымчатые, темно-серые, сразу заметные на ее усталом лице. Я запил таблетку одним глотком и, почувствовав, как мучает меня жажда, осушил стакан до дна.