Я чувствую себя сумасшедшей Сарой Винчестер, построившей свой безумный Таинственный дом Винчестеров[5] (неприятно близко к месту, где я жил), чтобы задобрить призраков всех душ, погибших от пуль, вылетевших из винтовок «винчестер». Все достраивала и достраивала его, совершенно не желая завершения из страха перед тем, что произойдет, если она когда-нибудь прекратит строить. Не знаю, что, по ее мысли, должно бы произойти. То есть не совсем правда, что не знаю. Должен знать, как и любой, кто работал там гидом, когда учился в старших классах (Майра, я вам об этом когда-нибудь рассказывал?). Я до сих пор наизусть помню свои пояснения экскурсантам по всему маршруту. Но я не могу вам сказать, что в действительности было у сбрендившей старухи на уме и каких бед она боялась, если когда-нибудь остановится. Знаю только, что был бы по-настоящему признателен за фото Лорри. Что бы я без вас делал, а, Майра? Премного благодарный и сильно любящий вас Ричард P.S. Сегодня позвонил Роджер. Из университета. Похоже, ему хочется, чтобы у моего отпуска уже появилась конечная дата. Как будто я могу попросту, невзирая на горе, определить день, когда полегчает до того, что я снова смогу работать. А еще полагаю, он хотел, чтобы я взял да и огласил ему эту дату. Все это совершенно нелепо, но в то же время и полностью подавляет. Под конец нашего разговора я раз-другой только что трубку не бросал. Может быть, мне понадобится новая работа, когда я буду готов возобновить преподавание. Или, возможно, он проявит понимание. В данный момент не нахожу в себе ни клеточки, которая пришла бы от этого в волнение. P.P.S. Еще раз благодарю за фото. За все, какими вы позволите себе поделиться. Провода Все еще в пижаме и халате я пошлепал наружу забрать почту. Босой. Нечесаный. Признание далось бы легче, если бы почту доставили утром. Давайте на минуту сделаем вид, что именно утром это и произошло. Не спеша я открыл почтовый ящик. Будто в нем могли находиться яд, или взрывчатка, или, еще хуже, что-нибудь, требующее действий, например какой-нибудь счет. Внутри обнаружил отпечатанную в типографии листовку о пропавших детях. «Вы не видели меня?» Я не видел, но что-то сжалось в груди. Все эти утраты… Потом сообразил, что родители могут по крайней мере надеяться, что снова встретят своих детей, и сочувствие пошло на убыль. Или, во всяком случае, притупилось. Отвратительно, но – так и было. Под листовкой находился какой-то каталог и толстый большой конверт экспресс-почты, как я понял, от Майры. Правда, в обратном адресе имени не было, но я узнал название улицы, да и никого больше в Портленде я не знаю. Сердце забилось слишком часто. И – болезненно. Я понес конверт в дом и вскрыл его, все еще стоя в гостиной. Извлек объемную пачку любительских снимков. Правду сказать, развернуть их веером и рассмотреть не получилось: не было на что положить. Попытался, но кончилось это тем, что часть фотографий разлетелась. Ну, я и рухнул на колени. В буквальном смысле – рухнул, даже больно стало. Впрочем, болью отдавалось все. Я разгреб снимки перед собой. Не сказал бы даже, что рассматривал их один за другим. Просто оставил рассыпанными перед собой наподобие какого-то языческого идола, и оставался стоять перед ним на коленях, и… И ничего. Просто стоял там. На коленях. Перед ними. Я бы предпочел сообщить, что рыдал, как дитя. По правде, я никогда не плачу. С какой любовью рассказал бы я о чувствах! Только, по-моему, у меня не осталось ничего. Если не считать пустоты. Просто пустота небытия, которая, так и кажется, распухает в груди, давит. Такой громадной массе небытия, чтобы развернуться, необходимо пространство. В последнее время у меня появилось ощущение, как будто смерть Лорри тряхнула меня так, что вырвала мой провод с вилкой из розетки в стене. Вот и нет теперь ничего. Никакого источника энергии. Или, может быть, Лорри и была той питающей станцией, к какой я был подключен. Если не считать, что я ходил и говорил еще до того, как встретил ее. Но, может быть, встреча с ней изменила все. Не могу сказать, сколько времени прошло, прежде чем я сумел собрать снимки. Мне показалось, что час, но, может, всего лишь минута. Понятия не имею. Если я не способен даже назвать или обозначить то, что творилось в моей собственной груди, как можно доверять мне в том, что касается времени? Через некоторое время (понятия не имею, во сколько) я отделил-таки четыре снимка. Безо всякого особого разбора. По сути, я выбрал те, что лежали на ковре изображением вниз. Остальные я осторожно собрал и опустил обратно в тот же конверт, более или менее не просмотренными. По меньшей мере, нерассмотренными. Ничто не бросилось в глаза, ничто не запомнилось. В моем безумии есть метод. Что, само собой, не делает его менее безумным. Просто оно проявляет постоянство, что лучше, чем ничего. Когда смотришь на какую-нибудь фотографию слишком много раз, или чересчур долго, или и то и другое вместе, то теряешь ее. Она западет в память. Наизусть. И какое бы чувственное воздействие она на тебя ни оказывала, оно уменьшается вплоть до никакого. После можешь часами пялиться на нее, стараясь воссоздать первоначальный эффект, но от этого только хуже становится. К тому же получить новые фото Лорри, которые я никогда не видел, было событием до того монументальным, что мне было невыносимо предвидеть, как оно закончится. Хотелось воссоздавать его – снова и снова. Каждую неделю в течение месяцев. По три-четыре снимка за раз. Или, может, мне пришлось бы уменьшить их количество еще сильнее. До двух за раз, а то и до одного. Я перевернул те, что держал в руках. На первом снимке Лорри было лет пять-шесть. Объектив подловил ее вместе с двумя сестренками и выводком недавно родившихся котят. Я рассматривал, как цвет волос сестер сливался в один. Три девочки были настолько похожи, что различались только по росту, и я вглядывался в их волосы цвета темного меда, остриженные одинаково коротко. Лорри протягивала руку к спинке взъерошенного котенка. Я перевернул следующее фото. Лорри в возрасте двух-трех лет, одна, одетая в узорчатое платье, доходившее ей лишь до половины поразительно худых бедер. Застенчиво улыбается, глаза потуплены. Позади нее дверь, по-видимому, какой-то крепости или замка. Что-то вроде фото на отдыхе. Третий. Лорри в возрасте тринадцати лет, или, может быть, пятнадцати, или где-то в этом пределе, стоит между родителями, одетая, похоже, в платье из шифона, которое не идет ей ни чуточки. И кажется, она это тоже понимает. Ее явно вырядили по какому-то случаю, и от этого она чувствует себя как рыба, вытащенная из воды, и это заметно. И опять: взор потуплен, глаза никак не хотят смотреть в объектив. Я немного помедлил, прежде чем перевернуть четвертый снимок. Гадал, а вдруг на нем она глядит прямо в фотоаппарат. Так вся и брызжет уверенностью. Перевернул. Лорри с двумя сестренками. Очевидно, отправляются на какую-то вечеринку или на колядование в Хеллоуин. Сестры Лорри обрядились в призрака и ведьму. Лорри же единственная из трех выбрала костюм, не имевший отношения к ужасам. Пират. Лорри была пиратом. Такой я бы мог ее снять. Я видел в ней пирата, уверенного, самодовольного. Готового стать победителем. Но на фото она уставилась глазами (простите, одним глазом, другой был скрыт под черной повязкой) в пол. Лорри в детстве была застенчива? Ей трудно давалась уверенность в себе? Впервые за долгое время я был потрясен до глубины души. То есть я еще был способен что-то ощущать. Она была так уверена в себе, когда я познакомился с ней, каких-то жалких девять лет тому назад. И это одно из того, что привлекло меня в ней. Такое приятное чувство: она знала, куда идти, – почти всегда, почти инстинктивно, даже если я не понимал. Если бы она была застенчивой молоденькой девушкой, я должен был о том знать. Почему не знал? Почему не спрашивал? Почему не встретил ее раньше? Я отправился обратно в постель и долго спал, готовясь вставить в рамки четыре фотографии и повесить их на стене. Я сидел, неудобно опершись спиной о неудобную спинку неудобного стула и неотрывно смотрел в окно, избегая тем самым глядеть в лицо Абигейл. Столики в кофейне были из тех, что высоко вздымались над полом так, чтобы пользоваться ими можно было и стоя. От этого и стулья были до странного высоки, с перекладинами, куда ставить ноги. Но Абигейл не дотягивалась до перекладины, а потому болтала ножками, как малышка-детсадовка. Она одергивала платье, часто переминалась с боку на бок, жестом руки выражая досаду, что не в силах не обращать внимания на такое неудобство. – Спасибо, что согласились встретиться со мной, – сказала она. – Не стоит благодарности. – Из сказанного в сообщении я знаю, как вам, должно быть, тяжело выбираться из дому и хоть что-то делать. – Да, – кивнул я. – Так и есть. – Ну вот… Так что спасибо, что пришли сюда встретиться со мной. Только я уже однажды отпускал ей грехи, и казалось слишком утомительным делать это еще раз. Людям следовало бы объединять свои запросы на меня. Ни в коем случае не растрачивать мои ресурсы сверх необходимого. Я вновь глянул в окно. – У вас есть дети, мистер Бейли? – Ричард, – поправил я. Еще один пример: я уже в третий раз попросил называть меня Ричардом. – Ричард. – Нет. Детей у меня нет. – Ваша жена не хотела детей? – Она работала с ними. Учительницей была у четвероклашек. Так что детишек она любила. – Приходилось. Влезла. Перебила, в общем-то. – Но порой мы задумывались, а не причина ли ее большой любви к ним то, что просто нужно было проводить с ними требуемое количество времени. Если вы понимаете, о чем я. Она узнавала их, радовалась им, но ей также надо было отправлять их по домам. Не скажу, что она намертво была против детей. Мы говорили об этом. Полагаю, считалось, что у нас впереди еще много времени, чтобы прийти к решению. Абигейл опустила взгляд в чашку с чаем и дала себе помолчать. Своего рода натужная (или, по крайности, вынужденная) почтительность. Потом заговорила: