Ровно в одиннадцать я постучала в дверь доктора Ф. Норда. Он сам открыл мне. «Ф» на бейджике означало Франк, как он объяснил мне по дороге к кабинету. Он привел меня в просторное светлое помещение рядом с жилой комнатой. Застекленная стена позволяла любоваться зимним садом, а оттуда были видны терраса и участок. Я радовалась красивому виду и прохладному воздуху, проникавшему через две открытые стеклянные двери. Норд предложил мне занять место в одном из четырех удобных мягких кресел. Он сел напротив меня и налил нам обоим воды из хрустального графина. Нашу беседу он начал с безобидной болтовни, и у нас было время составить первое впечатление друг о друге. Он спросил меня, как прошли мои экзамены, как мне понравились Ульфинген и новый дом; наконец мы поговорили о жарком лете. На вид Франку Норду было около сорока, но его подтянутое лицо и приятный голос делали его значительно моложе. Он понравился мне, и не только потому, что с самого начала называл меня Дора, а не Доротея. Доктор Форстнер в клинике Фаленберга долго не мог понять, что я предпочитаю свое уменьшительное имя. Норд имел приятный песочно-бежевый цвет, о котором напоминали удобные кресла и запах дубовой мебели в его кабинете. Так же, как светло-кремовый цвет его пуловера, надетого с легкими полотняными брюками, и его светлые, коротко подстриженные волосы, в которых уже мелькала первая седина. В манере, с которой он со мной говорил, и в том, как он смотрел на меня, было нечто успокаивающее, хотя у меня возникло чувство, что он вглядывается в меня слишком пристально для первой встречи. Казалось, он хочет пронзить меня насквозь – и имеет на это право. Возможно, он поможет мне вспомнить себя. – Твоя мать сообщила, что ты обладаешь синестетическим[2] восприятием, – сказал он, дав понять, что начинается терапевтическая часть нашей встречи. – Синестезия – это особенный дар, обычно он передается по наследству. Были ли в вашей семье еще люди, которые синестетически воспринимали числа, запахи, людей, целостные воспоминания? – Это мог мой дедушка, – ответила я. – К сожалению, он умер еще до моего рождения, но я знаю от мамы, что он мыслил цветами. Хотя он занимался выращиванием оливок, он рисовал картины. – Ты тоже хочешь стать художницей, не так ли? – По крайней мере, я попытаюсь. После окончания школы я хочу изучать искусство. Норд кивнул: – Ты хочешь определить цвет всего происходящего в твоей жизни? – Да, примерно так. – Ты уже нашла свой собственный цвет? Я ждала этого вопроса. Его задавал мне практически каждый, кто узнавал, что я синни. И, как всегда, я только пожала плечами. – Думаю, это синий, но не уверена. Определить самого себя крайне сложно. – Как ты думаешь, – спросил Норд, склонив голову набок, – это темно-синий или голубой? – Средне-синий, сказала бы я. Я рассматривала шкалу цветов, и ее середина подходит больше всего. Он снова кивнул, будто понял из моего ответа больше, чем я сказала. Затем он взял с журнального столика папку, на которой стояло мое имя, и заглянул в нее. – Перед нашей встречей я проконсультировался с твоими прежними терапевтами и твоей мамой, чтобы узнать предысторию. Как я уже говорил, синестезия – особенный дар, а вовсе не психическое нарушение. Но столь тонко организованные люди более восприимчивые, более ранимые. В особенности если они переживают такой тяжелый шок, как у тебя. Думаю, мы поработаем над тем, чтобы память вернулась к тебе. Есть ли хоть что-то, что ты можешь вспомнить? Я имею в виду вечер накануне смерти твоего брата. Я закрыла глаза и потерла виски, чтобы лучше сконцентрироваться. Но как я ни напрягалась, ничего не вышло. Каждый раз одно и то же. Как бы сильно я ни старалась, передо мной была лишь черная бездна. – Нет, – сказала я в конце концов. – Знаю только, что мои родители поссорились. Они хотели куда-то пойти, а я должна была смотреть за малышом. – А тебе этого не хотелось? – Нет. – Была ли в тот вечер какая-то особенная причина, почему тебе этого не хотелось? – Не помню. Правда, не помню. – Какой цвет ты видишь, когда не можешь ничего вспомнить? – Черный. Черный, как чернила. Норд взял свой стакан с водой, отпил глоток и с задумчивым видом наклонился ко мне: – Пройдет немало времени, прежде чем чернила в твоей голове станут чистой водой. Но я уверен, что мы справимся! Должна быть какая-то причина, почему ты винишь себя в смерти своего брата. Я взглянула на него с удивлением: – Почему вы думаете, что я себя в этом виню? Он снова посмотрел на меня таким многозначительным взглядом, как будто понимал больше, чем я хотела ему сказать. – Это же лежит на поверхности, Дора. После смерти Кая у тебя начались тяжелые галлюцинации, и ты вынуждена была пройти курс лечения в клинике. Ты все еще видишь перед собой своего мертвого брата? Я сглотнула: – Нет, в последний раз это было довольно давно. – А как обстоит дело с голосами? Мне показалось, что далеко за стеной я услышала смешок. Такой смешок могут издавать только плюшевые зайцы. Я вспомнила ошарашившее меня столкновение с любимой игрушкой Кая, когда я открыла коробку, в которой мама хранила зайца. Коробка существовала в действительности. «Ты мне кажешься, – подумала я. – Прекрати же смеяться, проклятый заяц! Это все только в моей голове, и моему терапевту не обязательно знать обо мне все. Я больше не хочу в клинику». – Дора? – Норд пристально смотрел на меня. Я сделала глубокий вдох. И смех, доносившийся из темной комнаты нашего дома, прекратился. Нет, неправильно. Смех доносился не из дома, он звучал в моей голове. Теперь он исчез. – Голосов больше нет, – ответила я, постаравшись, чтобы мой голос звучал убедительно. – Уже давно. Норд кивнул. Но по нему было видно, что он мне не поверил. – Ты наверняка давно знаешь, что такое аневризма, – добавил он. Я поняла, к чему он клонит. – Врожденное расширение кровеносного сосуда, – сказала я. – У Кая он находился в головном мозге. Обычно это ничем не грозит, как мне говорили врачи. Но иногда от сильного напряжения аневризма может лопнуть. Тогда она вызывает мозговое кровотечение. – Правильно, – подтвердил Норд. – Именно это и произошло с твоим братом. Это происходит чаще, чем предполагают. Но если осложнений не возникает, аневризма долго может оставаться незамеченной. Такое случается, если продолжительное время лежишь на солнце или сильно напрягаешься. Без предупреждения. Патологоанатом исходил из того, что Кай долго кричал. Так сказала твоя мать. Это ведь происходило часто, да? – Да, он орал как резаный, когда что-то было не по нему. – В особенности по утрам, если его не сразу забирали из комнаты? – Это мама вам рассказала? – Да, она. И еще сообщила, что на завтрак его обычно приносила ты. Я боролась со слезами и отпила глоток воды, чтобы Норд этого не заметил. – Я любила своего младшего брата, – сказала я смущенно. – Разумеется, были дни, когда я с удовольствием бросила бы маленького крикуна в пустыне. Но я бы никогда не сделала ему ничего плохого. – В этом никто не сомневается. – Норд кивнул. – Так часто происходит, если брат или сестра намного младше. Ты наверняка чувствовала, что его существование тебя ограничивает. Обхватив стакан обеими руками, я ощущала приятную прохладу, исходящую от него. Она была такой реалистичной. – Да, – ответила я. – Он был совсем крохотным, и о нем заботились больше, чем обо мне. – Поэтому ты ревновала к нему? – Я никогда бы ничего ему не сделала, – повторила я. – Никогда. Понимаете? Конечно, Кай часто действовал мне на нервы, и это постоянное «Дора, сделай то, сделай это», «Дора, позаботься о своем маленьком братике»… Это дико злит, когда у тебя полно своих проблем. Я немного другая, а это нелегко – быть не таким, как все. Кроме того, я не лучшая ученица в школе, и подготовка к выпускным экзаменам требовала много сил. При этом я постоянно должна была изображать няню для младенца, это отнимает очень много энергии. Но, несмотря на это, я бы ничего не сделала моему маленькому брату! – Этого никто и не говорит, – сказал Норд спокойно. – Никто, кроме тебя, Дора. И я спрашиваю себя: почему? У меня начала болеть голова. В какой-то момент свет в кабинете показался мне слишком ярким. А песчано-серый цвет вокруг меня вдруг сделался неприятным, я не могла больше его выносить. – Может, мы на сегодня закончим? – спросила я. – У мамы сегодня день рождения, и я хочу приготовить кое-что на ужин, когда она вернется с работы. – Разумеется, – ответил Норд, ставя свой стакан на стол. – Это единственная причина? Я кивнула, и Норд посмотрел на меня с пониманием: – Еще кое-что, перед тем как ты уйдешь. Сейчас ты находишься далеко от всего, что могло бы напомнить тебе о событиях прошлого года. Это должно действовать на тебя умиротворяюще. Однако на тебя сыпятся новые впечатления, а это тоже стресс, хотя его не сразу можно распознать. В таких обстоятельствах твои симптомы могут появиться снова. Возможно, это уже произошло? Он немного подождал, не отвечу ли я что-нибудь, но, поскольку я молчала, добавил: – Прошу, продолжай принимать медикаменты и сразу же обращайся ко мне, если заметишь за собой что-то необычное. Если снова появятся голоса или галлюцинации, например. Ты мне обещаешь? – Да, – сказала я коротко. – Но мне действительно стало лучше, и я хочу использовать каникулы, чтобы перезарядить батарейку. – Хорошая идея, – сказал Норд с улыбкой. – Больше бывай на природе, плавай, ходи в кафе-мороженое – там ты сможешь завести новые знакомства. Наслаждайся летом и жизнью. Тебе ведь всего шестнадцать. Мы поднялись одновременно, и доктор проводил меня до двери. – Поверь мне, Дора, рано или поздно ты избавишься от того, что тебя угнетает, – произнес он, положив мне руку на плечо; она излучала тепло и действовала успокаивающе. – Тебе нужно всего лишь немного терпения. Постарайся освоиться в новом окружении, и давай договоримся о дате твоего следующего визита. – Окей, – согласилась я. Мне показалось, что я слышу смех плюшевого зайца. Но по пути к дому я поняла, что это всего лишь двое маленьких мальчишек, бегущих со смехом вниз по улице.