Мужчины прерывают свой неспешный разговор и поворачиваются ко мне. Один из них, сухощавый, с сединой на висках и плешивым затылком, медленно затягивается дымом и хрипло интересуется: – Лет сколько? – Шестнадцать, – повторяю ложь, озвученную прежде. – Стих выучил? – Выучил, – отвечаю с готовностью. – Бродского. Мужчины переглядываются. Некоторые из них посмеиваются. – Какой конкретно? – уточняет сухощавый. – Пилигримы. Снова многозначительные взгляды. – Ну давай, читай, – он стряхивает пепел в хрустальную пепельницу, демонстрируя готовность слушать. – Прям здесь? Мне немного неловко, потому что я по-прежнему стою в проходе между рядами. – Хочешь – на сцену полезай, – усмехается сухощавый. – Нам по барабану. Прокашливаюсь и, взяв себя в руки, начинаю: – Мимо ристалищ, капищ, мимо храмов и баров, мимо шикарных кладбищ, мимо больших базаров, мира и горя мимо, мимо Мекки и Рима, синим солнцем палимы, идут по земле пилигримы… Я стараюсь, декламирую с выражением, но в лицах моих слушателей нет ни одобрения, ни понимания. Они мрачны как тучи и молчаливы как рыбы. Никакого эмоционального отклика. Когда я заканчиваю, на какое-то время повисает тишина. Только громкие возгласы, доносящиеся со сцены, разряжают обстановку. – Пойдем-ка, малец, прогуляемся, – сухощавый первым подает голос. Он тушит сигарету и, поднявшись с кресла, пробирается ко мне. Другие мужчины возвращаются к прерванной беседе, и на меня накатывает стойкое ощущение, что «собеседование» я провалил. – Довольно депрессивное стихотворение, – комментирует сухощавый, уводя меня к дальним рядам. – Почему выбрал именно его? – Правдивое потому что, – отвечаю без заминки. Снова пауза. И снова проницательный взгляд серых глаз, по ощущениям, направленный прямо мне в душу. – Ты ведь не от хорошей жизни на работу устраиваться пришел, верно? – спрашивает он. – Верно. – Сколько денег хочешь? – А вы сколько платите? Я опасаюсь первым называть сумму. Вдруг продешевлю. – Начнем с двадцати. Если хорошо себя проявишь, подниму до двадцати пяти. Репетиции каждый день по вечерам. Выступления дважды в неделю, тоже вечером. Устраивает? – Да, – выпаливаю, дав себе пару минут на размышления. – Значит, по рукам. Мы выходим в холл, и сухощавый принимается жать кнопки на кофейном автомате. – Простите, а вы вообще кто? – спрашиваю я, внезапно осознав, что понятия не имею, с кем разговариваю. – Львов Клим Аркадьевич. Заслуженный артист России и главный клоун этого цирка. Можно просто Клим. – Вы? – моя челюсть отвисает. – Клоун? Если честно, на вид этот мужик едва ли веселей, чем зачитанное мной стихотворение Бродского. – Удивлен? – на тонких губах появляется усмешка. – Очень. – То-то же. А теперь запомни… Как тебя звать? – Ранель. – Запомни, Ранель, уныние и депрессия никому не нужны. Размышления о несправедливости бытия – тоже. В цирке, как и в жизни, люди ищут праздника, легкости, ощущения духовного подъема, понимаешь? – Да, – киваю. – Никакого Бродского. Никакой рефлексии. Никаких жалоб. – Понял. – И мой тебе совет: какой бы уродливой ни была твоя судьба, ты всегда должен улыбаться. Чем больнее внутри, тем громче смех, усек? – он отпивает кофейный напиток и фокусирует на мне взгляд. – Жизнь – это божья шутка, Ранель. Большая, нелепая шутка. И самая главная ошибка, которую может совершить человек, – это воспринимать ее всерьез. Глава 41. Диора – Диора! Диора, вставай! – просыпаюсь оттого, что мама энергично трясет меня за плечо. – Что? Что такое? – хриплю я. Спросонья я всегда туго соображаю, поэтому мне требуется какое-то время для того, чтобы осознать себя во времени и пространстве. – Арслан с семьей сегодня приезжают, – вдохновленно тараторит родительница. – Азиз только что отцу звонил. Решили, что они у нас остановятся. Как-никак скоро совсем родными станем. Она полна радостного воодушевления, а я, напротив, чувствую себя так, слово меня расстреливают в упор. Ее слова маленькими ядовитыми дротиками вонзаются в кожу и распускают по венам смертоносный яд. – То есть как сегодня? – переспрашиваю в ужасе. – Зачем? – Не знаю, – мама беспечно пожимает плечами. – Кажется, у Азиза какие-то рабочие дела в Москве… Хотя какая, в сущности, разница? Главное, что скоро ты увидишься с Арсланом! Разве это не чудесная новость? – Эм… Ну да. Я не знаю, действительно ли мама верит, что я жду встречи с женихом, или просто делает вид, что не замечает написанной у меня на лице растерянности, но факт остается фактом: разбираться в моих чувствах она не намерена. Я должна быть счастлива приезду Арслана. Априори. По умолчанию. И права на иную реакцию у меня нет. – Быстрее просыпайся, умывайся и спускайся к завтраку, – родительница сдергивает с меня одеяло и игриво треплет за щиколотку. – Через два часа я записала нас в салон красоты. – Для чего? – Чтобы выглядеть сногсшибательно, конечно же! Ты же хочешь произвести впечатление на будущего мужа? Нет, нет и нет. Я не хочу ни видеть Арслана, ни уж тем более производить на него впечатление. Но кого это волнует, верно? – Мам, мне нужно встретиться с Ариной. Срочно, – выпаливаю я, усиленно напрягая извилины. – Я давно обещала ей кое-что передать. – Ну… Если хочешь, мы можем заехать к ней по пути в салон, – она, к счастью, не улавливает подвоха.