В декабре 1992 года еще одна невинная жертва, моя мать, умерла в последнем доме, куда я поселил ее несколько месяцев назад. Она умерла во сне, в покое. Мы с Шари поехали в Милуоки, чтобы договориться о ее похоронах. Два дня спустя мою мать похоронили. После похорон мы поехали повидаться с Джеффом. Мы позвонили перед тем, как отправиться в дорогу, и поэтому он уже знал о смерти своей бабушки, когда мы приехали. Он рассказал мне, что в ночь ее смерти испытал внезапный прилив тревожности и страха. «Я не знаю, – сказал он, – я просто чувствовал себя напряженным в ту ночь, как будто моя нервная система вот-вот взорвется». Несколько часов спустя, добавил он, это чувство исчезло. На обратном пути из «Колумбии» я испытывал странное чувство завершенности. Одна из величайших ролей в моей жизни – роль послушного сына – закончилась. Теперь я был всего лишь отцом. * * * Оказавшись дома, я подошел к багажнику машины, открыл его и достал коробку, которую привез из «Колумбии». Я отнес ее в подвал, откинул крышку и заглянул внутрь. Внутри не было ничего примечательного, ничего особо важного, всякие обычные предметы, которые незнакомые люди присылали Джеффу по причинам, о которых я никогда не узнаю: консервированные или упакованные продукты; одежда и витамины; карандаши, ручки и блокноты для записей; всевозможные распятия и четки; аудиокассеты; мягкие игрушки; конверты с марками, некоторые уже заранее подписаны самому себе, другие нет; книги, как в твердом переплете, так и в мягкой обложке, но обычно религиозные; новостные журналы; журналы о природе; религиозные журналы; несколько выпусков «Ридерз Дайджест» и, конечно, сотни писем, десятки из которых – с иностранными марками. На мгновение все эти вещи, собранные вместе в этой маленькой коричневой коробке, показались мне ужасно печальными, жалкими и безнадежными, будто протягивающими руку помощи в невозможных жестах сочувствия и утешения. Я принес все эти вещи домой, и когда начал доставать их одну за другой из коробки, то вспомнил случаи, когда я ходил туда, где жил Джефф, собирал его вещи и приносил их домой. Когда он провалился в колледже, я ездил за его вещами. Когда его осудили за растление малолетних, я вернулся в дом своей матери с его вещами. И в конце его судебного процесса, спустя много времени после того, как его заточили в тюрьму, я поехал в подвал Здания безопасности и еще раз забрал все его вещи. Теперь каждый месяц я возвращался к нему в тюрьму, немного общался, затем забирал его вещи и привозил их домой. Ничто, как мне казалось, не было лучшей метафорой жизни в тени проблемного ребенка, чем это мучительное и бесконечное чувство уборки и разгребания вещей. Но что я мог бы разгрести в своей собственной жизни? Что я мог собрать и убрать, чтобы Джефф до этого не добрался? В ранние годы мы подбираем все, что опасно для наших детей. Мы подбираем шарики, скрепки и канцелярские кнопки, чтобы они не могли их найти и проглотить. Мы убираем подальше ножи, пистолеты, яды и даже пластиковые пакеты. Мы устанавливаем крышки на электрические розетки и покупаем мягкие насадки для всех предметов с острыми краями, которые только можем найти. Но есть и другие вещи, от которых мы не можем защитить наших детей, и я пришел к убеждению, что среди этого множества других вещей некоторые обладают потенциалом для укоренения в детях глубокого и устрашающего зла. Как ученый, я также задаюсь вопросом, не заложен ли этот потенциал к совершению зла также глубоко в крови, которую некоторые из нас, отцы и матери, могут передать нашим детям при рождении. В дополнение к тому, каким бы ни был мой генетический вклад, насилие и преступность в нашем обществе и в средствах массовой информации оказали большое влияние на моего сына, а также на бесчисленное множество других детей, которые наблюдают глорификацию насилия в кино и по телевидению. Я также верю, что мудрый, опытный и любящий психолог, попадись он Джеффу, мог бы в ранние годы его становления помочь прийти к иному финалу жизни. Если нам повезло, мы передаем детям свои дары, не только духовные, интеллектуальные и физические дары, но и наш дар любви и сочувствия, наш дар переносить несчастья, поддерживать жизнь и уважать ее. Но некоторые из нас обречены вместо этого передать проклятие. Когда я вспоминаю интервью, которое я дал «Инсайд Эдишн» много месяцев назад, я снова слышу вопрос интервьюера: «Вы прощаете своего сына?» Да, я простил. Но должен ли он простить меня? Я не так уж уверен. Я пришел к выводу, что некоторые из навязчивых идей, обуревавших моего сына, возможно, имели свое происхождение во мне, в том, что я мог бы сделать или не сделать с ним. Возможно, только по милости Божьей я или кто-либо другой избежал его участи – возможно, благодаря генетическим способностям или психологическому наследию моих родителей и их родителей. Странные фантазии моей юности, яростные порывы, возникавшие во мне из-за моего подросткового чувства бессилия и неполноценности, которые, возможно, и во взрослом возрасте сдерживали мое выражение любви к сыну, – все это, я полагаю, могло передаться Джеффу от меня. Для меня ужасные последствия этих многочисленных возможностей очень глубоки и болезненны. И все же после всего, что случилось с моим сыном, после всего горя и опустошения, которые его жизнь принесла другим, я не могу избежать рассмотрения даже самых мрачных из них. И все же, в отсутствие профессионального исследования, я не могу быть полностью уверен в своих выводах. И хотя, как ученый, я признаю генетику мощной движущей силой в формировании личности человека, я также понимаю, что только половина генетического состава моего сына унаследована от меня; и более того, генетические мутации могут произойти в любое время в любом живом организме, их влияние на более позднем этапе развития человека совершенно непредсказуемо. Я не знаю и никогда не узнаю, насколько наркотики поспособствовали преступлениям Джеффа, будь то его собственный алкоголизм или лекарства, которые принимала моя жена, когда он еще лежал в ее утробе. Я также не могу с какой-либо достоверностью оценить влияние наших хаотичных семейных отношений в то время, когда он рос, или предположить, как хирургическое вмешательство могло подтолкнуть его на путь разрушения. Могли ли повлиять на Джеффа высокий уровень насилия, бытующий в нашем обществе, или постоянная жестокость, которую он и его сверстники видели в кино и по телевидению? Теперь, спустя много месяцев после суда над Джеффом и испытания, через которое нам пришлось пройти, я все еще терзаюсь в душе поступками моего отпрыска и постоянно размышляю о них. Я вижу, что до сих пор остаюсь во власти великого неведения относительно и самого Джеффа, и моего влияния на него как отца своими упущениями и поручениями. Отцовство остается для меня загадкой, и когда я думаю, что второй мой сын может однажды стать отцом, я могу только сказать ему, как и каждому отцу после меня: «Заботься, заботься, заботься». Послесловие 28 ноября 1994 года, вскоре после того, как я приехал на работу, Шари позвонила мне и сообщила, что Джефф мертв. Я был потрясен. Почти такой же шок я испытал, сидя за этим же столом в июле 1991-го, когда она рассказала, что Джеффа арестовали за убийство. Тем не менее чувство было другое. Мне казалось, что я потерял часть своей внутренней сущности. Я был в отчаянии. В каком-то смысле убийство Джеффа стало кульминацией целого водоворота событий и эмоций, которые не давали нам покоя, заставляя задаваться вопросом «А что дальше?». Многие из этих событий длятся до сих пор, причиняя нам стресс и вызывая тревогу. В первую очередь я беспокоюсь за мою любящую жену Шари, которая столько выстрадала. Несправедливо, что именно она подверглась такому давлению – после того, как искренне пыталась наладить отношения между нами троими: Шари, Джеффом и мной. Недавно, за две недели до операции по зрению, Шари пришлось выдержать долгий и мучительный допрос с записью на видео в связи с новым судебным процессом. На нем обвинение утверждало, что мы «знали или должны были знать, что подсудимый Джеффри Дамер страдал психическими отклонениями и мог причинить другим людям серьезные физические травмы или смерть». Мне непонятно, почему Шари вообще стала подсудимой в этом процессе, когда она общалась с Джеффом совсем недолго, на протяжении весны 1978 года. Хотя многие адвокаты уверяли Шари, что обвинения с нее снимут очень быстро, процесс продолжался два года и привел к тому, что Шари лишилась работы, а здоровье ее пошатнулось. Ей требуется серьезное медицинское и психологическое лечение, и она чувствует себя опозоренной. Ей пришлось нанять адвоката. На публике Шари старается держаться, но наедине я вижу, насколько она страдает. Меня изумляет ирония этой ситуации: биологическую мать Джеффа никто ни в чем не обвиняет. Мы же вынуждены вести долгий и запутанный судебный процесс, и одно я знаю точно: Шари этого не заслуживает. Напротив, другие люди – в частности, Тереза Смит – стараются облегчить наши страдания. После мемориальной службы по Джеффу она сказала: «Я прощаю Джеффа, Лайонел», – имея в виду своего дорогого брата Эдди, которого Джефф лишил жизни. Я испытал удивление и облегчение, когда мы с ней обнялись. Шари понимающе улыбнулась, сжала мою руку и поцеловала меня. Теперь, когда Джефф мертв, пришло мне время сосредоточиться на самых дорогих людях в жизни – в первую очередь Шари – и на моем втором сыне, Дейве. Эти люди, как и многие другие, не пожалели времени и сил, чтобы утешить нас и разделить нашу скорбь. Люди, которые переписывались с Джеффом, начали писать и нам. Они говорили, что потрясены и опечалены утратой настоящего друга. Многие замечали, что в Джеффе было что-то наивное, не от мира сего. Двое человек из Аделаиды, Австралия, писали: «В прессе говорят, что только семья Джеффри может проливать по нем слезы. Журналисты ошибаются». Мой близкий друг, прекрасный отец, принес мне свои прочувствованные соболезнования и сказал, что моя книга заставила его задуматься о собственном отцовстве; он собирался обязательно дать своим уже взрослым сыновьям ее прочитать. Подобные комментарии свидетельствуют, что моя книга добилась главной из поставленных мною целей: помогать людям. Один интервьюер как-то спросил меня, что я думаю о «генетическом наследовании», и я понял, что в моей книге многого не объяснил. Я долго размышлял и пытался понять Джеффа – с точки зрения генетического влияния, влияния среды и тому подобного. Мой психолог предупреждал меня: «Лайонел, многие из тех влияний, о которых ты задумываешься, могли вообще тут не сказаться, более того, я разочаровался бы в твоих интеллектуальных способностях, если бы ты предположил, что какое-то одно из них могло стать причиной действий Джеффа». Суть в том, что я просто перебирал разные теории, не проводя углубленного исследования генетических и других факторов, которые могли повлиять на Джеффа. Кстати говоря, никто из моих предков не проявлял антисоциальных тенденций. Некоторые могут спросить, почему я скорблю о человеке, который совершил такие ужасные поступки. Помимо очевидных ответов, что это был мой сын и у меня сохранились прекрасные воспоминания о его детстве, я скорблю и потому, что за год до убийства он стал совсем другим человеком, не имеющим ничего общего с тем Джеффом, который совершил предыдущие страшные злодеяния. Он вернулся к себе настоящему. Мы с Шари заметили, что он сильнее тянется к нам. Во время посещения, любезно одобренного начальником тюрьмы Эдинкоттом, Джефф лично извинился перед Терезой за ту боль, которую ей причинил, и попытался утешить ее, дав понять, что Эдди перед смертью не страдал. Предводитель церкви Христа в Мэдисоне, Висконсин, Рой Рэтклифф, крестивший Джеффа и изучавший Писание вместе с ним, ответил на чье-то заявление, что прощение Джеффа выходит за пределы его представлений о божьей милости. Мистер Рэтклифф сказал, что это всего лишь обычное ее проявление. Далее он объяснил, что негативная часть жизни Джеффри иллюстрирует то, как низко человек может пасть, отвернувшись от Господа, а позитивная – как высоко он может взлететь, если отдастся Господу на волю. Таким образом мистер Рэтклифф давал понять, что если мысль о прощении Джеффа выходит за пределы вашего представления о милосердии, значит, это представление у́же, чем в Священном Писании. Об искренности Джеффа можно судить по письму, написанному им Мэри Мотт в Арлингтон, Вирджиния, в апреле 1994 года: Дорогая миссис Мотт, Здравствуйте и спасибо за то, что прислали мне материалы по курсу изучения Библии. Также спасибо за Библию! Я стремлюсь принять милость Господню, но не знаю, позволят ли мне креститься в тюрьме. Мистер Буркам, наш капеллан, не уверен, найдет ли того, кто согласится крестить меня, и я очень об этом беспокоюсь. Надеюсь, мое письмо застанет вас в добром здравии. Да благословит вас Господь! Искренне ваш, Джефф Дамер Джефф вел переписку не только с Мэри, но и с другими чудесными людьми, и закончилась она событием, о котором Джефф упоминает в письме к мистеру Гарленду Элкинсу из Мемфиса, Теннесси: «Да, 10 мая около двух часов дня я принял крещение. День был необычный, потому что тогда случилось солнечное затмение. Около полудня луна закрыла большую часть солнца, но к двум часам солнце опять ярко светило на небе… Я хотел бы разделить свой путь спасения с другими заключенными…» Оглядываясь назад, можно сказать, что к крещению Джеффа привела долгая цепь событий. В 1989 году я сам полностью вернулся к Богу под влиянием моего сына Дейва и под глубоким впечатлением от семинара одного ученого из Монтгомери, Алабама – доктора Берта Томпсона. Затем, довольно скоро, я завязал контакты с несколькими учеными со всего мира, от Калифорнии до России. Я отправлял Джеффу кассеты и статьи, пока его не арестовали в июле 1991 года, а потом до самой его смерти. Ранее Джефф находился во власти своих навязчивых фантазий; ничто не могло пробиться к нему вплоть до последнего ареста, утверждал он. После ареста Джефф, по его словам, почувствовал, будто с его жизни сдернули покрывало, и он смог обсуждать свою будущую судьбу и даже некоторые «открытия», которые я сделал и хотел с ним поделиться. При одном посещении Джефф признался мне, что раньше не считал себя ответственным за свои действия, отчасти из-за тех вещей, которым его учили в школе и которые потом навязывали со всех сторон. Как Джефф объяснил Стоуну Филипсу в интервью для канала NBC, отвечая на вопрос, о чем он думал, совершая свои ужасные преступления: «Я считал, что никому не должен давать отчет – раз человек произошел из грязи, он не отвечает за свои поступки». Хотя, конечно, и неверно, что любой преступник и даже обычный законопослушный человек совершает зло из-за уверенности, что мы все произошли из грязи, мы с Джеффом сошлись в том, что именно это убеждение долгое время ограничивало свободу мышления и влияло на миллионы человеческих жизней. Джефф прочитал тринадцать книг по вопросу происхождения человека, и я горел желанием их с ним обсудить. Мы говорили о последних открытиях. Я рассказал ему о работе одного моего русского знакомого-микробиолога, который изучает генетические изменения у животных. Джефф был заинтригован, когда я сообщил ему, что эта работа может показать, почему мы видим изменения, но только в определенных пределах. Джефф в ответ напомнил мне о знаменитом эволюционисте Стивене Дж. Гульде из Гарварда, который признает, что нет промежуточных форм жизни и доказательств скачкового развития. Дальше мы с ним поговорили о том, что, возможно, ДНК действует как программа на фантастически микроскопическом уровне, прямо у нас перед носом, и она ответственна за возникновение разумной жизни, которую Карл Саган ищет в космосе со своими радиотелескопами. Наши беседы вдохновляли меня, и я очень скучаю по пытливому уму Джеффа. Многие мои друзья, знакомые и даже члены семьи приняли превалирующее философское убеждение о нашем происхождении, не задавая дальнейших вопросов. Нам с Джеффом повезло «услышать другую часть истории» и познакомиться с научными доказательствами разумного творения. Джефф как никто другой понимал, насколько наше представление о собственном происхождении влияет на нашу судьбу. Хотя мы много обсуждали личные темы, грустные и веселые, я упоминаю об этих разговорах, чтобы подчеркнуть, насколько тесные отношения мы поддерживали с сыном. Он разделял со мной эти чувства. О, если бы мы познакомились с Бертом Томпсоном пятнадцать, а еще лучше двадцать пять лет назад! Наши общие интересы и убежденность в том, что Джеффри претерпевал подлинные изменения, делают его смерть для меня особенно тяжелой эмоционально. Иногда я впадаю в подобие ступора, тоскуя по нему. Я стараюсь отвлекаться, погружаясь в работу. Оформление моих рассуждений в книгу и ее публикация также стали для меня своего рода катарсисом. Тем не менее мне до сих пор очень тяжело, особенно когда я представляю себе его избитое тело и голову на каталке в мемориальном ветеранском госпитале в Мэдисоне, Висконсин. Моя боль сравнима с болью родственников жертв Джеффа. В свойственной ей утешительной манере Шари говорит мне, что Джефф сейчас покоится с миром. Часть меня соглашается с ней, но другая часть хочет, чтобы Джефф остался в живых и осуществил свое желание поделиться своими знаниями и надеждами с другими. Потому что Джефф только-только нашел новое направление, новые цели в жизни и больше не считал, что должен умереть за то, что сделал. У него не было «стремления к смерти в отсутствие храбрости для самоубийства», как кто-то сказал про него. Эти люди просто не общались с Джеффом в последние два года. Брайан Мастерс, широко известный британский писатель и наш с Шари вдумчивый друг – единственный автор, глубоко проникший в личность Джеффа и окружавшие его обстоятельства[19]. В недавней статье под названием «Но смерти он не заслуживал» Брайан, как я, задается вопросом: разве не мог Джефф сделать для мира что-то ценное? Брайан приводит в пример знаменитого Натана Леопольда, который помог найти лекарство от малярии и написал учебник по математике – сидя в тюрьме. Кто-то сказал, что Джефф был как «комета, появляющаяся в небе лишь однажды за долгое время». Хоть это и хорошая аналогия, она упускает один из важнейших моментов, о которых я говорю в моей книге – то, что Джефф натворил, было кульминацией постепенного процесса увлечения порнографией и итогом навязчивых фантазий. Мы все – часть континуума, и, поскольку похоть пробуждает еще большую похоть, для родителей очень важно отслеживать растущие навязчивые мысли у их детей (и у самих себя). Похоть, проявляющаяся в чем угодно – в сексе, власти, контроле, доминировании, деньгах, пище или тому подобном, – может в конце концов привести к возникновению совершенно другого человека, как это случилось с Джеффом, либо, в менее экстремальном варианте, к движению по нисходящей траектории, вступлению на скользкую дорожку неправедных поступков. В человеческом смысле, многие могут не пожелать иметь с этим дело. Люди предпочитают считать, что похоть – не проблема, мелкие грешки – не проблема, а от Джеффа они отмахиваются как от исключения, не имеющего отношения к ним или к их детям, ведь и кометы появляются лишь изредка. Некоторые реакции на убийство Джеффа были предсказуемыми. Конгрессмен от Огайо высказался в кругу коллег в том роде, что «надо бы позволить им всем перебить друг друга». Ведущий шоу на радио WLS в Чикаго объявил тот день праздничным и сказал: «Уверен, если существует ад, для Джеффри Дамера там есть особое почетное место». Член семьи одной из жертв Джеффа выступил на национальном телеканале с предложением дать убийце Джеффа медаль. В Милуоки много писали о том, что убийство Джеффа – проявление поэтического возмездия. На самом деле убийство Джеффа далеко от справедливого возмездия; это всего лишь еще один пример отвратительного функционирования системы уголовной юстиции. Единственный вывод, который можно сделать из убийства Джеффа, так это тот, что в тюрьме любому человеку грозит опасность. Речь здесь не идет о добре и зле. Это еще одно проявление жестокости, насилия и безумия, еще один грех. Вместо того чтобы прославлять убийцу Джеффа, каждому мыслящему человеку следует задуматься о том, как такое могли допустить в тюрьме с максимально строгим режимом – исправительном учреждении округа Колумбия в Висконсине. В одно из моих посещений, вскоре после того, как на Джеффа напали с лезвием в июле 1994 года, тюремный капеллан изъявил желание переговорить со мной в холле. После той беседы мне показалось, что в дальнейшем Джефф будет в безопасности. Джефф описал мне то нападение как очень жестокое; пресса значительно преуменьшила его. Капеллан, как я узнал уже после гибели Джеффа, также успокоил его духовника, Роя Рэтклиффа. Действовал ли капеллан от лица начальства тюрьмы, мы не знаем, но и я, и мистер Рэтклифф согласны, что нас ввели в заблуждение относительно безопасности Джеффа, и потому чувствуем себя обманутыми. Кроме того, я ощущаю и свою вину. Я мог бы активнее настаивать на обеспечении мер безопасности для Джеффа после того неудачного покушения на его жизнь. Недавно я узнал, что Джефф – невероятно! – был оставлен без присмотра на период от двадцати до сорока минут в обществе человека, который ранее уже нападал на других заключенных в другой тюрьме в Висконсине с помощью самодельного оружия. Этот же заключенный неоднократно угрожал расправой всем белым. В отчете за июль 1994 года упоминается, что Джеффу он угрожал особо часто, но персонал тюрьмы счел эти угрозы не заслуживающими внимания. После того как этот человек подскочил к Джеффу со спины и забил его до смерти металлическим прутом длиной 50 сантиметров и толщиной в пять, он прошел через спортзал, на виду у камер наблюдения, и осуществил свою угрозу убить еще одного заключенного, Джесси Андерсона. Расследование обоих убийств предположительно завершено, и обвинение предъявлено лишь одному человеку. На момент написания книги система исполнения наказаний не предоставила никакой информации по следующим замечаниям: Другой заключенный написал адвокату Джеффа Стиву Эйзенбергу о том, что убийство было результатом заговора, и в нем участвовала «убойная команда». Джефф и Джесси были вызваны на работу в 8.00 28 ноября 1994 года, а человек, обвиняемый в их убийствах, в 8.05. Далее никто не может сообщить, чем они занимались до 8.40; неизвестно также местонахождение охранников и начальника блока. А как же шум и крики, которые наверняка имели место? Камеры в тюрьме повсюду, они постоянно вращаются, и картинка с них передается на центральный пульт. Что произошло с ними? Каким образом человек, ранее угрожавший другим на расовой почве и нападавший в тюрьме на заключенных с самодельным оружием, смог завладеть металлическим прутом? Или метлой, которую якобы нес? Или оказаться поблизости от тех, кому в первую очередь угрожал? В этом должен разобраться комитет, сформированный начальником Управления исполнения наказаний Висконсина для «пересмотра политик и процедур». Хотя Джефф мертв, я продолжаю прокручивать все это в голове. Осталось немало проблем, с которыми предстоит разобраться: в частности, это попытки одного адвоката в Милуоки продать с аукциона орудия преступлений. К счастью, члены семей жертв Джеффа понимают недопустимость такой продажи и категорически возражают против нее. Один мой знакомый из Европы сказал, что в его стране такого аукциона никогда бы не допустили, и в целом он выходит за рамки приемлемого человеческого поведения. В течение года против меня шли еще два судебных процесса – похожих на тот, который я описывал ранее в отношении Шари. Эти суды сильно меня разочаровали и причинили немало боли. Пока эти тяжбы продолжаются, отбирая массу сил и денег, я задаюсь вопросом, почему их просто не отменили. Мне кажется странным, что закрыто дело против департамента условно-досрочного освобождения, которое не исполнило свой долг в отношении регулярных визитов к Джеффу, в результате которых его преступления могли вскрыться гораздо раньше. Многие вещи кажутся мне несправедливыми и печальными. Я до сих пор вспоминаю, как Джефф с болью рассказывал мне про психолога из Милуоки, который как-то рано утром явился к нему в тюрьму и заставил подписать бумаги, нарушающие его права, после чего подверг многочасовому допросу. Этот психолог сказал, что материалы будут использоваться только в учебных целях – на лекциях. Когда они были опубликованы в коммерческом издании, Джефф понял, что его предали и им манипулировали – как произошло и с подробной семейной историей, которой я поделился конфиденциально, пытаясь добиться признания Джеффа невменяемым, и которая также была опубликована в той книге. Я чувствовал себя таким же преданным, как Джефф, когда однажды он спросил меня: «Папа, как получилось, что в твоей книге не упомянуто о множестве прекрасных моментов, которые мы пережили вместе?» Он имел в виду те два года, в которые мы выращивали овец, строили для них загоны, сажали огороды, бродили в национальных парках, делились своими планами насчет научных ярмарок и многое другое. Я смог ответить лишь, что моя книга была посвящена определенной стороне его жизни – скатыванию вниз. Джефф ответил: «В этом смысле она удалась». Я чувствовал, что против своей воли предаю Джеффа, когда настаивал на том, что признание невменяемым поможет ему получить необходимое психиатрическое лечение. Все, кто участвовал в его защите, возражали мне. После процесса я узнал из надежных источников, что государственные психиатрические заведения – по сути, те же тюрьмы, и что условия пребывания в них катастрофические, так что Джефф там оказался бы на самом дне. Я подумал: разве нельзя было объяснить мне это сразу? Я задавался риторическим вопросом: зачем вообще был нужен суд в Милуоки? Если бы я знал то, что узнал после суда, то не стал бы настаивать на признании Джеффа невменяемым. Брайан Мастерс дает великолепную оценку подлинного характера того суда, панели присяжных и всех махинаций, которые имели место на процессе. Но сейчас, в свете того, что произошло в тюрьме – учреждении, специально созданном для предупреждения таких преступлений, я прихожу к выводу, что для Джеффа не было подходящего места, кроме того, где он находится сейчас – со своим Господом. Лайонел Г. Дамер 1 марта 1995 года Благодарности Имен друзей, знакомых и незнакомых людей, которые поддерживали нас с Шари в этот самый мрачный период нашей жизни, гораздо больше, чем людей, которые проявляли недоброжелательность по отношению к нам. Мы отчаянно нуждались в понимающих словах и молитвах.