* * * Редко, но случаются у нас с мамой вечера, когда мы садимся на кухне друг напротив друга и говорим обо всяком; за окном обязательно царит темнота, над нами желтым светом горит ночник — у него две лампочки в торшерах, всегда повернутые в разные стороны. Мне во время таких разговоров всегда кажется, что мама бесконечно права, и я стараюсь впитывать каждое ее слово, чтобы пронести его с собой как можно дольше и воспользоваться им в тот момент, когда оно будет мне необходимо. Когда я вдруг окажусь напротив кого-нибудь, и мне будет очень больно, я должна буду вспомнить мамины слова и не дать себя в обиду. Вот только чаще всего я их забываю, стоит мне лишь лечь спать. А потом, в нужное время, теряюсь и совершаю оплошности — одну за одной. Сегодня, однако, случилось у нас утро. Субботнее утро, когда папа уже убежал в гараж, потому что на выходных ему совсем не сидится дома, а Илья ушел отсыпаться после своих ночных гостеваний. Мама иногда говорит — у других родителей сыновья возвращаются с красными глазами после вечеринок со спиртным, у нас — после бесконечных проектов. Хотя, что-то мне подсказывает, совсем без вечеринок и у Ильи не обходится. Просто мы много чего о нем не знаем. Мы с мамой напекли целую гору блинов, а часть даже нафаршировали творогом; поставили перед собой три блюдца с самыми разными добавками — сметана, сгущенное молоко и смородиновое варенье, и потчевали себе неспешно за чаем. Правда, смородиновое варенье ела только мама — я его признаю лишь в виде морса, как-то так с детства повелось. Хотя варенье у мамы вкусное. Она всегда начинает первой эти наши разговоры. Задаст какой-нибудь вопрос, а я отвечу нехотя, потому что, честно говоря, я не слишком люблю открывать перед мамой всякие вещи, которые связаны со взаимодействиями между людьми и мной. На этот раз на меня донес Илья. Сообщил, что я гуляю с каким-то там мальчиком («одногруппником»), и мама — как всегда, осторожно — спросила, как там у него дела. — Да нормально, — ответила я рассеянно, наблюдая, как сгущенка растекается по блину. — Он устроился на подработку в газету. Будет теперь репортажи писать. Только я у тебя балбеска, дома сижу. — Все твои репортажи еще впереди, — сказала мама уверенно. — Это он тебя на прогулки зовет? — Ну мама, — и я мгновенно покраснела. — Это все тот же Паша, с которым мы весь год проекты делали. Он, видимо, по инерции продолжает со мной общаться. Привык. — Не нравится он тебе? Я растерялась. Так и застыла с наколотым на вилку кусочком блина. Окна у нас были открыты нараспашку, ветер сквозняком гулял из кухни в мою комнату, и шторы то вздувались, то скукоживались, будто были медузами, которые пытаются преодолеть водную толщу. Такой приятный летний день, мне вдруг заранее стало жалко, что однажды лето закончится. — Почему? — спросила я. — Глаза не горят, — мама качнула головой. — Я вообще не знаю, кто мне нравится. — Пару секунд помолчав, я продолжила: — Вообще не знаю, что такое «нравиться». Хотя, если так подумать, нравиться может много что. Книжка, или погода, или сгущенка. Если так судить, то он мне нравится. Он приятный в общении. Но, по этой же логике, мне нравится много кто и много что. Я покосилась на маму, ожидая, что же она скажет. Мама внимательно смотрела на меня. — Значит, и что-то большое, чем просто «нравится», ты к нему не испытываешь? — Я запуталась. — Сделав глоток чая, я с грохотом вернула кружку на стол. — Я даже не знаю, что такое «большее». Когда каждого слова ждешь? Когда… волна своя? Общая, у вас. Шутки понимаете с полуслова. Но в то же время — нет между вами никакой веры, и надежды нет, что всё это будет и завтра. Есть момент — один на двоих, и все же один-единственный. Все еще было обидно, что Ник так и не написал мне тогда про луну. И вот скоро стукнет двое суток с тех пор, как мы с ним не списывались. Бесконечные качели — он то отдаляется, то приближается. Или даже так — я будто сижу на соседних качелях, мы оба раскачиваемся, но я отстаю от него ровно на половину круга. Когда он достигает верхней точки на западе, я достигаю ее же на востоке. И встречаемся мы лишь на какое-то мгновение, когда оба попадаем в точку «ноль», центр компаса, к которому цепляется острая стрела. — А Паша завтра будет? — Надеюсь, что нет, — я хмыкнула. — Но в глобальном будущем — да. Если меня не отчислят, он еще несколько лет будет рядом. Не знаю. Как фонарный столб, который всегда зажигается в одно и то же время, и летом, и зимой; который уж точно никак никуда не сдвинуть, и, стоит лишь захотеть, ты можешь оказаться рядом, и он подсветит тебя без каких-либо вопросов. — Но нравится тебе тот мальчик, который со своей волной? — Я теоретически говорила, — смутилась я. Конечно. Меня, дурную такую, раскусить — что яичную скорлупку. — Значит, теоретически, тебе и самой нравится не знать, что будет завтра. Чтобы каждый раз — как приключение на автобусе без номера. — Почему без номера? — Потому что понятия не имеешь, где в итоге окажешься. Авантюризм. Я фыркнула. — Я не знаю, что мне нравится. Наверное, я просто пока что ко всему этому не готова. Не отошла от прошлых путешествий. — А Паша что думает по этому поводу? — А Паша ничего не думает. Недавно тоже пытался вывести меня на откровенную беседу, — с намеком посмотрела на маму. — Про любовь и все такое. А тот, который со своей волной, — все-таки призналась я, — и вовсе молчит, а я не хочу за ним бегать и выпрашивать внимание. Мама улыбнулась плавно, задумчиво посмотрела на окно. — Как ты думаешь, что такое любовь? — Ну и что? — удивилась я. — Не знаю. Честное слово. Для себя я вывела так — важно, чтобы человек поддерживал тебя и твои начинания. Чтобы всегда был рядом, даже когда может казаться, что против вас весь мир. — А огонь? — Вновь в тебе говорит дух авантюризма… Я тоже не знаю, Ничка. Огонь — он ведь проходит и уходит, а человек, с которым ты дальше пойдешь по жизни, должен быть тебе опорой. — Ты по такому принципу выбирала папу? — Это он меня выбрал, — мама улыбнулась. — Хотя, пожалуй, все-таки по такому. — А если он, чисто теоретически, может быть опорой… но… не могу даже придумать, как объяснить. Как будто он, который должен быть опорой, это книжка, подпирающая открытую форточку. А во втором случае — будто бы вы служите двумя створками одному окну. Одинаковые в своих стремлениях. — Если убрать одну створку, вторая останется на месте? Я растерянно пожала плечами: — Думаю, да. — Я бы скорее сказала, что опора — это оконная рама… без нее точно никак не обойтись. — Но тогда вы — совсем разные. И функции у вас отличаются. Мама медленно покивала головой. — Я думаю, не бывает такого, чтобы человек был абсолютно во всем идеален. Идеален в твоем понимании партнера. Нужно понять, что для тебя важнее, расставить приоритеты. Да, может быть, он не читает тех книг, которые любишь ты, и слушает совсем другую музыку… но он всегда готов прийти к тебе на помощь и принимает тебя любой — невыспавшейся, болеющей, злой, уставшей… Если же у вас множество общих увлечений, вам всегда есть, о чем поговорить, и никогда не бывает скучно, но при малейших сложностях вдруг оказывается, что он сейчас-то где-то вне, не держит тебя за руку, не идёт с тобой до последнего — какова его цена? Я думала, этот разговор принесёт мне легкость — я ошиблась. На душе стало в несколько раз тяжелее. Впрочем, всё это — ерунда. Размышляю я так, будто прямо сейчас кто-то заставляет меня выбирать между первым вариантом и вторым. Хотя на самом деле я одна, сама по себе. — Каким был Вадим, мам? — спросила я, невесело улыбнувшись. — Он был… опытом. И, не сдержавшись, я фыркнула.