Не успели панцирные хозяева холмов вылезти из своих зимних убежищ и впервые за долгое время полакомиться, как у самцов пробудились романтические чувства. Довольно быстро, пусть и не без заминок, передвигаясь на цыпочках и до предела вытянув вперед шеи, они пускались на поиски самочек, время от времени останавливаясь и издавая странный хрипловатый крик, этот их страстный любовный призыв. Самки же, грузно продираясь сквозь вереск и притормаживая, чтобы перекусить, отвечали им между делом. В результате два, а то и три самца сразу галопом – насколько это слово применительно к черепахе – прибегали к одной самочке, запыхавшись, сгорая от желания. Они буравили друг друга тяжелым взглядом, и горлышки у них спазматически сокращались. Начиналась подготовка к сражению. Наблюдать за этими сражениями было интересно и увлекательно, они напоминали скорее свальную борьбу, чем бокс, поскольку для лихих наскоков этим бойцам не хватало ни скорости, ни физической ловкости. Главная идея заключалась в том, чтобы атаковать соперника на скорости и непосредственно перед ударом втянуть голову. Бортовое попадание считалось наиболее эффективным из-за вероятности, при достаточно мощном ударе, перевернуть противника на спину, чтобы он лишь беспомощно перебирал лапками. А если не получалось напасть сбоку, существовали и другие части вражеской анатомии. Бросаясь друг на дружку, пыжась и толкаясь, клацая панцирями, порой кусая неприятеля за шею, как в замедленном кино, и с шипением втягивая голову в укрытие, самцы сражались не на шутку. А тем временем объект их безумной распри неторопливо шел себе дальше, то и дело отвлекаясь на еду, не проявляя никакого интереса к скрежету и грохоту боевых щитов за ее спиной. Бывали случаи, когда битва заходила так далеко, что самец в приступе слепой ярости по ошибке отоваривал даму сердца. Тогда она с возмущенным сопением втягивала голову и терпеливо ждала, пока закончится выяснение отношений. Которое казалось мне не только бестолковым, но и бессмысленным, так как необязательно побеждал сильнейший; с учетом ландшафта, при удачном для себя раскладе, небольшой самец мог запросто перевернуть превосходящего его вдвое противника. К тому же не всегда дама доставалась победителю. Я не раз видел, как самка уходила от дерущихся, и тут к ней подваливал не пойми кто, даже пальцем ради нее не пошевеливший, и она с удовольствием составляла ему компанию. Мы с Роджером, сидя в зарослях вереска, могли часами наблюдать за тем, как черепахи-рыцари в нескладных доспехах ведут турнирные бои за даму сердца. Иногда мы с ним делали ставки, и к концу лета Роджер, постоянно ставивший на неудачников, задолжал мне изрядную сумму. Порой, во время особенно ожесточенных схваток, он так увлекался, что сам рвался в бой, и мне приходилось его удерживать. После того как дама делала свой выбор, мы сопровождали счастливую пару на празднование «медового месяца» в зарослях мирта и даже видели (спрятавшись в кустах) последний акт романтической драмы. Черепашья свадебная ночь – или, скорее, день – особого восхищения не вызывает. Начать с того, что самка ведет себя стыдливо до неприличия, всячески избегая заигрывания жениха. Она способна раздразнить его до такой степени, что он вынужден перейти к тактике пещерного человека и, чтобы покончить с этими девичьими уловками, наносит ей несколько коротких, но ощутимых боковых ударов. Сам половой акт по своей неуклюжести превосходил все, что я когда-либо видел. Больно было наблюдать за тем, как самец с удивительной неловкостью и неумелостью пытается взгромоздиться на самку, поскальзываясь и скатываясь, отчаянно стараясь удержаться на ее блестящем щите, теряя равновесие и едва не переворачиваясь. Желание помочь бедняге было столь сильным, что я с огромным трудом удерживал себя от вмешательства. Однажды нам попался исключительный неумеха, который умудрился три раза свалиться с самки и вообще действовал до того глупо, что казалось, ему не хватит целого лета… Наконец, не столько благодаря умению, сколько удаче, ему удалось на нее взобраться, и я уже вздохнул с облегчением, когда самка, которую уже достала эта мужская неадекватность, сделала пару шагов к ближайшему одуванчику. Возлюбленный отчаянно вцепился в ее панцирь, но поскользнулся, несколько мгновений покачался и бесславно опрокинулся на спину. Это его добило, и, вместо того чтобы попытаться встать, он просто втянул внутрь голову и лапы и застыл в скорбной позе. А тем временем самка пережевывала листок одуванчика. Поняв, что от былой страсти ничего не осталось, я перевернул самца, и после минутного оцепенения он заковылял прочь, отрешенно поглядывая вокруг и совершенно игнорируя свою «первую и единственную», которая с набитым ртом равнодушно на него поглядывала. В качестве наказания за бессердечие я ее отнес в самое голое и высушенное место на холме, откуда ей придется очень долго добираться до ближайших зарослей клевера. Я так близко наблюдал ежедневную жизнь черепах, что вскоре многих узнавал с первого взгляда. Кого-то по форме и раскраске, кого-то по физическому дефекту – выщербленному панцирю, отсутствию ногтя на пальце и так далее. Большая медово-смоляная самка выделялась сразу, так как была одноглазая. Мы с ней близко сошлись, и я даже окрестил ее Мадам Циклоп. Она меня сразу узнавала и, зная, что я безвреден, не пряталась под панцирь при моем появлении, а вытягивала шею, чтобы посмотреть, чего там вкусненького ей принесли – лист салата или крохотных улиток, к которым она питала слабость. После этого, счастливая, она ковыляла по своим делам, а мы с Роджером ее сопровождали, а иногда, в качестве любезности, я переносил ее в оливковую рощу, чтобы она полакомилась клевером. К моему величайшему сожалению, я пропустил ее брачные игры, зато мне посчастливилось стать свидетелем последствий медового месяца. Однажды я ее застал за старательным рытьем ямки в мягкой почве у подножия склона. К тому времени она уже достаточно углубилась и потому обрадовалась возможности отдохнуть и перекусить цветами клевера. Потом она возобновила свою работу, выгребая землю передними лапами и отодвигая ее в сторону с помощью панциря. Не вполне понимая, чего она добивается, я не стал ей помогать, а просто прилег на живот в зарослях вереска. В какой-то момент, выдав на-гора изрядную порцию земли, она придирчиво осмотрела ямку под разными углами и, судя по всему, осталась довольна. Тут она развернулась, опустила зад в ямку и так сидела с восторженным выражением на мордочке, ну и как бы между делом отложила один за другим девять белых яиц. Удивленный и восхищенный, я от души поздравил ее с этим достижением, а она пару раз сглотнула, поглядывая на меня в задумчивости. Затем она засыпала яйца землей и утрамбовала ее самым простым способом: несколько раз шлепнулась на брюхо. Покончив с этим делом, она позволила себе отдохнуть и приняла от меня еще несколько цветков клевера. Я оказался в неловкой ситуации, ибо мне страшно захотелось добавить одно такое яйцо в мою коллекцию, но я не хотел делать это у нее на глазах из опасения, что она оскорбится, выкопает их и все разом съест или выкинет что-нибудь столь же ужасное. Поэтому я терпеливо подождал, пока она доест и чуть-чуть вздремнет, а затем заковыляет прочь среди кустов. Я немного ее проводил, дабы убедиться в том, что она не повернет назад, после чего вернулся и осторожно выкопал одно яйцо. Оно было величиной с голубиное, овальной формы, с шершавой мелоподобной скорлупой. Я снова утрамбовал землю, дабы у хозяйки гнезда не возникло никаких подозрений, и с победоносным видом зашагал домой со своим трофеем. Со всеми предосторожностями я удалил липкий желток и поместил пустое яйцо в отдельную коробочку со стеклянной крышкой. Так оно вошло в мою коллекцию по естествознанию. Надпись на ярлычке, чудесным образом соединившая научную и сентиментальную фразеологию, гласила: «Яйцо греческой черепахи (Testudo græca). Отложила Мадам Циклоп». Всю весну и раннее лето, пока я изучал брачные игры черепах, нашу виллу заполоняли друзья Ларри, ехавшие нескончаемым потоком. Не успевали мы проводить одних и перевести дух, как прибывал очередной теплоход, и вскоре на подъездной дорожке начинали гудеть клаксоны такси и клацать копыта конных экипажей, и дом снова заполнялся под завязку. Случалось, что новая партия объявлялась раньше, чем мы успевали избавиться от предыдущей, и тогда воцарялся настоящий хаос: дом и сад заполоняли поэты, писатели, художники и драматурги, которые печатали на машинке, рисовали, выпивали, сочиняли и выясняли отношения. Это были отнюдь не простые и приятные в общении люди, как обещал Ларри, а чудаки, каких еще поискать, и к тому же до того заумные, что они с трудом понимали друг друга. Одним из первых прибыл армянский поэт Затопек, крепыш-коротышка с орлиным носом, серебристой гривой волос до плеч и узловатыми, изуродованными артритом руками. В огромном черном развевающемся плаще и широкополой черной шляпе, он восседал в экипаже, забитом винными бутылками. Когда он ворвался в дом, его голос сотрясал стены, как разгулявшийся сирокко, плащ пошел рябью, а к груди он прижимал батарею бутылок. С этой минуты он не умолкал. Рот у него не закрывался с утра до вечера, при этом он оприходовал невиданное количество вина, бесконечно всем подмигивал и практически не спал. Несмотря на преклонный возраст, он не утратил интереса к противоположному полу, и если с матерью и Марго он обходился с куртуазным почтением, то ни одна крестьянка в округе не была обойдена его вниманием. Он увязывался за ними в оливковых рощах, разражаясь хохотом, выкрикивая комплименты, его плащ развевался, а из кармана торчала неизменная бутылка. Даже Лугареция не чувствовала себя в безопасности: он ущипнул ее за попу, когда она выметала пыль из-под дивана. Для нее это послужило чем-то вроде благословения – она на несколько дней забыла про свои болезни, а при каждом появлении Затопека краснела и мурлыкала как котенок. В конце концов он отбыл точно так же, как приехал: по-царски откинувшись на сиденье, под стук колес отъезжающего экипажа, завернувшись в плащ, выкрикивая нам напоследок всякие нежности и обещая вскоре вернуться из Боснии и привезти еще вина. Следующее вторжение совершили трое художников – Жонкиль, Дюрант и Майкл. Первая выглядела и разговаривала, как кокни с характерной челкой. Второй, худосочный, с траурной физиономией, отличался такой нервозностью, что обратись к нему неожиданно – и он выскочит из собственной шкуры. Третий, по контрасту, был толстый сомнамбулический человечек, похожий на хорошо сваренную креветку, с темной завивкой. Всех их объединяло желание сделать нечто важное. Жонкиль, лихо шагнув через порог, недвусмысленно заявила об этом матери. – Я приехала не баклуши бить, – сказала она сурово. – Я приехала, чтобы работать, так что пикники и все такое меня не интересуют, понятно? – Э-э… да, да, конечно, – виноватым тоном сказала мать, как будто она собиралась специально для Жонкиль закатывать банкеты среди миртовых кустов. – Просто чтобы вы знали, – пояснила Жонкиль. – Не хочу никого обижать. Работа – вот зачем я здесь. Вскоре в одном купальнике она удалилась в сад, где мирно проспала практически до отъезда. Дюрант, по его собственному признанию, тоже мечтал поработать, но сначала ему надо было прийти в себя. Я разбит, признался он нам, совершенно разбит. Недавно, находясь в Италии, он вдруг проникся желанием создать шедевр. Серьезно поразмышляв, он решил, что миндальное дерево в цвету придаст его кисти должную значимость. Он потратил немало времени и денег, чтобы объехать окрестности в поисках подходящей натуры. И вот он нашел то, что искал: великолепные деревья и крупные цветы, полностью распустившиеся. Он засучил рукава, и к концу дня эскиз был вчерне готов. Усталый, но довольный, он собрал свое хозяйство и вернулся в деревню. После здорового сна он проснулся посвежевший, с новыми силами и помчался заканчивать картину. Приехав же на место, он онемел от ужаса и изумления: все деревья стояли голые, земля же была вся покрыта белыми и розовыми лепестками. Очевидно, разразившаяся ночью весенняя буря шутя оголила все окрестные сады, включая тот, на котором он остановил свой выбор. – Я был раздафлен, – поведал он нам дрожащим голосом, со слезами на глазах. – Я поклялся, что больше не стану рисофать… никогда! Но постепенно мои нерфы успокаифаются… я начинаю опрафляться от удара. Скоро я снофа начну рисофать. Позже выяснилось, что этот досадный инцидент случился два года назад, и он до сих пор все никак не мог оправиться. Майклу не повезло с самого начала. Он был воодушевлен яркими красками острова и с энтузиазмом сразу нам сказал, что начинает работу над большим полотном, которое запечатлеет самую суть Корфу. Он рвался в бой. К несчастью, он стал жертвой астмы. А еще ему не повезло в том, что Лугареция положила на стул в его комнате одеяло, которое я за неимением седла использовал для верховой езды. Среди ночи нас разбудил такой шум, словно кто-то медленно душил целую свору ищеек. Мы, сонные, прибежали в спальню к Майку и застали его задыхающимся, хрипящим и обливающимся потом. Марго побежала сделать ему чай, Ларри пошел за бренди, Лесли распахнул окно, а мать снова уложила Майкла в постель и, поскольку он был мокрый от пота, ласково укрыла его лошадиным одеялом. К нашему удивлению, несмотря на все наши ухищрения, ему стало только хуже. Пока он еще мог говорить, мы попытались у него выяснить, на что он жалуется и вообще чем болеет. – Это чисто психологическое, – заверил нас Ларри. – Ну, хрипы… Майкл молча замотал головой. – Мне кажется, ему надо дать что-нибудь понюхать… нашатырь или что-то в этом роде, – предложила Марго. – Если у вас предобморочное состояние, вам это поможет. – Если он понюхает нашатырь, тогда точно хлопнется в обморок, – коротко ей объяснил Лесли. – Да, дорогая, это слишком сильное средство, – согласилась с ним мать. – Интересно, что могло вызвать такую реакцию… Майкл, у вас есть на что-нибудь аллергия? В промежутках между приступами он объяснил, что у него аллергия на три вещи: цветочную пыльцу сирени, котов и лошадей. Мы все разом выглянули в окно – сиреневых кустов здесь не было и в помине. Мы обшарили комнату, но не нашли прячущейся кошки. Я с негодованием отверг обвинение Ларри в том, что тайно протащил в дом коня. И лишь когда уже казалось, что Майкл вот-вот отдаст богу душу, мы обратили внимание на одеяло, которым мать укрыла его до самого подбородка. Все это сильно подействовало на беднягу, он так и не смог взять в руки кисть. Все оставшееся время они с Дюрантом лежали рядышком в шезлонгах, приводя в порядок расстроенные нервы. Пока мы худо-бедно справлялись с этой троицей, прибыла новая гостья – Мелани, графиня де Торро, высокая, худая, с лицом старой лошади, воронеными бровями и огромной копной огненных волос. Не прошло и пяти минут с момента ее появления, как она пожаловалась на жару и сдернула с головы свои огненные волосы, обнажив голый череп, похожий на головку гриба, чем привела мать в столбняк, а меня в восторг. Увидев реакцию матери, графиня объяснила своим суровым скрипучим голосом: – У меня была рожа… потеряла все волосы… в Милане не нашла подходящих бровей и парика… может, в Афинах повезет больше. К сожалению, из-за неудачных вставных зубов графиня еще и шамкала, и у матери сложилось впечатление, что болезнь, от которой та недавно оправилась, была совсем уж не аристократической. При первом же удобном случае она прижала Ларри в углу. – Это отвратительно! – заговорила она клокочущим шепотом. – Ты слышал, что она сказала? И ты ее называешь своей подругой! – Подругой? – удивился Ларри. – Да я ее едва знаю. Меня от нее с души воротит. Просто она интересный персонаж, и я хотел понаблюдать за ней вблизи. – Мне это нравится, – фыркнула мать. – То есть ты приглашаешь это существо, чтобы мы заразились от нее дурной болезнью, пока ты набрасываешь заметки? Извини меня, Ларри, но она должна уехать. – Мама, не говори глупости, – отвечал он раздраженно. – Ты не можешь от нее заразиться… разве что ты собираешься разделить с ней ложе. – Фу! – Глаза у матери горели. – Я не потерплю эту бесстыжую особу в своем доме. Так они шепотом выясняли отношения весь день, но мать стояла на своем. В конце концов Ларри предложил пригласить Теодора и узнать его мнение, на что мать согласилась. Теодору послали приглашение на целый день. Ответ привез возница… вместе с Затопеком, восседавшим в своем плаще. Как выяснилось, он на прощанье выпил за Корфу слишком много алкоголя, сел не на тот корабль и очутился в Афинах. Поскольку свидание в Боснии он все равно пропустил, Затопек, как настоящий философ, следующим же кораблем вернулся на Корфу и привез с собой несколько ящиков вина. Теодор появился на следующий день; он сделал уступку теплому лету и вместо привычной фетровой шляпы надел панаму. Мать только собиралась его предупредить о нашей безволосой гостье, как их уже познакомил Ларри. – Доктор? – в глазах графини де Торро вспыхнул огонек. – Как интересно. Вы мне можете дать совет… я только что переболела рожей. – Ага! Вот как? – Теодор пристально на нее посмотрел. – И как же… э-э… вы лечились? Они с воодушевлением пустились в долгое обсуждение со всеми техническими подробностями, и только мать, проявив всю свою решительность, сумела их отвлечь от разговора о болезни, которую она по-прежнему считала дурной. – По-моему, Теодор ничем не лучше этой женщины, – призналась она Ларри. – Я стараюсь широко смотреть на вещи, но всему есть предел, и подобные темы, мне кажется, не должны обсуждаться за чаем. Позже мать все-таки уединилась с Теодором, и суть болезни графини прояснилась. Почувствовав угрызения совести, наша мать весь остаток дня проявляла к ней повышенную любезность и даже предлагала ей снять парик, если станет жарко. Ужин выдался ярким и ни на что не похожим, а я был так увлечен столь разными персонажами и интереснейшими разговорами, что не знал, кого слушать. Светильники сочились дымком, разливая над столом теплый медовый свет, заставляя фарфоровую посуду и бокалы поблескивать, а наливаемое в бокал красное вино вспыхивать огнем. – Мой дорогой, вы пропустили главное… да, да, пропустили! – Голос Затопека гремел, а крючковатый нос завис над бокалом. – Нельзя обсуждать поэзию, как какую-нибудь домашнюю картину… – …а я ему: «Я это не нарисую меньше чем за десять лет отсидки, хотя и это мало»… – …проснулся я парализофанный… это был шок… фсе цфеты оборфал фетер… голые дерефья… фсё, сказал я себе, не буду я больше рисофать… никогда… – …и, конечно, я стала принимать серные ванны. – Да, конечно, хотя… э-э… эффективность лечения с помощью серных ванн представляется мне… мм… несколько преувеличенной. Насколько мне известно, девяносто два процента больных… Тарелки с горами еды, напоминающими курящиеся вулканы; до блеска протертые ранние фрукты на блюде в центре стола; ковыляющая вокруг и тихо постанывающая Лугареция; мерцающая в свете ламп борода Теодора; Лесли, лепящий один за другим хлебные шарики, чтобы стрелять ими по бабочке, кружащей над светильниками; мать, раскладывающая еду с приветливой, хоть и несколько абстрактной улыбкой и не забывающая при этом следить за Лугарецией; а под столом холодный нос Роджера, прижимающийся к моему колену в молчаливой мольбе. Марго и до сих пор чихающий Майкл обсуждали искусство: – …но все-таки у Лоуренса, по мне, получается лучше. У него все так сочно, вы не находите? Возьмите «Леди Чаттерлей»… – О да, конечно. А все эти чудесные вещи, которыми он занимался в пустыне? И эта его замечательная книга… мм… «Семь столбов мудрости», или как там она называется…[3] Ларри и графиня обсуждали искусство: – …но надо обладать безыскусной прямотой и ясностью взгляда ребенка… Возьмите лучший образец стихов, основу основ… «Шалтай-Болтай»… вот это поэзия… простота и свобода от клише и старых предрассудков… – …пустая болтовня, если в результате мы получаем незамысловатый стишок, простой как топор… Дюрант и мать: – …можете себе представить, какой это произфело на меня эффект… я был раздафлен… – Да, я вас понимаю. Как обидно, после всех ваших усилий. Еще риса не желаете? Жонкиль и Теодор: – …и латышские крестьяне… я ничего подобного не видела… – Мне кажется… э-э… на Корфу и… мм… в некоторых регионах Албании существует похожий… э-э… крестьянский обычай… Сквозь филигрань виноградной лозы в дом заглядывала рожица луны под ни на что не похожую перекличку сов. Кофе и вино подали на балконе между колонн, увитых своенравной лозой. Ларри ударил по струнам гитары и спел походную песню елизаветинских времен. Это напомнило Теодору одну фантастическую, но правдивую историю, которую он нам поведал с проказливой улыбочкой. – Как вам известно, у нас на Корфу ничего не делается как надо. Все приступают с… э-э… лучшими намерениями, а потом все идет не так. Когда несколько лет назад на остров приезжал греческий король… э-э… так сказать, венцом его визита должен был стать спектакль… точнее… э-э… представление… а его кульминацией – битва при Фермопилах. В финале греческая армия должна была прогнать персов в… мм… как это называется? Ах да, кулисы. Похоже, актеры, игравшие персов, были недовольны… э-э… своими ролями и тем, что им предстоит отступать перед королем. Достаточно было одной искры, чтобы вспыхнуло пламя. К несчастью, в разгар битвы предводитель греков… мм… не рассчитал дистанцию и нанес предводителю персов серьезный удар деревянной саблей. Конечно, это было недоразумение. Я хочу сказать, актер это сделал непреднамеренно. Тем не менее этого оказалось достаточно, чтобы… э-э… раскочегарить персидскую армию до такой степени, что она, вместо того чтобы отступить… мм… перешла в наступление. Сцена превратилась в арену схватки шлемоблещущих солдат не на жизнь, а на смерть. Двое оказались в оркестровой яме, прежде чем успели дать занавес. Король потом заметил, что на него произвела большое впечатление… мм… реалистичность этой битвы. От взрыва смеха за столом перепуганные гекконы побежали к потолку. – Теодор! – осклабился Ларри. – Ты ведь все придумал, признайся. – Ну что ты! – запротестовал тот. – Истинная правда… я видел это своими глазами. – Звучит совершенно неправдоподобно. – У нас на Корфу возможно всё, – с гордостью произнес Теодор, и глаза его заблестели. Море, расчерченное лунным светом, проглядывало между олив. Возле колодца древесные лягушки возбужденно оквакивали друг дружку. На дереве перед верандой две совы устроили небольшое состязание. А в сплетении виноградных лоз над нашими головами гекконы переползали по узловатым побегам, не спуская глаз с насекомых, которых словно приливная волна гнала к горящим лампам. 9 Целый мир в стене