13 Белоснежная вилла Новая вилла, белая как снег, стояла на холме и имела широкую террасу с плотным ламбрекеном из виноградной лозы. Перед домом ютился огороженный садик размером с носовой платок, где сплелись во что-то непонятное дикие цветы. Весь садик затеняла большая магнолия с глянцевыми темно-зелеными листьями. От дома уходила подъездная дорожка в колдобинах, она спускалась по склону среди оливковых рощ, виноградников и садов, прежде чем соединиться с главной дорогой. Эта вилла всем понравилась сразу, как только Спиро нам ее показал. Она стояла, обветшалая, но невероятно элегантная среди пьяных олив, как джентльмен из восемнадцатого века в окружении поденщиц. Особое очарование, на мой взгляд, ей придала обнаруженная в одной из комнат летучая мышь, висевшая вниз головой на ставне и пищавшая с мрачной недоброжелательностью. Я надеялся, что она останется в доме, но, как только мы переехали, она решила, что становится тесновато, и сделала выбор в пользу какой-то мирной оливы. Я об этом пожалел, но, так как мне было чем заняться, быстро о ней забыл. Именно на белоснежной вилле я по-настоящему близко сошелся с богомолами. До сих пор мне приходилось изредка видеть, как они разгуливают в кроне мирта, однако я к ним особенно не приглядывался. И вот теперь они заставили обратить на себя внимание, поскольку на холме, где стояла вилла, их были сотни, причем таких больших я прежде не видел. Они надменно восседали на оливах, среди миртов, на гладких листьях магнолии, а по ночам слетались к дому, жужжали вокруг уличного фонаря, крутя своими зелеными крыльями, как колесный пароход лопастями, садились на столы и стулья и расхаживали вокруг, вертя головами в поисках добычи и пристально разглядывая нас своими выпученными глазами на мордочке, лишенной подбородка. Я даже не подозревал, что богомолы могут вырастать такими огромными, некоторые из наших визитеров достигали четырех с половиной дюймов. Эти монстры ничего не боялись и без колебаний атаковали противника величиной с себя, а то и больше. Похоже, эти насекомые считали дом своей собственностью, а стены и потолки – их законными охотничьими угодьями. Но и гекконы, жившие в щелях садовой стены, полагали так же, вот почему они вели постоянную войну друг с другом. Чаще всего это были мелкие стычки между отдельными особями, и, так как речь шла о равных соперниках, обычно схватки заканчивались ничем. Но случались и запоминающиеся сражения. Однажды мне повезло с великолепным обзором: битва разворачивалась сначала над моей головой, а потом у меня в кровати. Днем большинство гекконов прятались на стене под отстающей штукатуркой. Когда же солнце уходило за горизонт и на дом и сад ложилась прохладная тень большой магнолии, они высовывали из щелей свои головки и с интересом озирали местность золотистыми глазками. Постепенно они выползали, их плоские тела и укороченные конусообразные хвосты казались в сумерках пепельно-серыми. Они осторожно перебегали по стене в пучках мха и, лишь достигнув безопасного укрытия в виде сплетений лозы над верандой, терпеливо ждали, когда небо окончательно потемнеет и зажгутся фонари. После этого они выбирали место для охоты, куда и направлялись по стене дома: кто в спальни, кто в кухню, а некоторые оставались на веранде среди листьев виноградной лозы. Один геккон облюбовал мою спальню, мы с ним довольно близко познакомились, и я его окрестил Джеронимо, так как его набеги на насекомых отличались особой хитростью и продуманностью, свойственными знаменитому индейскому вождю. Он казался гекконом высшего порядка. Во-первых, он жил в одиночестве под большим камнем в рассаде цинний под моим окном и близко не подпускал посторонних гекконов; точно так же он не позволял чужакам совать нос в мою спальню. Он выползал из-под камня раньше своих собратьев, когда стена и дом еще освещались бледным закатным солнцем. Взобравшись по осыпающейся белой штукатурке до окна моей спальни, он высовывал голову над подоконником и, с любопытством оглядев комнату, пару раз быстро кивал – то ли меня приветствуя, то ли выражая удовлетворение, что все выглядит по-прежнему, я так и не понял. Он сидел на подоконнике, поглатывая, пока совсем не стемнеет и в спальне не включат свет. В золотистом свете лампы он как будто менял окраску с пепельно-серой на просвечивающую жемчужно-розовую, отчего явственнее проступали узоры пупырышек и кожа казалась гладенькой и тонкой, почти до прозрачности, – казалось, вот сейчас разглядишь в его толстом брюшке все внутренности, аккуратно свернутые, как хоботок у бабочки. С глазами, горящими от воодушевления, он взбирался по стене к своему любимому местечку в углу, слева на потолке, и замирал головой вниз в ожидании ужина. Еда не заставляла себя долго ждать. За первой стайкой комаров, москитов и божьих коровок, им проигнорированных, вскоре появлялись долгоножки, златоглазки, мотыльки и довольно крепкие жуки. Выжидательная тактика Джеронимо открыла мне много нового. Златоглазка или мотылек, полетав вокруг лампы до головокружения, усаживались на потолке в светлый круг. Джеронимо застывал. Потом, пару раз быстро кивнув, начинал вкрадчиво, по миллиметру, продвигаться, не сводя ярких глаз с насекомого. Оказавшись дюймах в шести от добычи, он на мгновение останавливался и пошевеливал пухлыми лапками, чтобы поосновательнее вцепиться в штукатурку. Глаза его источали еще большее возбуждение, мордочка выражала свирепость, от которой, как ему казалось, должна была застывать кровь в жилах, кончик хвоста едва заметно подрагивал; потом промельк, словно упала капля воды, цап – и вот он уже развернулся, счастливый и самодовольный, а златоглазка торчит у него изо рта, и ее ножки и крылышки пошевеливаются и подрагивают, точно усы у моржа. Покрутив хвостом, как радостный щенок, Джеронимо возвращался в свое прибежище, чтобы по-настоящему насладиться трапезой. У него был невероятно острый глаз, и я неоднократно наблюдал за тем, как, увидев крохотного мотылька в противоположном углу, он переползал через весь потолок, чтобы поближе подобраться к добыче. С соперниками, попробовавшими захватить его территорию, он обращался без обиняков. Только они вползали на подоконник и делали короткую передышку после долгого карабкания вверх, как Джеронимо с тихим шорохом перебегал по потолку, спускался по стене, шлепался на подоконник и, прежде чем незваный гость успевал сделать какое-то движение, на него набрасывался. Любопытно, что, в отличие от других гекконов, он не метил противнику в голову или в тело. Он сразу вцеплялся, как бульдог, в хвост, в сантиметре от кончика, и давай его валтузить из стороны в сторону. Огорошенный столь необычным и подлым нападением, пришелец пускался наутек, прибегнув к испытанному среди ящериц способу: оставив хвост, со всей прытью улепетывал обратно по стене в прибежище из цинний. А Джеронимо, отдуваясь после трудов праведных, с видом победителя стоял на подоконнике с зажатым в зубах хвостом, продолжавшим извиваться как змея. Убедившись, что соперник бежал, он ложился и начинал уписывать чужой хвост – этот отвратительный обычай я сильно не одобрял. Как бы то ни было, так он, судя по всему, праздновал победу и не успокаивался, пока добыча не перекочует целиком в его вздувшийся живот. В основном богомолы, влетавшие в мою комнату, были небольшими. Джеронимо и рад был бы их сцапать, но они были для него слишком шустрые. В отличие от других насекомых, богомолов свет, кажется, не беспокоил; вместо того чтобы до умопомрачения крутить фуэте, они преспокойно устраивались в удобном месте и заглатывали танцоров, стоило им только угомониться. Выпученные глаза богомолов были такими же зоркими, как у геккона, и, высмотрев его, они спешно ретировались, прежде чем тот успевал к ним подобраться на опасное расстояние. Но однажды ночью сражение таки состоялось: богомол не только не улетел, он принял открытый бой, и геккону пришлось нелегко. Одно время я был заинтригован процессом спаривания богомолов. Я видел, как самка невозмутимо поглядывает на бедолагу-самца, пока тот взбирается на нее сзади. И даже после того, как его голова и шея исчезали в ее аккуратном рту, его тыловая часть продолжала делать свое дело. Понаблюдав за довольно жестокими брачными играми, я захотел узнать, как эти существа откладывают и высиживают яйца. Однажды мне представился такой шанс. Бродя по холмам, я буквально наткнулся на огромную самку богомола, с царским видом прогуливавшуюся в траве. Брюшко у нее сильно выпирало, и мне стало ясно, что она на пороге счастливого разрешения от бремени. Она остановилась и покачалась из стороны в сторону на своих тонких ножках, холодно на меня поглядывая, а затем продолжила путь. Я решил, что правильнее всего будет ее поймать, с тем чтобы она отложила яйца в коробке, а я бы за ними спокойно понаблюдал. Как только до нее дошло, к чему все идет, она резко развернулась и сделала стойку, расправив бледно-зеленые яшмовые крылышки и угрожающе, с вызовом подняв вверх передние лапки с рядами острых зубцов. Позабавившись такой воинственностью по отношению к существу, настолько превосходящему ее своими размерами, я легкомысленно схватил ее за грудку двумя пальцами. В ту же секунду длинные острые лапки оказались у нее за спиной и вцепились в мой большой палец. Ощущение было такое, будто мне под кожу вогнали полдюжины иголок. От удивления я выпустил ее и сел, чтобы отсосать кровь. Три ранки были особенно глубокие, и, когда я сжимал палец, выступали капельки. Я зауважал богомолку, она оказалась из тех, с кем надо считаться. В следующей попытке я был более осторожен: одной рукой схватил ее за грудку, а второй придержал передние лапки. Она суетливо задергалась и попыталась меня укусить, наклонив свою злобную мордочку, но ее челюсти были слишком слабые, чтобы причинить какой-то вред. Я принес ее домой и заключил в большую, покрытую марлей клетку, со вкусом украшенную папоротником, вереском и камнями, среди которых она передвигалась с легким изяществом. Я почему-то назвал ее Сицилией и без устали ловил для нее бабочек, которых она ела в больших количествах, с неубывающим аппетитом, а брюшко все росло и росло. И когда я уже не сомневался, что она вот-вот отложит яйца, Сицилия каким-то образом отыскала дырочку в клетке и сбежала. Как-то вечером я читал в постели, когда с громким трепетом крылышек в окно влетела Сицилия, пересекла комнату и тяжело опустилась на стену в каком-то десятке футов от Джеронимо, который деловито приканчивал особенно пушистую бабочку. Он остолбенел и с прилипшим к губам ворсом уставился на незнакомку. Такой большой богомолки, я уверен, он никогда еще не видел – Сицилия была на добрых полдюйма его длиннее. Пораженный как размерами, так и ее наглостью, он несколько секунд молча на нее глазел, она же озиралась с мрачным интересом, как старая дева в картинной галерее. Придя в себя, Джеронимо решил, что эту нахалку следует проучить. Протерев рот о потолок, он, по обыкновению, дробно покивал головой и помотал хвостом, заводя себя перед смертельным боем. Сицилия не обращала никакого внимания, продолжая озираться и слегка покачиваться на своих длинных стройных ножках. Джеронимо медленно спустился по стене, закипая от ярости, примерно в трех футах от богомолки остановился и стал перебирать лапками для пущей основательности. Сицилия с хорошо разыгранным удивлением впервые обратила на него внимание. Не меняя положения, она просто развернула голову и посмотрела через плечо. Джеронимо на нее таращился и сглатывал слюну, а Сицилия, оценив его холодными выпученными глазами, обратила взор к потолку, как будто геккон для нее не существовал. Он подобрался еще на несколько дюймов и снова стал перебирать лапками и подрагивать кончиком хвоста. А затем бросился вперед. И тут произошло нечто. Сицилия, до этой секунды, казалось бы, занятая изучением трещины в штукатурке, неожиданно подпрыгнула, развернулась в воздухе и приземлилась на задние лапки в ту же точку, но уже с широко расправленными, словно плащ, крыльями и передними лапками на изготовку. Джеронимо, не готовый к такому вызову, тормознул и вытаращился на оппонентку. Она встретила его взгляд с воинственным презрением. Его это озадачило. Он привык к тому, что богомолы при его приближении обращаются в бегство, а эта стоит на задних лапках, готовая атаковать, шурша своим зеленым плащом и покачиваясь из стороны в сторону. Но не мог же он выйти из игры, дело зашло слишком далеко, поэтому он собрался и врезался в нее с убойной силой. Его скорость и вес сделали свое дело: богомолка покачнулась, а он вцепился зубами в ее грудку. В ответ Сицилия запустила острые лапки в его задние ноги. Они повозились на потолке, а потом сползли по стене, и каждый пытался завладеть преимуществом. Затем оба соперника взяли паузу, готовясь ко второму раунду и при этом не выпуская друг друга из цепких объятий. Я подумал, не пора ли мне вмешаться. Не хотелось, чтобы кто-то из них погиб, но я был так заинтригован схваткой, что не спешил их разнимать. Пока я колебался, они сцепились снова. По неизвестной мне причине Сицилия вознамерилась свалить Джеронимо на пол, а он с таким же упорством пытался втащить ее на потолок. Так они играли в тяни-толкай с переменным успехом, и ничего существенного не происходило. Но тут Сицилия допустила роковую ошибку: воспользовавшись очередной паузой, она взмыла в воздух, желая, по-видимому, перенестись в другой конец комнаты вместе со своей добычей, наподобие орла с ягненком в лапах. Но она явно не учла, сколько геккон весит. От неожиданности он ослабил хватку за штукатурку, однако стоило им очутиться в воздухе, как эта тяжесть оказалась даже для Сицилии неподъемной, и клубок из ящериного хвоста с крылышками рухнул на мою постель. Это падение настолько поразило их обоих, что они расцепились и, сидя на одеяле, уставились друг на друга горящими глазами. Решив, что наступил подходящий момент, чтобы прервать бой и объявить ничью, я уже собирался сграбастать противников, но тут они опять сошлись. На этот раз Джеронимо поступил умнее и сомкнул челюсти на одной из острых передних лапок соперницы. В ответ она свободной лапкой обхватила его за шею. Оба одинаково страдали оттого, что периодически застревали и путались в складках одеяла. К тому моменту, когда они стали смещаться в сторону подушки, вид у них был тот еще: у Сицилии изорвано, растрепано крыло и согнутая лапка выведена из строя, а у Джеронимо вся спина и шея в кровавых царапинах. А я был слишком увлечен непредсказуемым исходом битвы, чтобы попытаться их остановить, и поспешил покинуть кровать, пока острые лапки не вонзились в мою грудь. Мне показалось, что богомолиха начинает сдавать, но гладкая простыня под ногами словно вдохнула в нее новую жизнь. Жаль, что обретенные силы она обратила не на тот объект. Отпустив шею Джеронимо, она сомкнула челюсти вокруг его хвоста. Может, рассчитывала таким образом его обездвижить, но лишь добилась обратного эффекта. Он просто освободился от хвоста, а при этом отчаянно дернулся, замотал головой, и ее подрагивающая передняя лапка осталась у него во рту. Сицилия, вероятно, еще сумела бы выстоять, если бы сразу вцепилась в геккона, но она крепко держала свободной лапкой мотающийся, никому не нужный хвост, видимо считая его неотъемлемой частью противника. Джеронимо выплюнул вторую ее лапку, совершил прыжок, челюсти сомкнулись, и голова Сицилии вместе с грудкой исчезли у него во рту. На этом схватка, в сущности, закончилась; ему оставалось только ждать, пока она испустит дух. Ее задние лапки дергались, раскрывшиеся крылья с шуршанием хлопали, как зеленые веера, а огромный живот пульсировал, и в результате этой агонии они оба исчезли в складках развороченной постели. Довольно долго я ничего не видел, только слышно было тихое похрустывание крылышек, а потом и оно прекратилось. После паузы из-под простыни высунулась поцарапанная, окровавленная мордочка, пара золотистых глаз уставилась на меня с победным видом, а затем утомленный Джеронимо целиком выбрался наружу. На плече, где был содран кусок кожи, зияла кровавая рана, спина, в которую вонзались коготки, была усыпана сочащимися веснушками, а окровавленный обрубок хвоста оставлял заметный след на простыне. Потрепанный, вялый, уставший, но торжествующий, он немного посидел, глотая слюну и позволяя мне протереть раны на спине ваткой на спичке. Я поймал для него пять жирных мух в качестве приза, и он их съел с превеликим удовольствием. Немного восстановив силы, он медленно проковылял по стене, переполз через подоконник и по внешней стене спустился в свое укрытие под камнем в рассаде с цинниями. Очевидно, решил, что после таких разборок хороший отдых ему не помешает. На следующий вечер он сидел на своем обычном месте в углу, все такой же живчик, помахивая обрубком хвоста и с вожделением разглядывая лакомый хоровод насекомых, вьющихся вокруг лампы. Спустя пару недель после великой битвы Джеронимо однажды появился на подоконнике, к моему изумлению, не один. Второй геккон был крошечный, раза в два меньше него, прелестного жемчужно-розового окраса, с большими лучистыми глазами. Джеронимо занял привычный пост в углу, а новенький выбрал местечко в центре потолка. Они рьяно взялись за охоту на насекомых, полностью игнорируя друг друга. Поначалу я подумал, что эта изящная ящерка – невеста Джеронимо, однако обследование рассады с цинниями показало, что он по-прежнему ведет холостяцкий образ жизни под своим камнем. Новый геккон явно спал в другом месте и лишь вечерами приходил сюда за компанию. С учетом воинственного настроя Джеронимо против посторонних, мне трудно было объяснить его толерантное отношение к новенькому. Я подумал было, что это его сынок или дочка, но я хорошо знал, что гекконы не обзаводятся семьей, они просто откладывают яйца, а потомство (когда оно появляется на свет) предоставляют самому себе. Так что вряд ли. Я еще обдумывал, как назвать нового обитателя моей спальни, когда его постиг суровый удар судьбы. Слева от нашей виллы простиралась равнина, этакая большая зеленая лужайка, вся уставленная кривоватыми колоннами олив. Равнину окружали семиметровые скалы из глины и гальки, у подножия которых росли миртовые рощи, прикрывавшие собой каменные завалы. Я считал это отличным местом для охоты, так как там водились самые разные животные. Как-то раз в кустах, среди валунов, я наткнулся на полусгнивший ствол оливы. Подумав, что под ним может обнаружиться что-то интересное, я поднапрягся и откатил ствол, который с хлюпаньем упал. В открывшейся канавке сидели два существа, заставившие меня открыть рот. Насколько я мог судить, это были обыкновенные жабы, но какого-то небывалого размера. В талии – шире среднего блюдца. Серо-зеленые, в карункулах и странно поблескивающих белых пятнах в местах, утративших природный пигмент. Они восседали, как пара обрюзгших прокаженных Будд, сглатывая слюну, с виноватым видом, как все жабы. Держать их на ладонях было все равно что взвешивать два дряблых кожаных мяча. Они угнездились поудобнее и доверчиво поглядывали на меня своими глазищами, отделанными золотой филигранью, а их широкие губастые рты растянулись то ли от смущения, то ли в робкой улыбке. Я пришел в восторг от этой находки и понял, что если немедленно ею с кем-то не поделюсь, то просто лопну от переполняющей меня радости. И помчался домой, сжимая их в руках, чтобы показать всей семье свои новые сокровища. Когда я ворвался в дом, мать и Спиро разбиралась с овощами в кладовке. Я воздел ладони и предложил им полюбоваться на моих чудесных амфибий. Спиро стоял совсем рядом, поэтому, обернувшись, он оказался лицом к лицу с жабой. Ухмылка тут же исчезла, глаза выпучились, а кожа приобрела зеленоватый оттенок; он стал на удивление похож на жабу. Он выхватил носовой платок, зажал рот и нетвердой походкой вышел на веранду, где его вывернуло наизнанку. – Дорогой, ты не должен такое показывать Спиро, – упрекнула меня мать. – Ты ведь знаешь, у него слабый желудок. На это я возразил: да, знаю, но никак не думал, что подобная реакция случится на таких прелестных существ, как жабы. – Что с ними не так? – озадаченно спросил я. – С ними все в порядке, дорогой. Да, прелестные, – сказала она, с подозрением поглядывая на жаб. – Просто больше никому они не нравятся. Спиро вернулся такой же нетвердой походкой, бледный как полотно, прикладывая ко лбу носовой платок. Я поспешно спрятал жаб у себя за спиной. – Боже правый! – горестно воскликнул он. – Господин Джерри, зачем вы мне показывать таких? Госпожа Даррелл, я извиняться, что так побежал, но, когда я видеть таких, я тошню и считаю, что лучше тошнить на улице, чем дома. Господин Джерри, вы больше мне не показывать таких, пожалуйста. К моему разочарованию, вся семья отреагировала на жаб-близнецов примерно так же, как Спиро, и, поняв, что вызвать у них восторга у меня не получится, я с грустью отнес их к себе и поместил под кроватью. Вечером, включив электричество, я выпустил их погулять по комнате и забавлялся тем, что убивал кружившихся вокруг лампы насекомых и отдавал на съедение жабам. Они лениво скакали по полу, поглощая мои дары: липким язычком втягивали насекомое в свои большие рты и захлопывали их с характерным звуком. Вдруг в спальню влетела огромная и какая-то неугомонная бабочка. Экое чудное лакомство, подумал я, и давай за ней гоняться. Наконец она уселась на потолке, вне досягаемости для меня, зато в непосредственной близости от дружка Джеронимо. Так как она была раза в два больше него, геккон благоразумно решил ее проигнорировать. Я швырнул в бабочку журнал, что было большой глупостью. Вместо нее я попал в геккона, который в этот момент следил за приближающейся мухой-златоглазкой. Геккон шлепнулся на ковер прямо перед здоровенной жабой. Пока он приходил в себя, а я соображал, как его спасти, жаба подалась вперед с кротким видом, широченный рот разъехался, как подъемный мост, язык высунулся и исчез вместе с гекконом, рот снова захлопнулся, а на мордахе появилось выражение добродушного юмора. Джеронимо, сидевший в углу вниз головой, не проявил никакого интереса к судьбе своего компаньона, я же, ошеломленный и раздавленный ощущением своей вины, подхватил жаб и запер их в ящике, опасаясь, что их следующей жертвой может стать сам Джеронимо. Эти гигантские жабы меня заинтриговали по нескольким причинам. Во-первых, хотя вроде бы они принадлежали к общему виду, их тела и ноги покрывали необычные белые пятна. И они раза в четыре превосходили размером знакомых мне жаб. Любопытно было и то, что под лежащим стволом сидела пара. Даже один такой монстр произвел бы впечатление, но два… Это было настоящее открытие. Не исключено, что речь могла идти о неизвестном науке виде. Полный радужных надежд, я дождался четверга, когда приехал Теодор. Все это время они просидели в ящике у меня под кроватью. В общем, я помчался к себе наверх и принес ему своих жаб. – Ага! – Он внимательно их рассматривал, а одну даже потыкал указательным пальцем. – Очень крупные особи. Он вытащил жабу из ящика и посадил на пол. Она обратила на него скорбный взгляд, раздувшаяся и обмякшая, как прокисшее тесто. – Мм… да, – продолжал Теодор. – Судя по всему… э-э… жаба обыкновенная, несмотря на исключительный размер. Необычные пятна – из-за нарушения пигментации. Скорее всего, от возраста, хотя… э-э… я могу ошибаться. Возраст у них должен быть преклонный, если они достигли таких… мм… размеров. Меня это удивило, так как я никогда не считал жаб долгожителями. Я спросил, каков их средний возраст. – Трудно сказать… мм… реальная статистика отсутствует. – В глазах Теодора зажегся огонек. – Но этим крупным особям, сдается мне, может быть лет двенадцать, если не все двадцать. Похоже, они изо всех сил цепляются за жизнь. Я где-то читал о жабах, живших довольно долго в домашних условиях. До двадцати пяти лет, если не ошибаюсь. Он вытащил из ящика вторую жабу и поместил ее рядом с первой. Они сидели бок о бок, сглатывая и моргая, их вислые бока тряслись при каждом вздохе. Теодор с минуту их разглядывал, после чего извлек пинцет из кармана жилетки. Выйдя в сад, он стал переворачивать камни, пока не обнаружил жирного, влажного, печеночного цвета червя. Он взял его с помощью пинцета, вернулся на веранду и, подойдя к жабам, бросил извивающегося червяка на плитняк. Тот свернулся в узел, а затем стал медленно раскрываться. Ближайшая жаба подняла голову, моргнула и слегка развернулась в его сторону. Червяк продолжал извиваться, словно на раскаленной сковородке. Мордастая жаба подалась вперед, глядя на него с выражением повышенного интереса. – Ага! – Теодор улыбнулся в свою бородку. Червяк исполнил воистину конвульсивную восьмерку, а жаба от возбуждения еще больше подалась вперед. Ее широченный рот раскрылся, оттуда стрельнул розовый язык, и голова червяка исчезла в огромном зеве. Рот захлопнулся, а туловище, оставшееся снаружи, выписывало сумасшедшие кренделя. Жаба уселась поудобнее и начала методично заглатывать добычу, помогая себе большими пальцами. Продвижение очередной порции сопровождалось натужным сглатыванием и закрытием глаз с выражением непереносимой боли на лице. Медленно, но верно червяк мало-помалу пролезал между толстыми губами, пока от него не остался один дергающийся хвостик. – Мм. – В голосе Теодора появились веселые нотки. – Всегда любил наблюдать за тем, как они это делают. Напоминают мне фокусников, вытягивающих изо рта бесконечную цветную ленту… только у этих все наоборот. Жаба моргнула, сглотнула из последних сил, округлив глаза, и хвостик исчез у нее во рту. – Интересно, – задумчиво произнес Теодор. – Интересно, можно ли научить жабу глотать шпагу? Любопытно было бы попробовать. Он осторожно взял жаб и пересадил их обратно в ящик. – Не острую шпагу, разумеется, – уточнил он, раскачиваясь с пятки на носок и поблескивая зрачками. – Острая шпага, пожалуй, поставила бы ее в тупое положение. Он хохотнул себе под нос и поскреб бороду на щеке большим пальцем. 14 Говорящие цветы В скором времени пришла печальная новость, что мне нашли нового репетитора. Некто по фамилии Кралефский, господин смешанных кровей, но преимущественно англичанин. Домашние заверили меня, что это очень симпатичный джентльмен и к тому же любитель пернатых, так что мы наверняка поладим. Но на меня эта информация не произвела никакого впечатления. Я встречал людей, заявлявших о своей любви к пернатым, а потом (после нескольких заданных им вопросов) выяснялось, что это просто шарлатаны, не знавшие, как выглядит удод, и неспособные отличить черную горихвостку от обычной. Я был уверен, семья придумала этого любителя пернатых, чтобы я порадовался предстоящим занятиям. Вероятно, его репутация орнитолога сложилась в четырнадцать лет, когда у него была канарейка. Так что я отправился в город на свой первый урок в самом мрачном расположении духа. Кралефский жил за городом и занимал два верхних этажа в затхлом старом особняке квадратной формы. Я поднялся по широкой лестнице и с вызовом, скрывавшим презрение, отстучал лихую дробь дверным молотком. В паузе я злобно усмехался и с силой ввинчивал каблук в винно-красный половик. Я уже собирался снова постучать, когда послышались тихие шаги и дверь распахнул мой новый репетитор. Я сразу определил, что Кралефский – не человек, а гном, который, чтобы его не распознали, облачился в старомодный, но шикарный костюм. У него была большая яйцевидная голова и плоские бока, соединявшиеся сзади в округлый горб. Он как будто постоянно пожимал плечами и возводил глаза к небу. Природа высекла длинный нос с изящной переносицей и раздутыми ноздрями и подарила ему непропорционально огромные водянистые глаза цвета недозрелой вишни. Уставившиеся в одну точку, они казались отрешенными, как будто их обладатель выходит из транса. Его большой рот с узкими губами странным образом соединял строгость и смешливость, в данную же минуту он растянулся в гостеприимной улыбке, демонстрируя ровные, но довольно тусклые зубы. – Джерри Даррелл? – заговорил он, подпрыгивая, как воробей-ухажер, и взмахивая в мою сторону руками-крылышками. – Джерри Даррелл, не правда ли? Заходи, мой мальчик, заходи. Он поманил меня длинным указательным пальцем, и я прошел мимо него в темную прихожую. Под протертым ковром протестующе заскрипели половицы. – Сюда… здесь мы будем работать, – пропел Кралефский, распахивая дверь и направляя меня в комнатку лишь с самой необходимой мебелью. Я положил книги на столешницу и уселся на указанный им стул. Он завис над столом, опираясь на кончики пальцев с идеальным маникюром, и послал мне рассеянную улыбку. Я улыбнулся в ответ, не совсем понимая, чего он от меня ждет. – Друзья! – восторженно воскликнул он. – Это ведь так важно, чтобы мы стали друзьями. В чем я не сомневаюсь, а ты? Я кивнул с серьезным видом, покусывая внутреннюю поверхность щеки, чтобы не рассмеяться. – Дружба, – промурлыкал он, смежая очи в состоянии, близком к экстазу. – Дружба – вот ключ ко всему! Он молча шевелил губами, и я подумал, уж не молится ли он, и если да, то за кого: за меня, за себя или за нас обоих? Муха, покружив над ним, уверенно села ему на нос. Кралефский вздрогнул, смахнул ее, открыл глаза и поморгал, глядя на меня. – Да-да, всё так, – твердо подытожил он. – Мы станем друзьями. Твоя мама сказала, что ты большой поклонник естествознания. Это нас уже сроднило… так сказать, связующая нить, а? Он засунул в карман жилетки большой и указательный палец, достал массивные золотые часы и расстроенно покачал головой, глядя на циферблат. Потом вздохнул, спрятал часы и погладил проплешину, просвечивавшую, как бурый голыш, сквозь лишайник, покрывавший его череп. – Я, чтоб ты знал, птицевод-любитель, – скромно признался он. – Не желаешь взглянуть на мою коллекцию? Я полагаю, что полчасика, проведенные среди пернатых, не повредят нашей дальнейшей работе. К тому же я нынче поздновато встал, и кое-кому надо налить свежую воду. Он повел меня наверх по скрипучей лестнице и остановился перед дверью, обитой грубым зеленым сукном. Достал солидную связку ключей, которые музыкально позвякивали, пока он искал нужный, вставил его в замочную скважину, повернул и открыл тяжелую дверь. Меня ослепил поток солнечного света и оглушил птичий хор. Кралефский как будто распахнул врата рая в конце грязного коридора. Чердак оказался огромным, наверное, во весь этаж. Никаких ковров, а из мебели только раздаточный стол в центре комнаты. Стены же, от пола до потолка, закрывали ряды просторных клеток с десятками порхающих и щебечущих птиц. Пол покрывал слой мелкого птичьего корма, который приятно хрустел под ногами, как будто ты шагал по гальке на пляже. Зачарованный таким обилием пернатых, я не спеша обходил комнату, останавливаясь перед каждой клеткой, пока Кралефский (казалось, забывший о моем существовании) взял со стола здоровую лейку и, пританцовывая, наполнял водой питьевые лотки. Мое первое впечатление, что здесь одни канарейки, было ошибочным. К своей несказанной радости, я обнаружил щеглов, раскрашенных, как клоуны, в алые, желтые и черные тона; зеленушек с прозеленью и желтизной лимонных листьев в середине лета; коноплянок в аккуратненьких шоколадно-белых твидовых костюмчиках; снегирей с выпяченной алой грудкой; и еще множество других пернатых. Через остекленную дверь я вышел на балкон. В разных концах стояли большие вольеры. В одном жил дрозд-самец, бархатно-черный, с щегольским бананово-желтым клювом, а напротив – представитель вроде бы того же семейства в совершенно великолепном оперении, такое поднебесное соединение оттенков, от темно-синего до опалового. – Каменный дрозд, – объявил Кралефский, неожиданно высунувшись из проема и показывая пальцем на красавца. – Мне его прислали в прошлом году, еще птенцом. Из Албании. К сожалению, я до сих пор не сумел подыскать ему невесту. Он приветливо помахал лейкой дрозду и снова скрылся за дверью. Дрозд посмотрел на меня с плутоватым видом, выпятил грудь и выдал серию звуков, напоминавших довольное кудахтанье. Я смерил его долгим завистливым взглядом и вернулся в чердачное помещение, где Кралефский продолжал наливать воду в лотки. – Ты мне не поможешь? – спросил он, обратив на меня пустые глаза, при этом лейка наклонилась, и тоненькая струйка полилась на мысок тщательно начищенного ботинка. – Этим проще заниматься в четыре руки, мне кажется. Если ты подержишь лейку… да, так… а я подставлю лоток… отлично! Вот ключ ко всему! Разделаемся в два счета.