Собаки с висящими волнистыми языками разлеглись среди цикламен и вытянули задние ноги, чтобы все тело получало от земли максимум прохлады. Глаза полузакрылись, челюсти от текущей слюны потемнели. Я привалился к стволу оливы, которая росла последние сто лет так, чтобы превратиться в удобную спинку для отдыхающего, и всматривался в далекие поля, пытаясь угадать в передвигающихся крохотных цветных пятнышках знакомых крестьян. Далеко внизу, над светлым квадратом созревающей кукурузы, вдруг возник черно-белый силуэт, похожий на пегий мальтийский крест, быстро пересек плоскую равнину, окультуренную человеческими руками, и устремился к вершине холма, где сидел я. Пролетая надо мной, сорока трижды отрывисто вскрикнула, но звук был приглушенный, как если бы она несла в клюве еду. Она стрелой вонзилась в крону оливы неподалеку от меня, и после короткой паузы из густой листвы грянул хор из пронзительных и сиплых голосов, который достиг крещендо, а затем постепенно сошел на нет. Потом я снова услышал знакомый крик, негромкий, наставнический, сорока выпорхнула из кроны и опять умчалась вниз. Я подождал, пока она не превратилась во что-то вроде пылинки, парящей над гофрированным треугольником виноградника на горизонте, а затем поднялся и осторожно обошел дерево, с которого доносились любопытные звуки. Высоко в кроне, наполовину скрытый зелеными и серебристыми листьями, можно было разглядеть большой ветвистый кокон наподобие пушистого футбольного мяча. Я с азартом полез наверх, а собаки, задрав головы, с интересом за мной наблюдали. Почти добравшись до гнезда, я глянул вниз, и мне стало нехорошо: собачьи морды были размером с цветки курослепа. Перебирая потными руками, я переступал с ветки на ветку, пока не оказался вровень с гнездом. Это было объемистое сооружение, такая большая корзина из умело сплетенных веточек, промазанных глиной, с корешками в сердцевине. Маленькое входное отверстие, как и боковины, и аккуратно сработанный купол, ощетинились острыми колючками. Это гнездо должно было отпугнуть самого заядлого орнитолога. Стараясь не смотреть вниз, я лег животом на большую ветку и осторожно просунул руку в колючую глиняную чашу. Оттуда раздался пронзительный писклявый хор, а пальцы нащупали нежную дрожащую кожу и перышки. Я бережно сомкнул их вокруг упитанного теплого птенца и извлек его наружу. При всем своем энтузиазме я бы не назвал его красавцем. Кряжистый клюв с желтыми боковыми складками, лысая головка и полузакрытые тусклые глаза придавали ему нетрезвый вид, чтобы не сказать придурковатый. Кожица, наживую прихваченная черными остьями пробивающихся перьев, морщинилась и кое-где висела складками. Между тощих ног болтался большой дряблый живот с такой тонкой кожей, что смутно проглядывали внутренности. Птенец сидел на моей ладони с выпяченным брюшком, похожим на наполненный водой воздушный шарик, и засопел с робкой надеждой в глазах. Снова пошарив в гнезде, я обнаружил там еще трех младенцев, таких же страшненьких, как и первый. После тщательного изучения птенцов и небольшого раздумья я решил забрать домой двоих и двоих оставить матери. Мне это казалось справедливым, и вряд ли мамаша стала бы возражать. Я выбрал самого крупного (обещавшего вырасти быстрее других) и самого мелкого (вызывавшего особую жалость), со всеми предосторожностями спрятал их за пазуху и осторожно спустился на землю, где меня поджидали собаки. Увидев новые приобретения для моего зверинца, Писун и Рвоткин тут же посчитали их съедобными и решили безотлагательно проверить правильность своих догадок. Отчитав эту парочку, я показал птенцов Роджеру. Он их обнюхал со своим всегдашним благодушием и поспешно ретировался, как только они вскинули головы на длинных тонких шеях и, широко разинув красные рты, вожделенно зашипели. По дороге я обдумывал, как мне назвать новых питомцев, и с этой мыслью пришел домой, где члены семьи, вернувшиеся из города, выгружали из машины покупки. Протянув зажатых в ладонях птенцов, я спросил, какие подходящие имена для этой пары они могут предложить. Им хватило беглого взгляда, чтобы живо отреагировать, причем по-разному. – Какие симпатяги! – воскликнула Марго. – Чем ты собираешься их кормить? – поинтересовалась мать. – Фу, мерзость! – вырвалось у Лесли. – Еще живность? – возмутился Ларри. – Божья мать! – На лице Спиро выразилось отвращение. – Мистер Джерри, что это есть? Я довольно холодно ответил, что это сорочий выводок и что я не просил давать оценку, а всего лишь обратился за советом, как назвать птенцов. Но помощи я не добился. – Как ты мог забрать у матери таких крох? – сокрушалась Марго. – Я надеюсь, дорогой, что они уже в состоянии принимать пищу, – сказала мать. – О боги! Где вы только такие находить? – изумлялся Спиро. – Гляди, как бы они у нас что-нибудь не своровали, – предупредил Лесли. – Что? – насторожился Ларри. – Разве не галки воруют? – Сороки тоже, – подтвердил Лесли. – Жуткие воровки. Ларри достал из кармана сотенную и помахал ею над головами птенцов, которые тут же вытянули шеи, разинули рты и жадно зашипели. Ларри поспешно отскочил. – Господи, ты прав! – воскликнул он. – Вы видели? Они пытались выхватить у меня купюру! – Дорогой, не говори глупости. Они просто голодные, – урезонила его мать. – Чушь… ты разве не видела, как они прыгнули? Это реакция на деньги. Криминальный инстинкт… в таком возрасте! Их нельзя держать в доме. Это все равно что жить вместе с Арсеном Люпеном[14]. Джерри, отнеси их обратно! С невинным видом я соврал, что не могу этого сделать, так как мать их бросит и они умрут от голода. Это заявление, как я и ожидал, тотчас сделало мать и Марго моими союзниками. – Мы не можем этого допустить, – запротестовала сестра. – Я не вижу проблемы в том, чтобы их оставить, – поддержала ее мать. – Ты еще об этом пожалеешь, – сказал Ларри. – Сама нарываешься на неприятности. Они ограбят все комнаты. Нам придется закопать все ценные вещи и приставить вооруженную охрану. Это безумие. – Не говори глупости. Мы будем держать их в клетке и выпускать только для разминки, – успокоила его мать. – Ха! – взорвался Ларри. – Ты назовешь это разминкой, когда они начнут летать по дому, зажав в своих поганых клювах банкноты в сто драхм? Я клятвенно пообещал, что ни при каких обстоятельствах не позволю сорокам ничего своровать. Ларри смерил меня уничтожающим взглядом. Так как насчет имен, напомнил я. Никто даже бровью не повел. Все молча таращились на дрожащих птенцов. – Что вы собираться делать с этой оторвы? – спросил меня Спиро. Я ответил ему ледяным тоном, что они не оторвы, а мои домашние питомцы, сороки. – Как-как? – осклабился он. – Со-ро-ки, Спиро, со-ро-ки, – повторила мать по слогам. Решив добавить незнакомое слово в свой английский разговорник, он повторил его вслух для пущей верности. – Сероки, ага. – Сороки, Спиро, – поправила его Марго. – А я что говорить? – возмутился он. – Сероки. В общем, мы так и не придумали им имен, и они остались просто Сероками. К тому времени, когда Сероки обросли перьями, Ларри успел к ним привыкнуть и уже не вспоминал про их пресловутые криминальные наклонности. Толстые, лоснящиеся и болтливые, они восседали на корзине и только хлопали крылышками, сама невинность. Все шло отлично, пока они не научились летать. На ранней стадии они спрыгивали со стола на веранде и, отчаянно помахав крыльями, приземлялись на пол из плитняка, одолев метров пять. По мере того как росла сила крыла, укреплялась их уверенность в себе, и довольно скоро они совершили свой первый настоящий полет, а если точнее, карусельный облет виллы. Они так здорово смотрелись – длинные хвосты поблескивали на солнце, а крылья весело хлопали, когда они подныривали под арку из виноградной лозы, – что я позвал всю семью. Чтобы порадовать зрителей, Сероки стали носиться еще быстрее, гонялись друг за дружкой, ныряли у самой стены, прежде чем стать на одно крыло, проделывали акробатические этюды на ветках магнолии. В какой-то момент одна, возгордившись после наших аплодисментов, не рассчитала расстояние и врезалась в виноградник. Она шлепнулась на веранду, уже не отважная небесная красавица, а несчастный комок из перьев, разевающий клюв и издающий жалобные звуки. Я ее подобрал и начал успокаивать. Но стоило только Серокам попривыкнуть, как они освоили виллу и стали проявлять бандитские навыки. Кухня, как они быстро выяснили, была отличным местом для посещений, главное – внутрь не входить, а караулить на крылечке; гостиная и столовая, если там кто-то есть, под запретом; из всех спален только в моей их ждет теплый прием. Конечно, к матери и к Марго они тоже могли залетать, но там им внушали не делать того-то и того-то, что нагоняло на них тоску. Лесли подпускал их не ближе подоконника, однако после случайно прогремевшего выстрела всякое желание у них пропало. Я думаю, у них могла зародиться мысль, что он покушался на их жизнь. Но конечно же, больше всего их притягивала и интриговала спальня Ларри, поскольку им не дано было ее толком рассмотреть. Стоило им только сесть на подоконник, как их встречали проклятиями и летящими предметами, после чего они поспешно ретировались на соседнюю магнолию. Подобная реакция была им совершенно непонятна. Видимо, решили они, ему есть что прятать, вот он и ведет себя так нервно, и их прямой долг – найти это «что-то». И вот они терпеливо дожидались своего часа, пока однажды Ларри не отправился поплавать в море, при этом забыв закрыть окно. О том, что там натворили Сероки, я узнал, когда он вернулся, а до того, потеряв птиц из виду, решил, что они отправились поживиться чужим виноградом. Они явно отдавали себе отчет в том, что поступают нехорошо: всегда болтливые, на этот раз они совершили свой рейд молча, и, если верить Ларри, по очереди дежурили на подоконнике. Поднимаясь на холм, он, к своему ужасу, увидел одну из налетчиц сидящей на стреме, и шуганул ее как следует. Птица издала сигнал тревоги, напарница выскочила из комнаты, и они вдвоем с хриплыми криками, как школьники, застигнутые за кражей яблок в чужом саду, перенеслись на магнолию. Ларри ворвался в дом и бросился к себе наверх, прихватив меня по дороге. Когда он открыл дверь спальни, из его горла вырвался стон отчаяния. Сероки прочесали его комнату не хуже агентов секретной службы. Пол был усеян, как осенними листьями, машинописными страницами, причем большинство украшали красивые дырчатые узоры. Бумага всегда особенно привлекала Серок. Стоявшая на столе пишущая машинка напоминала выпотрошенного кролика: из нутра змеилась лента, а клавиши разрисовал птичий помет. Напольный ковер, кровать и стол покрывали скрепки, поблескивавшие, словно изморозь на стекле. Вероятно, заподозрив Ларри в контрабанде наркотиков, Сероки бесстрашно раскурочили коробку с питьевой содой и разбросали содержимое поверх книжных стопок, которые казались припорошенной снегом горной грядой. Стол, пол, страницы рукописи, кровать и особенно подушка были отмечены необычными и весьма художественными отпечатками ног, сделанных зелеными и красными чернилами. Можно было подумать, что каждая птица выбрала и перевернула понравившуюся ей чернильницу и хорошо потопталась в ее содержимом. Например, чернильница с синими чернилами, которые были бы не столь заметны, осталась нетронутой. – Это последняя капля. – Голос у Ларри дрожал. – Всё. Или ты сам разбираешься с этими птицами, или я своими руками сверну им шеи. Я стал возражать, что Сероки не виноваты. Уж такими они уродились и ничего не могут с этим поделать. Все сорочье племя, объяснял я, входя в раж, по природе своей любознательное. Они не отдают себе отчета в том, что поступают нехорошо. – Я не просил тебя читать мне лекцию о сорочьем племени, – угрожающе заметил Ларри. – И меня не интересуют моральные устои сорок, будь то врожденные или благоприобретенные. Повторяю: либо ты их запираешь, а еще лучше вообще от них избавляешься, либо я их разрываю на мелкие кусочки. Остальные члены семейства, чью сиесту потревожили наши разборки, пришли узнать причину скандала. – О господи! Что ты здесь вытворял? – полюбопытствовала мать, оглядывая поле битвы. – Мать, я не в том настроении, чтобы отвечать на идиотские вопросы. – Это Сероки, – изрек Лесли с видом пророка. – Что-то пропало? – Ничего не пропало, обошлось, – не без горечи ответил Ларри. – Да, тот еще порядочек, – заметила Марго. Несколько секунд он сверлил ее взглядом, с трудом переводя дух. – Какое глубокое наблюдение, – изрек он наконец. – У тебя всегда наготове какая-нибудь банальность, подытоживающая катастрофу. Я даже завидую твоей способности быть настолько косноязычной в роковые моменты. – Зачем хамить? – обиделась Марго. – Дорогая, он же не нарочно, – лицемерно вступилась мать за сына. – Просто он огорчен. – Огорчен? Огорчен? Эти запаршивевшие стервятники врываются в мой кабинет, как два зоила, рвут на части и оскверняют мою незаконченную рукопись, и ты говоришь, что я огорчен? – Это очень неприятно, дорогой. – Мать попыталась поднять градус. – Но они ведь не нарочно. Это же птицы… что они могут понимать? – Не начинай, – рассвирепел Ларри. – Мне уже прочитали лекцию на тему морали сорочьего племени. Наша семейка потворствует зверям, да еще несет антропоморфный бред в оправдание их действий. Отвратительно! Обустройте тюремную камеру и молитесь там на ваших Серок. Вас послушать, это я виноват, что моя комната выглядит так, словно по ней прошелся Аттила со своими гуннами. Так вот, если с этими птицами не разберутся немедленно, я сам приму меры. Вид у Ларри был такой воинственный, что я счел за благо убрать Серок от греха подальше. В общем, я заманил птиц в спальню с помощью сырого яйца и запер в их детской корзине, пока не придумаю что-нибудь получше. Было понятно, что им понадобится клетка, причем большая, но сам я смастерить просторный вольер не смогу, а на помощь домашних рассчитывать не приходилось. Поэтому я решил подключить мистера Кралефского. Он к нам приедет и за день все сделает, а потом еще поучит меня борцовским приемам. Я давно ждал подходящего случая, и вот он представился. Вольная борьба была лишь одним из скрытых талантов моего репетитора, как мне удалось выяснить. Не считая матери и птиц, у Кралефского была еще одна страсть – воображаемый мир, в котором постоянно происходили невероятные приключения с двумя главными персонажами: им самим (героем) и безымянной представительницей слабого пола, фигурировавшей как „дама“. Видя, как меня всерьез захватывают его байки, он становился раз от разу все смелее и с каждой встречей впускал меня все дальше в свой заповедный рай. Все началось однажды утром, во время перерыва в учебе, когда мы пили кофе с печеньем. Беседа свернула на собак, и я признался ему, что мечтаю о бульдоге, – эти существа казались мне неотразимо уродливыми. – Боже правый, бульдоги, да! – воскликнул Кралефский. – Красавцы-звери, отважные и надежные. Чего, к сожалению, не скажешь о бультерьерах. Потягивая кофе, он бросил в мою сторону смущенный взгляд, и, почувствовав, что Кралефский ждет от меня проявления интереса, я спросил, почему он считает бультерьеров ненадежными. – Вероломные создания! – уточнил он, вытирая губы. – Исключительно вероломные. Он откинулся на спинку стула, закрыл глаза и сложил пальцы, словно в молитве. – Помнится, однажды, давным-давно, еще в Англии, я спас жизнь одной даме, на которую напал такой зверюга. Он открыл глаза, убедился, что я его внимательно слушаю, снова их закрыл и продолжил: – Чудесным весенним утром я вышел на свою неизменную прогулку в Гайд-парке. В такую рань там еще не было ни души, полная тишина, если не считать пения птиц. Я проделал немалый путь, когда вдруг услышал утробный, громкий лай. Его голос понизился до захватывающего шепота, и, по-прежнему не открывая глаз, он склонил голову набок, как будто прислушиваясь. Это было настолько убедительно, что я тоже, кажется, расслышал злобный равномерный лай среди нарциссов. – Поначалу я как-то не обратил на это внимания. Подумал: ну да, собака гоняется за белками. Но тут до меня донеслись крики о помощи вперемежку со злобным рыком. – Он напрягся, лоб нахмурился, ноздри задрожали. – Я заспешил между деревьями, и вдруг передо мной открылось страшное зрелище. Он помолчал и прикрыл глаза ладонью, словно даже сейчас ему было больно представлять себе ту картину. – Прижавшись спиной к дереву, дама отбивалась шезлонгом от бультерьера. Юбка изорвана в клочья, покусанные ноги все в крови. А этот зверюга с пеной у рта скачет вокруг нее и скалится, выискивая, за какое место ее цапнуть. Я сразу понял, что силы дамы на исходе. Нельзя терять ни секунды. Зажмурившись, чтобы лучше видеть происходящее, Кралефский привстал и расправил плечи, а лицо приняло выражение презрительного вызова, дескать, сам черт ему не брат. Вот как выглядит мужчина, собирающийся спасти даму от бультерьера.