– Она хотела сказать, все перемелется – открывай ворота, – пошутил Лесли. – Меня от вас тошнит, – с гордым презрением бросила Марго. – Можешь сделать это на клумбе, вместе с Додо. – Хватит, не ругайтесь, – вмешалась мать. – Это моя собака, и мне она нравится, а остальное не важно. Словом, Додо поселилась в нашем доме, и сразу же обнаружился ее природный дефект, который доставлял нам больше неприятностей, чем остальные собаки, вместе взятые. Для начала, у нее была слабая задняя лапа, которая в любой момент дня и ночи могла выскочить из сустава, без видимой причины. Не отличаясь стоицизмом, Додо сопровождала это визгом, который вскоре достигал непереносимого крещендо. Странное дело, но эта лапа ее нисколько не беспокоила во время прогулок или неуклюжих прыжков за мячом на веранде. Зато когда по вечерам все спокойно занимались своими делами – писали, читали, вязали, – у нее выворачивалась лапа, как по заказу, и Додо, перевернувшись на спину, поднимала такой визг, что все вскакивали и бросали свои занятия. Пока мы с помощью массажа вправляли ей лапу, собака откидывалась в изнеможении от собственных криков и проваливалась в глубокий сон, тогда как мы все, здорово перенервничав, были весь вечер не в состоянии на чем-либо сосредоточиться. Умственные способности у Додо, как выяснилось, были весьма ограниченные. Больше одной идеи в ее голове не умещалось, и она ее отстаивала твердо, несмотря на любые возражения. Так, она сразу решила, что наша мать принадлежит ей, но права на собственность заявила, лишь когда та однажды уехала в город за покупками, оставив ее одну. Убежденная в том, что больше никогда нашу мать не увидит, Додо погрузилась в глубокий траур и, печально завывая, семенила по дому, и порой ее скорбь заходила так далеко, что она выворачивала больную лапу. Возвращение матери она встретила с неописуемой радостью и приняла решение, что отныне никогда ее от себя не отпустит, а то как бы опять не исчезла. С этой минуты она к ней приклеилась как банный лист, не позволяя ей отойти больше чем на пару метров. Когда она присаживалась, Додо ложилась у нее в ногах; если вставала, чтобы взять книгу или сигарету, собачка ее сопровождала, а потом они вместе возвращались, и Додо ложилась с удовлетворенным вздохом: ну вот, в очередной раз не позволила ей улизнуть. Она настаивала на своем присутствии, даже когда та принимала ванну; сидела на полу, опечаленная, и смущала ее неотрывным взглядом. Все попытки не пустить Додо в ванную заканчивались тем, что она с безумным воем бросалась на дверь, а это неизбежно заканчивалось вывихом лапы. Видимо, Додо считала, что ее подопечную небезопасно оставлять в ванной одну, даже если стоять на часах снаружи. А вдруг мать способна ускользнуть через сливное отверстие? Поначалу Роджер, Писун и Рвоткин поглядывали на Додо со сдержанным презрением, не принимая ее в расчет. Она была слишком толстой и приземистой, чтобы совершать с ними далекие прогулки, а попытка с ней поиграть вызывала у нее паническую атаку – она тут же галопом неслась в дом, с воем требуя защиты. Все взвесив, они посчитали ее скучным и бесполезным пополнением… пока не выяснилось, что она обладает одним наивысшим и несказанно приятным качеством: у нее регулярно случались течки. Сама Додо изображала невинность по этому поводу, что выглядело довольно трогательно. Казалось, ее озадачивают, а то и пугают неожиданные взрывы собственной популярности, когда поклонники начинали ее осаждать в таких количествах, что матери приходилось вооружаться увесистой палкой. Из-за этой своей викторианской невинности Додо стала легкой жертвой великолепных рыжих бровей Рвоткина, и ее постигла участь пострашнее смерти, после того как мать случайно закрыла их вдвоем в гостиной и пошла готовить чай. После неожиданного прихода падре с супругой, которых она провела в гостиную, где все увидели, чем занимается счастливая парочка, и отчаянных попыток поддерживать нормальную беседу у нашей бедной матери раскалывалась голова, и последние силы ее покинули. К общему удивлению (в том числе самой Додо), от этого союза родился щенок, странное, канючащее каплевидное существо с материнской фигурой и отцовскими пепельно-белыми подпалинами на теле. Неожиданный статус родительницы просто деморализовал Додо, у нее чуть не случился нервный срыв, так как ей пришлось разрываться между двумя потребностями: быть одновременно с младенцем и с нашей матерью. Мы, конечно, не подозревали об этой психологической драме. В конце концов Додо нашла компромисс: ходила за матерью, таская щенка в зубах. Она проделывала это все утро, пока мы не сообразили, чего она добивается. Несчастный щенок! Голова зажата в пасти, а тело болтается туда-сюда. Ни выговоры, ни мольбы не возымели никакого действия, и в результате нашей матери пришлось затвориться в спальне вместе с Додо и ее щенком, а мы носили всей троице подносы с едой. Но даже это порой не срабатывало: стоило матери встать со стула, как бдительная Додо тотчас хватала в зубы щенка и не спускала с нее глаз, готовая, если понадобится, броситься вдогонку. – Если эта история затянется, щенок может превратиться в жирафа, – заметил Лесли. – Я знаю. Бедняжка, мне его ужасно жаль, – сказала мать, – но что я могу сделать? Она его хватает, стоит мне только потянуться за сигаретой. – Самое простое – это его утопить, – посоветовал Ларри. – Из него вырастет чудовище. Достаточно посмотреть на родителей. – Ты никогда этого не сделаешь! – вознегодовала мать. – Фу! – воскликнула Марго. – Бедный малыш. – А по-моему, смехотворно из-за собачки быть прикованной к стулу. – Это моя собачка, и, если я хочу сидеть здесь, я буду сидеть, – отрезала мать. – И как долго? Это может тянуться не один месяц. – Что-нибудь придумаю, – последовал достойный ответ. Решение оказалось простым. Она наняла младшую дочь нашей служанки, чтобы та таскала щенка. Додо это вполне устроило, и мать смогла снова перемещаться по дому. Она ходила из комнаты в комнату, как восточная царица, за ней ковыляла Додо, а замыкала шествие юная София с высунутым языком и сощуренными от напряжения глазами, несущая здоровенную подушку, на которой возлежало чудо-юдо. Если мать устраивалась где-то надолго, София благоговейно опускала подушку на пол, и Додо заползала на нее со вздохом успокоения. Ну а когда мать вставала, чтобы отправиться в другой конец дома, Додо слезала с насеста, встряхивалась и занимала свое место в процессии, София же снова брала в руки подушку, на которой возлежал щенок подобно короне. Убедившись поверх очков, что придворные заняли свои места, мать посылала знак легким кивком, и все шествовали в указанном направлении. По вечерам мать отправлялась с собаками на прогулку, и все наше семейство забавлялось, глядя, как они спускаются с холма. Роджер, как старший пес, возглавлял процессию, за ним бежали Писун и Рвоткин, далее следовала мать в огромной соломенной шляпе, делавшей ее похожей на оживший гриб, с длинной лопаткой в руке на случай, если понадобится выкопать интересное дикое растение, за ней ковыляла Додо с выпученными глазами и болтающимся языком, а замыкала шествие София, которая торжественно несла на подушке царского отпрыска. Ларри, называвший это «материнским цирком», досаждал ей криками из окна: – Мадам, когда вы и ваша свита пожалуете обратно? Он купил восстановитель волос и посоветовал ей опробовать его на Софии – а вдруг у нее вырастет борода? – Это то, чего недостает вашему спектаклю, мадам, – заверил он ее наигранно хрипатым голосом. – А что, классно? Бородатая фрейлина! Но, несмотря на все шпильки, каждый вечер, ровно в пять, мать и ее свита отправлялись в оливковую рощу. На севере острова раскинулось большое озеро со звучным именем Антиниотисса, и это было одно из наших любимых мест для охоты. Такая вытянутая в длину, около мили, мелководная простынка, обрамленная густыми зарослями тростника и камышей и отделенная от моря широкой извивающейся полосой дюн из мелкого белого песка. Всякий раз, когда мы туда отправлялись, нас сопровождал Теодор, а уж нам с ним было что обследовать в близлежащих прудах, канавах и заболоченных котловинах. Лесли непременно брал с собой целую батарею огнестрельного оружия, поскольку в зарослях тростника было полно дичи, а Ларри прихватывал здоровый гарпун и мог часами стоять в протоке, соединявшей озеро с морем, в надежде проткнуть им проплывающую мимо рыбину. Мать нагружалась корзинками с едой и пустыми корзинками для растений и всяких садовых нужд, выкопанных по случаю. Одна Марго отправлялась налегке – купальный костюм, большое полотенце и флакон с лосьоном для загара. Весь этот скарб превращал наши вылазки к озеру в своего рода экспедиции. Лучшим временем в году на озере был сезон лилий. Гладкая изогнутая полоса дюн между заливом и озером была единственным местом на всем острове, где росли эти чудные лилии. Бесформенные луковицы, таившиеся в песке, раз в году выпускали толстые зеленые стебли с белыми соцветиями, превращая дюны в этакий благоухающий ледник. Мы всегда приезжали туда в эту пору, незабываемые впечатления. Вскоре после того, как Додо разродилась, Теодор напомнил нам о том, что вот-вот зацветут лилии, и мы начали готовиться к поездке на Антиниотиссу. Кормящая сучка серьезно осложнила ситуацию. – На этот раз нам придется добираться на «Морской корове», – сказала мать, озабоченно разглядывая сложный, как кроссворд, узор на кофте, которую она вязала. – Зачем? Это же в два раза дольше, – возразил Ларри. – Дорогой, в машине не получится, Додо стошнит. К тому же мы там все просто не поместимся. – Ты что, собираешься взять с собой это животное? – в ужасе спросил он. – А как иначе… две петли провязала, одну пропустила… я не могу оставить ее дома… третья петля… ты же ее знаешь. – Тогда найми для нее отдельное авто. А то на меня будут смотреть так, будто я ограбил собачий приют. – Она не переносит машину, я же тебе объяснила… Помолчи минутку, я считаю петли. – Бред, – выпалил Ларри. – Семнадцать, восемнадцать, девятнадцать, двадцать, – громко, даже воинственно произнесла мать. – Бред какой-то. Мы должны давать такого крюка только потому, что Додо выворачивает при виде автомобиля. – Ну вот! – возмущенно сказала мать. – Из-за тебя я сбилась со счета. Обязательно надо со мной спорить, когда я вяжу! – А ты уверена, что у нее не случится морская болезнь? – поинтересовался Лесли. – Тех, кого тошнит в машине, не тошнит в море. – Можно подумать. Бабушкины сказки. Теодор, ты со мной согласен? – Вопрос сложный, – пустился он в рассуждения. – Мне приходилось слышать этот довод, но насколько он… мм… справедлив, сказать трудно. Одно я точно знаю: в машине меня пока не тошнило. Ларри уставился на него непонимающим взглядом. – Ты это к чему? – спросил он, сбитый с толку. – В море меня всегда тошнит, – объяснил Теодор. – Отлично! – воскликнул Ларри. – Если мы поедем на машине, то стошнит Додо, а если на лодке, то стошнит Теодора. Интересный у нас выбор. – Я не знала, что вы страдаете морской болезнью, – обратилась мать к Теодору. – Увы. Мне сильно не повезло. – Ну, сейчас море спокойное, так что, думаю, вам ничего не грозит, – заверила его Марго. – К сожалению, нет никакой разницы, – сказал Теодор, раскачиваясь на носках. – Я страдаю от малейшего… э-э… волнения. Бывали случаи, когда в кинотеатре показывали, как корабль швыряет на волнах во время шторма, и мне приходилось… мм… покидать зал. – Самое простое – это разделиться, – сказал Лесли. – Половина – на лодке, половина – в автомобиле. – Соломоново решение! – сказала мать. – Проблема улажена. Если бы. Выяснилось, что дорога на Антиниотиссу перекрыта после горного обвала, так что на автомобиле не добраться. Или морем, или никак. Мы отправились в путь на жемчужно-теплом рассвете, обещавшем погожий денек и спокойное море. Чтобы всех упаковать – семью, собак, Спиро, Софию, – пришлось взять две лодки: «Жиртрест-Пердимонокль» в придачу к «Морской корове». Волоча мою тихоходку на буксире, «Морская корова», естественно, не могла разогнаться, но другого варианта не было. По предложению Ларри мать, Теодор и София с собаками сели в «Жиртрест-Пердимонокль», а все остальные разместились в «Морской корове». К сожалению, Ларри не принял во внимание важный фактор: кильватерную волну. Она поднималась за кормой «Морской коровы», как голубая стеклянная стена, и, достигнув высшей точки, разбивалась о широкую грудь моей лодки, отчего та взлетала в воздух и с громким шлепком падала вниз. Мы довольно долго не замечали этого эффекта, так как грохот мотора заглушал отчаянные крики матери о помощи. Когда же наконец остановились и позволили «Жиртресту-Пердимоноклю» приблизиться, мы узнали, что морская болезнь поразила не только Теодора и Додо, но всех пассажиров, включая даже такого закаленного и проверенного моряка, как Роджер. Пришлось их всех уложить штабелями на «Морской корове», а Спиро, Ларри, Марго и я перешли в «Жиртрест-Пердимонокль». К тому моменту, когда мы подплывали к Антиниотиссе, народ оклемался, за исключением Теодора, который старался держаться поближе к борту, уставившись на свои ботинки и односложно отвечая на вопросы. Но вот мы обогнули последний мыс из красных и золотистых скал, лежавших волнистыми грядами, словно груды окаменевших исполинских газет или покрытых ржавчиной и тиной книг из библиотеки великана, и обе лодки вошли в широкую голубую бухту, за которой начиналось озеро. За извилистой жемчужно-белой полосой песка просматривались великолепные, украшенные лилиями дюны, тысяча белых цветов тянули к солнцу свои лепестки, словно рожки из слоновой кости, обращенные к небу и выдающие вместо музыки сильнейший аромат, квинтэссенцию лета, теплоту и сладость, которыми было невозможно надышаться. Мотор последний раз рыкнул, что отозвалось среди скал коротким эхом, и умолк, обе лодки тихо скользили к берегу, встречавшему нас лилейным ароматом. Выгрузив инвентарь на белоснежный песок, все разбрелись по своим делам. Ларри и Марго лежали на мелководье в полузабытьи, убаюканные ласковой волной. Мать повела свою свиту на прогулку, вооружившись лопаткой и корзинкой. Спиро в одних трусах, напоминающий загорелого доисторического варвара, стоял по колено в протоке, соединяющей озеро с морем, и, вооруженный гарпуном, скалился в прозрачную воду на шныряющие вокруг него косяки рыб. Я и Теодор бросили жребий с Лесли, кому какой берег озера достанется, после чего разбрелись в разных направлениях. Разграничительной меткой стала большая и на редкость бесформенная олива. Мы от нее отсчитали столько-то шагов, и то же самое сделал Лесли, чтобы паче чаяния нас не подстрелить из густых зарослей сахарного тростника, где легко заблудиться. И вот пока мы с Теодором копошились в заводях и мелких протоках, как пара увлеченных цапель, коренастый Лесли протаптывал дорожки в подлеске по ту сторону озера, и время от времени эхо доносило до нас звуки выстрелов. На ланч мы все пришли проголодавшиеся: Лесли с охотничьей сумкой, полной дичи – окровавленные зайцы, куропатка, перепелки, бекас и лесные голуби; Теодор и я – с пробирками и склянками, заполненными всякой мелкой живностью. Горел костер, на ковриках была разложена еда, и уже стояли охлажденные в море бутылки с вином. Ларри загнул угол своего коврика, чтобы растянуться во весь рост среди белотрубных лилий. Теодор сидел весь такой лощеный, с прямой спиной, и его бородка ходила вверх-вниз, пока он неспешно и методично пережевывал пищу. Марго, элегантно растянувшись на солнышке, поклевывала овощи и фрукты. Мать и Додо расположились в тени огромного зонта. Лесли, присев на корточки и положив двустволку на колени, одной рукой отправлял в рот кусок холодного мяса, а другой задумчиво поглаживал стволы. Неподалеку от него, возле костра, пристроился Спиро, по изборожденному лицу стекал пот, и сверкающие капли падали в густую черную поросль на груди, пока он поворачивал над огнем импровизированный вертел из оливковой ветки с насаженными на нее семью жирными перепелками. – Райское место! – проговорил Ларри с набитым ртом, лежа в белеющем цветнике. – Оно было создано для меня. Я готов здесь валяться вечно, если яства и вина мне будут подносить обнаженные роскошные дриады. После нескольких веков я пропитаюсь этими запахами, забальзамируюсь, и однажды мои преданные дриады найдут мою душу отлетевшей, и от меня останется только запах. Кто-нибудь мне бросит хоть один из этих бесподобных фиников? – Я как-то прочел весьма любопытный труд о бальзамировании, – с энтузиазмом подхватил Теодор. – В Египте при подготовке тела чего только не делали. Их метод извлечения мозга через… э-э… нос показался мне в высшей степени изобретательным. – Крючком, что ли, вытаскивали через ноздрю? – предположил Ларри. – Дорогой, во время еды… После ланча мы переместились в тень соседних олив и подремали, пережидая полуденную жару под убаюкивающее пронзительное пение цикад. Периодически то один, то другой вставал, спускался к морю и, окунувшись, возвращался охлажденный, чтобы продолжить сиесту. В четыре часа Спиро, пролежавший обмякшей храпящей горой мяса, хрюкнув, очнулся и вразвалочку пошел по пляжу, чтобы разжечь костер перед чаепитием. Остальные лениво, полусонно приходили в себя, потягиваясь и вздыхая, а затем топали по песку к позвякивающему крышкой, посвистывающему носиком чайнику. Мы расселись с кружками в руках, еще сонные, задумчивые, хлопающие ресницами, и тут среди лилий появилась зарянка с блестящей грудкой и ясными глазами и поскакала в нашу сторону. В десятке футов она остановилась и обвела всю компанию критическим взглядом. Решив, что нас надо немного развлечь, она впрыгнула между двух лилий, образовавших своего рода красивую арку, приняла театральную позу, выставив вперед грудь, и затянула журчащую заливистую песню. Закончив, она склонила головку в этаком до смешного высокомерном кивке и ускакала обратно в заросли лилий, напуганная взрывом смеха. – Они такие симпатичные, эти зарянки, – сказала мать. – В Англии одна такая часами прыгала вокруг, пока я занималась садом. Как же красиво они выставляют свою грудку! – Она кивнула, как будто поклонилась, – вступил Теодор. – А грудь выпячивала, прямо как… э-э… дородная оперная дива. – Вот-вот, исполняющая что-то легковесное… вроде Штрауса, – поддакнул Ларри. – Кстати. – У Теодора заблестели глаза. – Я вам не рассказывал про последнюю оперу у нас на Корфу? Мы ответили, что нет, и устроились поудобнее, получая такое же удовольствие от его игры, как и от самого рассказа. – Это была… мм… приезжая труппа. Кажется, из Афин, но, может быть, из Италии. В общем, начинали они с «Тоски». Певица, исполнявшая заглавную роль, была исключительного… э-э… телосложения, как это принято в опере. Как вы знаете, в финале героиня бросается в бездну с крепостной стены… или с крыши замка. В первый вечер певица взобралась на крепостную стену, пропела свою последнюю арию и бросилась… так сказать, в бездну… на камни. К несчастью, рабочие сцены забыли положить маты. В результате ее громкие стоны несколько… э-э… смазали впечатление, будто на камнях лежит бездыханное тело. А певцу, оплакивающему ее смерть, пришлось изрядно… мм… добавить мощи, чтобы заглушить крики. Неудивительно, что певица была весьма расстроена, и на следующий вечер рабочие сцены уж постарались, чтобы она приземлилась безболезненно. Героиня, несколько потрепанная, кое-как доковыляла до финальной сцены, пропела арию и бросилась с крепостной стены навстречу смерти. К несчастью, если в первый раз рабочие сделали приземление слишком жестким, то теперь они ударились в другую крайность. Гора пружинистых матрасов отбросила героиню вверх. В общем, пока персонажи у… как это называется?.. ах да, рампа… пока они там обсуждали ее смерть, героиня два или три раза взлетела по пояс над крепостной стеной, к полной оторопи зрителей. Зырянка прискакала, чтобы тоже послушать эту историю, но, когда мы разразились дружным смехом, она испуганно вспорхнула и улетела. – Ну ты, Теодор, даешь! – замахал руками Ларри. – Я уверен, ты в свободное время сочиняешь все эти истории. – Что ты, что ты. – Теодор спрятал в бородке свою довольную улыбку. – Если бы речь шла о любой другой стране, мне пришлось бы сочинять, а здесь, на Корфу, жизнь… э-э… предвосхищает искусство. После чая мы с Теодором вернулись на берег озера и продолжили наши изыскания, пока не стемнело, тогда мы снова пришли на пляж, где разведенный костер полыхал, как гигантская красная хризантема среди призрачных белых лилий, а Спиро, насадив на вертел трех крупных рыбин, сосредоточенно, с привычным оскалом жарил их на решетке, то посыпая чесночной приправой или перчиком, то поливая лимонным соком нежную белую плоть, проступающую там, где отслоилась обгорелая кожица. Поднявшаяся над горами луна посеребрила лилии, за исключением тех, которые пляшущие языки пламени окрасили в розовый цвет. Мелкая рябь, совершив долгую пробежку по такой же серебристой морской глади, казалось, с облегчением выдыхает, наконец добравшись до берега. В кронах заухали совы. В сгустившихся сумерках летали светлячки, словно мигающие нефритовые фонарики. И вот уже, потягиваясь и позевывая, мы понесли весь скарб в лодки. До выхода из бухты мы шли на веслах, а пока Лесли возился с мотором, бросили прощальные взгляды на Антиниотиссу. Лилейный покров напоминал заснеженное поле в лунном свете, а черный покров олив был расцвечен мерцающими огоньками светлячков. Затоптанный костер напоминал о себе редкими сполохами красных гранатов.