– Как это Аглая… Почему Аглая? За что?! – Гектора тоже ошеломило признание. – Она же первая тогда умерла! Да что такое ты плетешь?! – Правду! Вы же правды от меня хотели! – сквозь слезы простонал, нет, прорычал Зарецкий. – Аглая зарубила сестрицу Полину топором! И заявила мне: «А это не я, это ты ее убил!» И тогда я врезал ей кочергой… я ее прикончил! И я ничего никогда не забывал, ясно вам? Я всегда все помнил! Мне это снилось в кошмарах каждую ночь! Дождь прекратился. С мокрых деревьев падали капли. В наступившей тишине все звуки отдавались эхом в голове. Или то лишь казалось Кате? – Говори! – приказал Гектор. – Всю правду выкладывай! – Я до самого конца понятия не имел, что Аглая задумала сотворить с сестрой! И со мной, пацаном! – истерически выкрикнул Женя Зарецкий. – Она возненавидела Полину. И ненависть к сестре завладела ее душой. Сначала она завидовала ее красоте, успеху у парней. Да, она помогала ей записывать видео с песнями, сама ее снимала для ролика на кастинг, но только потому, что она не верила всерьез, будто у Полины что-то получится на телевидении. Аглая сама мне призналась. И потом, они же пели дуэтом на некоторых записях, Аглая надеялась, что отборочное жюри заметит именно ее голос. Но она же по возрасту пролетала… А затем Полина вдруг получила приглашение на кастинг в Останкино в первых числах сентября. И Аглая взбесилась. Она пыталась любыми способами не пустить сестру в Москву. Специально злила мать, напоказ приставая к ее сожителю, а затем выдумала финт с беременностью. – Так Аглая не была беременна? – спросил Гектор. – Нет, фейк ее очередной. – Зарецкий опустил голову. – Она со мной делилась всем, потому что была бесконечно одинока и… вообще не воспринимала меня, мальчишку, всерьез, в грош меня не ставила – ну вертится под ногами одноногий малолетка… А я… я на все тогда был ради нее готов. Она меня заворожила, покорила сразу, как только мы познакомились в Чурилове в то лето. Я ничего подобного ни раньше, да и после, уже взрослым к женщинам не испытывал, таких сильных, преданных чувств… Ей было шестнадцать, мне тринадцать, я влюбился в нее. Я хотел что-то сделать для нее, совершить подвиг… Они молчали. Подвиг… – Аглая пыталась тянуть время со своей ложью о беременности – мол, семейка всполошится, но, пока все выяснится, Полине мать запретит уезжать. Она мне твердила: «Я совру, прикинусь, что залетела, пока то да се, мать первым Пашку Воскресенского заподозрит, начнутся дома скандалы, по врачам мы поедем, мать Польку в Москву не отпустит, в такой ситуации семья должна вместе держаться». Глупо, конечно, по-детски… Но в то же время цинично. Аглая вообще была не по возрасту циничной. – Дальше! – приказал Гектор. – Но у нее ни черта не вышло с враньем о беременности. Полина рылась в ее вещах и обнаружила спрятанное белье… трусы с менструацией, которые, наверное, Аглае выбросить было жаль, а стирать пока невозможно. Аглая при мне злобой исходила – мол, сеструха шпионка, сволочь… В отместку она сама начала рыться в вещах Полины и обнаружила ту видеозапись… копию… – Где Полине в музыкальной студии наложили голос сестры на ее выступление? – спросил Гектор. – Ты прошлый раз нам и об этом лгал. – Теперь не вру. Наверное, это и стало для Аглаи последней каплей – ее ненависть уже не знала границ. Она обвинила сестру, что та «на ее горбу хочет въехать в рай». Между ними вспыхнула ссора. Но затем Полина попыталась утихомирить Аглаю, стала ей обещать помощь: «Если прорвусь на шоу, то и тебя не оставлю, ты подрастешь, закончишь школу, а я к этому моменту стану звездой и помогу тебе тоже пробиться на эстраду». Но Аглая в тот момент, наверное, уже решилась на крайность, потому что обещание сестры стать звездой лишь подлило масла в огонь… Я клянусь вам, я еще ничего о ее намерениях не знал! Даже не подозревал, во что это все выльется! Аглая мне просто объявила: «Проучим сестрицу-мошенницу, запомнит она меня надолго. И уж теперь-то после обмана, подлога точно ни на какой кастинг она не поедет. Я ей не дам. А ты, Женечка, мне поможешь, ты же мой рыцарь, верный паладин, да?» Я сразу согласился, еще подумал, что Аглая наставит сестрице фингалов, испортит ей всю красоту, синяки же долго заживают на лице. Может, так она и планировала сначала – просто избить сестру, проучить ее жестоко… За помощь Аглая мне обещала… – Что девочка тебе обещала? – спросил Гектор. – Что поцелует меня. И мы с ней… Ну, у нас будет все как у взрослых… мы переспим. Катя смотрела на Зарецкого. На его лицо, искаженное гримасой. Странное выражение – ненависть и… почти блаженство. Он вспоминал обещание шестнадцатилетней Аглаи. Убийца грезил об убийце? – Аглая притворилась, что хочет помириться с сестрой. Она утащила из салона красоты бутылки шампанского, которые оставались после презентации. Три бутылки. Сказала – никто и не заметит. Шампанское она дома не хранила из-за матери, отдала мне, я спрятал у Пяткина – я ведь жил в его большом доме в Чурилове. Аглая объявила Полине, что им надо поладить по-хорошему, обсудить ситуацию, договориться как сестрам, самым близким людям. Она позвала ее посидеть перед концертом на арт-фестивале в Пузановке, в «избушке» – она так называла старую дачу рядом с их стройкой. Воскресенский в те дни на стройке отсутствовал, потому что искал новых шабашников вместо уволенных и занимался собственными делами – Аглая про него все знала… В тот день она заехала за мной в дом Пяткина на велосипеде, я забрал бутылки шампанского. – Твоих отпечатков на бутылках не нашли, – напомнил Гектор. – Потому что Аглая дала мне бутылки в сумке полиэтиленовой, – Зарецкий не поднимал свой взор. – Я сел на багажник велика, обхватил руками пакет, и мы поехали в Пузановку. – Вдвоем с Аглаей? Во сколько? – В шесть вечера. Мы ждали Полину, та наводила красоту в салоне, она постоянно там торчала. Она приехала в Пузановку на велосипеде около семи. Но не из салона, сказала, что еще домой смоталась переодеться и «пожрать перед ночным концертом». Мы устроились втроем на террасе. Аглая начала доставать бутылки шампанского – «сюрприз, сеструха»… Две достала, а из третьей вдруг вылетела пробка и часть шампанского с пеной вылилась прямо в сумку. Аглая отдала ее в пакете Полине – мол, пей скорей, а то все выльется… «Та самая бутылка, на которой не нашли отпечатков сестер, а лишь отпечатки Воскресенского, покупавшего шампанское, – пронеслось в голове у Кати. – Бутылка оставалась в сумке, отпечатки Аглаи и Полины были на ней, а она сгорела… пластик…» – Мне они пить не давали, – продолжал Зарецкий. – Полина из жадности, она обожала шампань. Выдула всю бутылку из горла сразу… Аглая заявила мне: «Ты еще маленький, Женечка, а то скажут, что мы тебя, сироту, калеку детдомовского, спаиваем, совращаем». Они ржали надо мной вместе, вдвоем. Вроде помирились… Аглая тоже выпила шампанского, и оно ей в голову ударило. Она на выпивку – я и раньше замечал на арт-фестивале – плохо реагировала, контроль теряла. Они пили и балаболили – и правда вроде как сестры друг с другом, как близкие люди, обсуждали будущее. Полина пьяно извинялась за подлог с голосом на пленке, клялась, что не оставит сестру, поможет во всем, если только устроится в Москве. Она выпила гораздо больше Аглаи за разговором – прямо из горла сосала шампань, две бутылки. Аглая тоже пила из горла, там ведь все было пыльное, грязное, на той заброшенной террасе, где много лет никто не жил. И в какой-то момент Полина так сильно опьянела, что отключилась. «Помоги мне ее связать, – шепнула мне Аглая. – Ну, сейчас будет потеха, повеселимся, Женечка!» Она и веревку приготовила и с собой прихватила! И мы вместе с ней примотали веревкой Полину к креслу садовому из пластика… А затем… Зарецкий сделал уже знакомый Кате жест – закрыл лицо ладонями. Словно спрятался. – Аглая наотмашь ударила связанную сестру по лицу: «Гадина! Рвань! Будешь меня век помнить за свой обман!» – Он выкрикнул это вновь тем самым фальцетом, высоким, визгливым, полудетским – то ли передразнивая Аглаю, то ли снова погружаясь в пучину собственной истерии. – Полина очнулась. Аглая начала ее бить без всякой пощады – кулаками по лицу, по туловищу – в грудь, в живот… Полина закричала и начала рваться из пут. Вопила пьяно: «Что ты делаешь, тварь?» И матом… Орала: «Ты сама обманщица, под беременную косила, да кто на тебя позарится, кому ты нужна, страшилище? Думаешь, голос твой всех заворожит? Да мужикам на шоу сиськи нужны и жопа, как у меня, а голос свой засунь себе в задницу!» И снова матом на Аглаю… Оскорбляла ее. И та в бешенстве… – Что сделала Аглая? – спросил Гектор. – Схватила топор, он валялся у двери. Она с размаху ударила Полину топором прямо в лицо. – Зарецкий отнял ладони и глянул на них. – Она разрубила ей лицо почти надвое… Столько крови… Фонтан… Полина рванулась со стула в агонии, задела головой цепочку от часов – ходиков на стене… желтые обои в цветочек… Стул опрокинулся, и она рухнула на пол вместе с ним. Умерла с топором в черепе… А я… я… я… Он начал плакать – жалобно, как ребенок, и страшно, как мужчина, давясь слезами, хрипом… – На меня попала ее кровь во время удара – на рубашку, лицо… Я вытер лицо и увидел, что у меня руки в крови… Аглая смотрела на меня. Я до конца дней не забуду ее взгляд. «Что ты наделала? – спросил я. – Ты ее убила». А она все пялилась на меня, а затем… Она мне улыбнулась. «Нет, Женчик, нет, дорогуша, – произнесла она. – Это не я. Это ты ее убил. На тебе ее кровь. Посмотри на свои руки, пацан… Я всем, всем скажу, что это ты… Что на тебя накатило внезапно, вспомнил плен из детства в Чечне, как убивали пленных солдат на твоих глазах, про которых ты мне столько рассказывал… Объявлю, что ты полный псих. Больной на голову. Эй! Кто-нибудь! На помощь! Он ее зарубил топором! – Она рванулась мимо меня к двери, хотела выскочить на улицу и все орала благим матом. – Он убил Полину! Мою сестру! Он псих!» И я… я понял, что она меня предала. Подставила. Использовала. И я не смогу оправдаться. Потому что весь в крови Полины, а она нет… Я испытал такую ярость, ненависть к ней в тот миг… Поднял с пола кочергу и ударил ее по голове в висок. Пауза. Капли с мокрой листвы – кап… кап… Шумное хриплое дыхание Зарецкого… – Я схватил керосиновую лампу. Мы ее зажгли в сумерках на посиделках. – Голос Зарецкого дрожал. – Швырнул на тело Аглаи. Я хотел ее уничтожить, испепелить за предательство и обман. Керосин выплеснулся, все вспыхнуло разом. Я забрал кочергу – ведь я же до нее дотрагивался… И выскочил из горящего дома. Я спешил к старому колодцу, мы его видели, когда приезжали в Пузановку, я хромал на протезе – мне надо было как можно скорее смыть с себя кровь и бросить в колодец на дно кочергу. Чтобы никто ее никогда не нашел. Я начал крутить ворот, набирая ржавое ведро воды. Я выбивался из сил – огонь могли заметить, хоть деревня была безлюдной, но по дороге ездили постоянно. И тут колодец обрушился. И я упал вниз. – Тебя оглушило бревном? – спросила Катя. Она наконец-то собралась с духом, чтобы задать ему вопрос. – Нет. Ничего меня не брало, никакие бревна, хотя в тот момент я подумал, что умер или умираю… Да я и желал смерти. – Тромбонист Зарецкий глянул на нее. – Но я не сдох в колодце. И сейчас с тобой мы там не сдохли. Что за сила меня бережет? Катя не знала, что ему отвечать. Выдерживать его взгляд было невыносимо. – Я бухнулся в воду, – продолжал Зарецкий уже тише. – Думал, что тону, но сразу нащупал ногами старые гнилые бревна. А те, что упали вместе со мной, застряли поперек сруба, осыпавшаяся земля понизила уровень воды. Я выбрался на бревна. Сначала закричал от страха… от ужаса… инстинкт сработал… А потом вспомнил – я же убийца… Я перестал орать. Сидел в колодце, слышал пожарную сирену, полицейскую сирену, голоса, запах дыма, шум машин… Пожарные не воспользовались колодцем, потому что он обвалился. Я решил, что никогда не поднимусь наверх, умру в темноте… Мой протез во время падения ободрал культю, отстегнулся, я его пытался нащупать на дне, еле нашел. Я сильно замерз… Но сознания не терял ни на одну минуту, хотя жаждал отключиться. На рассвете пожар, видимо, потушили и все убрались из Пузановки. Я не слышал сирен и голосов. Я понял, что умирать в заброшенном колодце буду долго – у меня ведь имелась вода, и я ее пил. Пройдут недели, прежде чем я загнусь… Ужас охватил меня, и я решил – позову на помощь, чтобы меня спасли, но сначала надо дождаться утра, света – осмотреть себя, смыть кровь, если она еще на мне осталась. И придумать историю о том, что я невиновен. У меня было достаточно времени в запасе. И я сочинил свою историю. Настал белый день, я осмотрел себя, рубашку, замыл ее, порвал, уничтожая ту часть на груди, где были пятна крови. И вдруг снова услышал полицейскую сирену и голоса людей. И я позвал на помощь. Полицейские меня вытащили из колодца. А я им потом рассказал то, что придумал, сидя в срубе. Катя внимала его речам почти со страхом – череда событий из жизни тринадцатилетнего подростка-убийцы, сравнившего некогда себя с Марсием – жертвой из мифа. Если он – Марсий, то страшный колодец, в котором и она едва не погибла, тот, что показывали некогда в античных Келенах[11]… – Полицейские купились и поверили мне, что я многое забыл из-за падения в колодец. Потерял память. И все мне поверили. Все меня жалели, – продолжал Зарецкий. – А я помнил каждую деталь и жил в постоянном кромешном ужасе, что меня разоблачат. Но проходили дни, дело полиция быстро закрыла, они решили, что убийца – Воскресенский, погибший в бегах. Пяткин говорил с женой насчет меня – она категорически не желала, чтобы я оставался с ними. Чета Пяткиных считала меня свихнувшимся после колодца – ну, раз у меня амнезия. Мадам Пяткина боялась за своих деток, которые должны были возвращаться с отдыха. Из-за несогласия семьи Пяткин сдал меня назад в детдом, он тоже счел меня психом. Хотел от меня избавиться навсегда. Долгие годы я жил под страхом того, что вдруг все откроется и меня арестуют. Но ничего не происходило. И только в ту проклятую ночь на дороге во время грозы… Я не знаю, что со мной случилось. Клянусь, я не помню! Только это единственное я и не помню – что болтал вам и всем после удара молнии. Оказывается, я сам… сам кретин… идиот… проговорился о вещах, о которых дал себе слово молчать до конца своей жизни. О террасе, о связанной Полине на стуле, о топоре, о луже крови, о ходиках с кукушкой… Если бы я сам в беспамятстве не проболтался, ничего бы не произошло. Все так и осталось бы похороненным и забытым. Такова моя правда. – Не вся правда, Женя, – ответил Гектор. – А Гарифа? Зарецкий втянул голову в плечи. – Почему ты ее убил? – Гектор шагнул к нему. – Отвечай! Она ж тебя видела… – С Аглаей, – прошелестел Зарецкий. – Как мы ехали с ней на велосипеде, я на багажнике с пакетом в руках. И бутылки в пакете звякали. Гарифа шла домой с работы как раз мимо нашего проулка, где дом Пяткина. И Аглая едва на нее не налетела на велике, но вовремя отвернула руль. Еще злилась – одноглазая, мол, по сторонам не смотрит, сама под колеса лезет. Я лишь потом, намного позже, уже в детдоме осознал, что Гарифа – свидетель. Сначала-то в горячке дней из головы у меня вылетело… Но Гарифа сама не придала значения тому, что видела нас с Аглаей, и полиции ничего не рассказала. Может, проболталась бы, если бы ее арестовали как подозреваемую, но дело-то закрыли. Пятнадцать лет минуло. Я проговорился сам, идиот, тупица, и вы начали копать, отправились в Чурилов, нашли ее. Я понял, что вы близко подбираетесь. И что Гарифа вспомнит – дело лишь во времени. Она все вспомнит. У меня не оставалось выбора – она бы меня выдала, погубила. – Ты отправился ее убивать утром, как выписался из больницы? – спросил Гектор. – Давай колись. Насчет поездки в автосервис – все ложь? – Нет, я не соврал, я из больницы двинул в автосервис, но провел там менее часа, у них все равно запчастей нет, даже если бы нашли неполадки с машиной. Потом я вернулся в Чурилов и караулил Гарифу, она торчала в своем магазине в торговом центре, а затем отправилась к братцу и бабке в старый дом. А не в свою новую квартиру. Катя удивленно глянула на него. – Откуда ты знаешь про ее новую квартиру? – спросила она. – Ты же говорил нам в больнице, что никогда не бывал в Кашине и… – В Кашине – нет, а в Чурилов многие годы, с юности, я ездил тайком. По нескольку раз в год – весной, летом, даже зимой. Меня словно магнитом тянуло. Заглядывал в Пузановку на пепелище. – Зарецкий впервые криво усмехнулся. – И колодец проверял, как он… И папашу Пяткина я не упускал из вида. И Гарифу… Она обычно по пятницам после новоселья ездила к своим на Октябрьскую с продуктами и лекарствами, ритуал семейный. А в тот день как раз и была пятница. Я трясся, словно в лихорадке, меня терзал страх, я должен был покончить с ней как можно быстрее. Ехал за ее машиной от торгового центра. Раздумывал по пути, что делать – если только бабка дома, я прикончу их обеих и подожгу дом… Вспомню старое. Огонь все скроет. Но если и брат там, с троими я, конечно, не справлюсь на своем протезе. Придется ждать утра, когда Гарифа отправится в магазин, и кончать ее по дороге – одну. Гарифа по пути чуть в аварию не угодила с какими-то придурками, но все обошлось. Остановилась у дома, открыла ворота, загнала свою тачку под навес. Я затормозил у ворот. Надо было проверить – кто из семьи дома. Но никто не вышел ее встречать. Она возилась с сумками одна под навесом. И я решил – пора. – Чем ты ее оглушил? – спросил Гектор. – Протезом. – Не лги. Ты бы его в такой момент не рискнул снять. – Я всегда вожу запасной. Он в багажнике. – Зарецкий снова смотрел на них с ненавистью. – Сами проверьте. Гектор кивнул Кате – давай. Сам он стерег Зарецкого. Катя открыла багажник «Рено Логан». Среди дорожного скарба лежал протез – футуристическая нога робота с удлиненным овальным утолщением наверху из металла, чтобы с помощью вакуумной помпы надевать на культю. Если схватить за металлическую щиколотку и замахнуться, можно использовать как увесистую… палицу. – Я вышел с протезом в руках. Окликнул Гарифу. Она повернулась и глянула на меня, на протез… Мы не виделись вечность, я же не попадался ей на глаза, когда следил за ней. Но она меня узнала. Шагнула ко мне из-под навеса. Хотела что-то сказать, но я сразу ударил ее в висок. Как Аглаю кочергой… Однако попал чуть выше, не убил, а лишь оглушил. Пауза. Зарецкий словно собирался с духом, чтобы продолжить. – Она рухнула на землю, я хотел ударить ее снова протезом, но… понял, что придется бить ее по голове, прежде чем она умрет, это же не дубинка и не молоток. Она очнется от боли, закричит, переполошит всех своим криком, ее домашние могут вот-вот нагрянуть… И тут я заметил топор, торчавший из обрубка дерева, словно из плахи, возле поленницы дров на участке. Я оттащил Гарифу подальше от ворот, пошел за топором и… В тот момент я думал не об Аглае-убийце… В рабстве в ауле на моих глазах обезглавили нашего пленного солдата. Я соврал вам, что не видел казни. Наш хозяин, боевик, заставил в назидание смотреть всех – и своих жен, и домашних, и нас, рабов, даже детей малых… Я в свои шесть лет все запомнил. Он сначала использовал дедовскую саблю, но не умел с ней обращаться, схватился за топор. Он добил, обезглавил пленного, уже поверженного на землю, истекавшего кровью. Использовал топор как пилу. Не рубил, резал. Я бы не смог снести голову Гарифе одним ударом топора, я не силач и не мясник. К тому же при ударе кровь могла запачкать меня, как уже случилось, на мою беду, пятнадцать лет назад. Я боялся крови, поэтому орудовал как тот боевик. Кровь Гарифы текла на землю, а не на меня… А чтобы отпечатков моих на топоре не нашли, я использовал свой носовой платок, обвязал вокруг обуха. Платок я затем выбросил по дороге домой. Гектор наклонился, сгреб его за грудки, рванул вверх, приподнимая с земли, почти держа на весу. – Как ты мог? – процедил он, задыхаясь. – Что ты сотворил с ней? Как посмел уподобиться им… этим зверям?! Палачам?! Ты сам хлебнул кровавого дерьма полной мерой… Тебя изувечили, мучили… А ты стал как они! Превратился в ублюдка! Падаль!! – Гек! Оставь его! Он калека! – закричала Катя. Гектор отшвырнул Зарецкого от себя. Стиснул кулаки. Он еле сдерживался. – Убийство Аглаи, как ни страшно это звучит, можно понять… объяснить по-человечески и даже простить. – Катя обратилась к Зарецкому. – Но Гарифу тебе никто никогда не простит. Это, Женя, за пределами добра и зла. – За пределами добра и зла? – прошипел Зарецкий. – Ты… сволочь… чистюля… читаешь мне мораль? Ты сама-то видела зло? Какое оно – на вкус, на цвет, на запах… Вот он, братан. – Он резко ткнул в сторону Гектора. – Он видел. Он воевал. А что видела ты в своей гребаной полиции?! Что ты знаешь о жестокости, о муках, которым нет конца? И ты меня презираешь? Да не было дня… ночи… часа, минуты, чтобы я сам себя не презирал, не казнил… Всю свою жизнь я каждым нервом оголенным чуял, ощущал, что есть истинное зло. С меня словно заживо содрали кожу, и я корчился от каждого прикосновения к себе, к своей душе, истерзанной страхом! Он отвернулся от них, потянулся к своему протезу и начал прилаживать его на обрубок ноги, покрытый кровавыми ссадинами, скрипя зубами от боли. – Постой, – тихо молвила Катя. – У нас в машине антисептик. Надо сначала обработать, а то нога загноится. Глава 33 Апофеоз. Если он возможен Не получилось триумфа и торжества, хотя истина восторжествовала. Все, что произошло в Чурилове, Кашине, Песках, Пузановке, отдавало горечью, болью и слезами…