Она и сама чувствовала это, но пыталась убедить себя в том, что все негативные отзывы – это происки завистников. Что если к ней и относятся пренебрежительно, то только потому, что она женщина. И стоит только захотеть и приложить все усилия, она обязательно добьется успеха. Ну да, добилась, судя по забитому деньгами саквояжу. Только это был не тот успех, о котором она мечтала и к которому стремилась. Притом она знала, кто скупил все ее картины, и от этого становилось только горше. Взяв с кухни нож, девушка вернулась к себе в комнату и всадила его в свою картину, а потом разрезала ее крест-накрест. А затем принялась за вторую… Она уничтожила почти все работы, кидая трупы своих картин штабелем на пол, когда отец, встревоженный шумом посреди ночи, вышел из кабинета, облаченный, как всегда, в стеганый засаленный халат, и оторопело заявил: – Лизонька, что ты, скажи на милость, делаешь? Девушка, швырнув очередную картину на груду прочих, сказала: – Папа, извини, что помешала тебе работать. Я уничтожаю посредственность. Ведь она еще хуже полной бесталанности. С этими словами она всадила нож в одну из последних целых картин, а отец закудахтал: – Лизонька, но ведь ты столько труда в них вложила. В конце концов, все это денег стоило! Ты бы лучше продала, нам ведь надо на что-то жить… Отец, профессиональный революционер, давно истративший состояние своей умершей от рака много лет назад, в первые годы эмиграции, супруги, урожденной графской дочки, никогда не считал нужным отягощать свой гениальный интеллект такими профаническими проблемами, как плата за квартиру, покупка съестного и гонорары врачам, которых в силу своего возраста и мнительности посещал более чем часто. – Папа, как ты и хотел, я забуду об этой блажи и пойду работать, – разрезая картину, заверила отца Лиза. – На курсы машинисток. Устроюсь на работу к капитану индустрии, буду неплохо зарабатывать, возможно, выскочу за него замуж и смогу обеспечивать тебя твоим любимым бразильским кофе с круассанами и пармской ветчиной, столь необходимой для работы твоего феноменального мозга на благое дело всемирной революции. Отца Лиза любила, даже очень, хотя понимала, что в быту он крайне эгоистичный и неопрятный человек. Но, в отличие от нее, у отца был дар – пусть революционный – строчить все эти многотомные теоретические основы бунта пролетариата, на которые молилась интеллигенция по всему миру. Хотя денег сии занятия литературой не приносили, а, наоборот, только доставляли хлопоты с полицией и тайными службами. А вот у нее, в отличие от отца, дара не было. И ей не оставалось ничего иного, как смириться. – Ну, несмотря на то, что подобных субъектов в прекрасном мире революционного будущего не будет, я, так и быть, Лизонька, скрепя сердце, дам согласие на подобный мезальянс, потому что идеалы пролетарского бунта превыше всего! Лиза, вспарывая последнюю картину (целых больше не осталось, за исключением тех, которые были куплены на вернисаже), с угрюмой веселостью заметила: – Конечно, превыше всего, папа! Но ты уверен, что для их достижения надо пить обязательно бразильский кофе с круассанами и питаться каждый день только пармской ветчиной? Сарказма отец, абсолютно лишенный чувства юмора, не понимал, а только смешно заморгал и заявил: – Но что плохого в бразильском кофе с круассанами и пармской ветчине, Лизонька? В прекрасном мире революционного будущего так будут питаться все! – В этом-то и ужас, папа! Ты подумал о том, что, быть может, не все любят бразильский кофе с круассанами и пармскую ветчину? Отец заявил: – Но, Лизонька, если ты ведешь речь о деньгах, то они у нас есть. На столе в гостиной покоится саквояж, заполненный пачками стофранковых купюр. Разве к нам заходили товарищи из России, которые привезли экспроприированные у буржуев таким путем на дело революции капиталы? После того как я на последнем съезде отмежевался от линии Ульянова-Ленина, меня от денежных потоков с родины отстранили… Ахнув, Лиза, вспомнив про саквояж с деньгами, метнулась в столовую и, захлопнув его, отнесла к себе в комнату. – Он вернется к тому, кому принадлежит. Мне эти деньги не нужны. – Лизонька, но, быть может, они нужны мне? Точнее, делу нашего прекрасного революционного будущего? Откуда они у нас? Не говорить же отцу, что это гонорар за ее картины, купленные на вернисаже понятно кем: надменным блондином Клодом. – Папа, это чужие деньги, и тратить их мы не имеем права. – Лизонька, ты уверена, что не имеем?.. Девушка заплакала. * * * На следующее утро, так и не сомкнув глаз, Лиза отправилась по тому адресу, по которому, как она узнала от устроителя вернисажа, и надлежало доставить ее картины. Тот, кто их приобрел, обитал на авеню Клебер, недалеко от Елисейских Полей, в роскошном, похожем на свадебный торт особняке периода Наполеона Третьего. Лиза заявилась туда в самом начале девятого, преодолев путь от дома до места назначения пешком и таща с собой весьма тяжелый саквояж, доверху заполненный деньгами. Дверь растворил надменный лакей, который, заметив ее, брезгливо сдвинул редкие брови. – Здесь не подают! – гаркнул он девушке в лицо, но Лиза успела вставить в дверь ногу и холодно сказала: – Я к месье Клоду Моргенштерну. Слуга процедил: – Вам назначено? – Нет. Но он меня примет. Слуга, багровея, сообщил: – Месье не принимает! – Примет. А если нет, то я сяду на крыльцо и буду караулить его. Вы этого хотите? Слуга, явно этого не хотевший, удалился, и вскоре к Лизе выплыла красивая дама средних лет, затянутая в шелка и позвякивавшая отборными жемчугами, неуловимо похожая на надменного Клода. Его мать, та самая Шарлотта, о которой вела речь Гертруда. – Мадемуазель, мне доложили, что вы желаете видеть моего сына Клода, – произнесла дама, поднося к близоруким глазам золотую лорнетку. – Позвольте спросить, по какому поводу? Он занят и, вообще, скоро женится. И кто вы, вообще, такая? – Это вы можете уточнить у своего сына, – парировала Лиза. – Мне нужно отдать ему то, что принадлежит ему, и забрать то, что принадлежит мне. Дама, в изумлении смотря на нее, спросила: – Что вы имеете в виду, дорогая моя? Открыв саквояж, забитый деньгами, Лиза ответила: – Мадам, вот это! Клод появился наверху огромной лестницы через несколько минут – явно выдернутый своей матушкой, желавшей получить объяснения, из постели, о чем свидетельствовали растрепанные волосы и наспех накинутый пестрый шелковый халат. – Вы? – произнес он, завидев у подножия лестницы Лизу. – Как вы меня нашли? Матушка, явно не желавшая оставлять их наедине, не уходила из холла, и тогда молодой человек нервно заметил: – Прошу вас, маман! Оставьте нас наедине. Это… это дела художественные! Матушка, вздохнув, спрятала лорнетку и, уходя, заметила: – Клод, сын мой, не забывайте, что у вас в следующем месяце свадьба. Думаю, ваш разговор о делах художественных не продлится более пяти минут. Потому я жду вас к завтраку в Китайской столовой! Она исчезла, а Клод, и не думая спускаться, произнес: – Так что вы тут делаете? Лиза, пододвинув ногой стоявший на мраморном полу саквояж с деньгами, заметила: – Возвращаю вам ваши деньги. А теперь верните мне мои картины! Клод, отступая в глубь коридора, заявил: – Не понимаю, что вы имеете в виду… Подхватив саквояж, Лиза вбежала наверх и, швырнув его под ноги Клоду, крикнула: – Отлично понимаете, месье! Вы купили мои картины, но я, их творец, с этим не согласна. Наша сделка расторгнута! Вот ваши деньги, чтобы никто не обвинил меня в мошенничестве – картины вам не доставят. Клод, начиная розоветь, заявил: – Вам что, мало? Вы знаете, сколько там? – Знаю! Вы очень, нет, правда, очень щедры. Все дело не в том, что это мало, а в том, что много! Мне ваши деньги не нужны. Лиза не сомневалась: этот избалованный молодец, проживавший в родительском особняке в фешенебельном округе Парижа, приобрел ее картины не потому, что они ему так понравились (она ведь своими ушами слышала, как уничижительно он отзывался о женщинах в искусстве), а с совершенно иными целями.