– Приходилось, – подтвердила Лиза, видя, как вытянулось лицо блондина, явно желавшего ее прилюдно унизить. – Какую именно его работу вы имеете в виду? Ни в «Происхождении видов», ни в «Происхождении человека и половом отборе», ни в «Выражении эмоций у человека и животных» ничего такого и в помине нет. Вы ничего не путаете, вы точно цитируете Дарвина? А не, к примеру, одного из ваших странных знакомых-философов, которые мнят себя новыми сенеками, гегелями да карлами марксами, а сами грызут червивые сухари и обитают на мансарде с крысами. Не так ли, месье? Она обратилась к низенькому бородачу, типу совершенно безвредному, который, однако, на свою беду вел беседу с блондином. Бородач по-девичьи зарделся. – Значит, у кого-то другого читал! Это же не отменяет правильности этих взглядов, – прервал ее в раздражении блондин. – Не все ли равно? – Нет, не все, – заявила девушка и громко произнесла: – Гертруда, Гертруда! Не могла бы ты разрешить наш спор? Взгляды всех присутствующих обратились в их сторону, и невысокая, коротко подстриженная дама, курившая сигарету, прервав свою беседу с группой поэтов, подошла к ней. – Вы ведь знакомы? – произнесла Лиза, улыбаясь блондину, глаза которого лихорадочно метались. – Гертруда Стайн… Гертруда, которая была хорошей приятельницей отца Лизы, протянула блондину руку с коротко остриженными ногтями и произнесла: – У нас в Америке такие экивоки не приняты. И не вздумайте поцеловать мою лапу! Так что случилось, крошка? Блондин буквально на глазах съеживался, а Лиза весело продолжила: – Помоги нам разрешить спор, ты же любишь подобные философские дебаты. Месье вот утверждает… Впрочем, пусть он сам поведает свои воззрения! Она посмотрела на блондина, а тот, растерявшись, явно не знал, что сказать. Еще бы, американка Гертруда Стайн, отпрыск богатого заокеанского семейства, выбравшая местом своего жительства Париж и державшая известный салон на улице Флерус, где собиралась французская, и не только, богема, по праву считалась самой могущественной дамой парижского мира искусств. – Что молчите, месье? – произнесла Гертруда, продолжая курить. – Малышка Лиззи такая боевая, палец ей в рот не клади. Вся в своего отца, теоретика революционной теории Илью Герасимовича Флорянского. Что, вы никогда не слышали о месье Флорянском, который еще два с лишним десятилетия назад был вынужден покинуть свою русскую родину и переселиться сначала в Вену, потом в Цюрих и, наконец, в Париж, работая над триумфом пролетариата во всем мире? Блондин явно не слышал, а Гертруда, докурив, положила окурок в услужливо протянутую кем-то пепельницу и закурила новую сигарету от не менее услужливо поданной кем-то зажженной спички. – Ну, месье, нельзя же так! Хотя постойте, я же вас знаю! Вы – младший сын Шарлотты Моргенштерн, ведь так? Ну да, конечно, вы же – маленький Клод, не так ли? Тот самый, который когда-то в вашем особняке на Пятой авеню описался у меня на руках… На блондина, с которого давно слетела вся спесь, было жалко смотреть. – Месье, вообще-то вы и есть типичный образ врага для отца малышки Лиззи. Для него ничего, кроме революции, не существует. Революции – и своей красавицы дочери, которая, и это не во-вторых, а во-первых, большая умница и обладательница несравненного таланта. Блондин сник, смотря в пол и явно желая сквозь него провалиться. – Ах, ну вы же позвали меня, чтобы разрешить ваш спор? Так арбитром в каком деле я должна выступать? Сын Шарлотты выдавил из себя: – Нет, это было недоразумение, мадам… – Недоразумение? – спросила пораженная Лиза. – Но, месье, ваши слова звучали так уверенно, так однозначно… Тут раздались громкие голоса, и в Бато-Луавр ввалилась большая группа молодых людей. – Ах, Пабло пришел! Мне надо с ним переговорить, хотела купить одну из его последних работ, – произнесла Гертруда Стайн, имея в виду одного из самых харизматичных молодых художников, испанца Пабло Пикассо. И, погрозив на прощанье блондину Клоду, назидательно сказала, своей репликой давая ему понять, что вполне уловила сказанное им Лизе: – Поверьте мне, таланта нет не только у многих женщин, что правда, и к этой категории я отношу и себя, но и у множества мужчин. В особенности если к их услугам бездонный родительский кошелек. Так что поразмыслите над этим на досуге, малыш Клод! Кстати, загляните как-нибудь ко мне на суаре. Только обещайте, что больше не описаетесь у меня на руках! И отплыла прочь, встречая новых гостей. * * * Несмотря на имевшую место конфронтацию, блондин Клод Моргенштерн чем-то запал Лизе в душу. Она даже хотела в качестве жеста примирения предложить ему выкурить вместе сигарету после вернисажа, однако тут появился Пабло, а вместе с ним вся его свита, и Лиза потеряла Клода из виду. А когда через какое-то время, заметив низенького бородатого философа, она осведомилась у него, где же его друг, тот, уже порядком под мухой, ответил: – У него назначено свидание, вот он и ушел. Лиза неприязненно подумала, что у этого красавца и богача наверняка масса подружек, в основном таких же, как те особы, которые заполняли помещение хохотом, визгом и запахом дешевых духов. Несмотря на то что во время вернисажа гости уделяли картинам Лизы повышенное внимание (еще бы, женщина-художник, да к тому же творившая в новом, столь необычном стиле кубизма), никто не захотел купить ни одной из ее работ. А вот у коллег-мужчин дела шли намного лучше: хоть их обхаживали меньше, однако у многих большинство полотен, а то и все, были к концу вернисажа проданы. Лиза никак не могла отделаться от ощущения, что точку зрения, которой придерживался надменный блондин Клод, разделяли и все прочие мужчины, не богатые наследники, а бедные художники. И все они были уверены: место Лизы – на кухне, в кафе или в их постели (вероятно, и там, и там, и там), но никак не у мольберта. А если на вернисаже – то в качестве сопровождения мужчин-гениев, мужчин-философов, мужчин-мыслителей, а никак не в роли независимой художницы. Увы, но даже ее собственный отец был таким и, мечтая о всемирной пролетарской революции, которую идейно готовил, трудясь над очередным томом своей теории, как-то заявил ей, сам не поняв, что сказал: дочери лучше сходить в лавку к зеленщику, а потом к бакалейщику вместо того, чтобы тратить время на пустяки. Он имел в виду ее работу за мольбертом. * * * Когда Париж уже давно накрыла летняя ночь, вернисаж наконец завершился и последние посетители удалились (Пабло и его свита давно уже укатили на таксомоторах прочь), устроитель выставки, потирая руки, подлетел к Лизе и, улыбаясь, произнес: – Отличная сделка, просто отличная! Лиза, скрывая разочарование, ответила: – Мне жаль, но мои работы особой прибыли не принесли… Устроитель вернисажа заявил: – Все работы проданы, все – до единой! Причем знаешь, за какую сумму? Он назвал, а у Лизы перехватило дыхание. – И кто купил? – поинтересовалась она. – Сделка была заключена анонимно, через нотариуса! Я сначала решил, что это очередная хохма Пабло, он любит подобные шуточки, но когда нотариус вручил мне саквояж, полный банковских билетов, я чуть с ума не сошел. Причем тебе было запрещено говорить до окончания вернисажа, иначе сделка расторгается. Ну, теперь-то все позади, и я могу сказать! Лиза ничего не понимала. Однако, заметив в кресле изможденную Гертруду с бокалом белого вина и неизменной сигаретой, подошла к ней и заметила: – Благодарю, что ты решила морально поддержать меня, видимо, ты действовала еще и по причине, как бы выразился в своих трудах мой отец, гендерного равноправия, хотя он сам, великий демократ, считает это абсолютной блажью, но, право же, покупать мои работы из жалости и сострадания не было нужды! Гертруда, попивая вино, вытаращилась на нее. – Малышка, о чем это ты? Поверь, я люблю и твоего отца, и тебя, но никогда бы не стала покупать работы, если бы не была уверена в таланте творца. А ты, извини, наделена талантом, однако не самым большим. При мужиках я бы этого никогда не сказала, но с глазу на глаз, дорогая, – прими это как должное. Лиза, знавшая, что Гертруда обычно не ходит вокруг да около и без сантиментов высказывает свое мнение, пусть и нелестное, поняла: та не вела двойную игру и не имела к покупке ее картин ни малейшего отношения. Но кто же тогда? – Значит, ты в самом деле считаешь… – сказала она, тяжело вздыхая, а Гертруда, указав рукой, в которой был зажат уже пустой бокал, пояснила: – Понимаешь, малышка, ты хорошо копируешь тот стиль, который изобрел Пабло и назвал кубизмом. Но в этом-то и суть: ты хорошо копируешь, как копировала раньше классические образцы, но на свое у тебя таланта нет. Уж извини. Конечно, не у всех такой талант, как у Пабло, далеко не у всех, но задайся вопросом: хочешь ли ты быть одной из третьего или даже пятого ряда? Чувствуя, что слезы наворачиваются у нее на глаза, Лиза попыталась сдержать чувства. Гертруда, неловко поднявшись из кресла, сказала: – Не обижайся, ты же знаешь, что с теми, кто мне нравится, я всегда честна. Было бы глупо оставлять тебя в неведении. Тут галерист притащил саквояж, набитый деньгами, и Гертруда провозгласила: – Вот это да! И кто сегодня посетил нас настолько богатый? Значит, нашелся кто-то, кому пришлись по душе твои картины, малышка. Ну, или, быть может, ты сама! Так давай за это выпьем! * * * С саквояжем, полным денег, Лиза вернулась домой – они с отцом проживали в небольшой квартире сразу за Лионским вокзалом. Великий революционер-теоретик, как водится, работал ночью, вот и сейчас из-за двери его кабинета пробивался свет, но Лиза знала, что отца в часы работы над его очередным опусом тревожить строго запрещено. Поставив саквояж на стол, девушка прошла в свою комнату, заставленную картинами, и уставилась на них. Ну да, Гертруда права, как и все остальные. Не то чтобы она вообще без таланта, ситуация еще хуже: талант у нее есть, но всего капелька. Как будто кто-то всемогущественный приоткрыл ей дверь в страну чудес, и она смогла увидеть то, что поражает воображение и сводит с ума, однако путь туда ей заказан – ключ от двери в страну чудес у кого-то другого.