Владимир ТоринПролог. Признание. Глава 1. Пустое Место и Манера Улыбаться. Глава 2. Книга учета клиентов. Глава 3. «432-хм». Глава 4. Продавец воздушных шаров. Глава 5. Слякоть. Глава 6. Собачье общество и другие передряги. * * * Владимир Торин Молчание Сабрины Пролог. Признание. Человек в черном фраке и двууголке, прячущий лицо под белой носатой маской и обмотавшийся длинным алым шарфом, запустил фонограф. Цилиндр на валике завращался. Человек в двууголке набрал в легкие побольше воздуха и начал надиктовывать свою аудиодраму. Речь его была напевной, тягучей, шелестящей: «Аудиодрама “Молчание Сабрины”. Действие первое. Твой воображаемый друг. Слишком долго я молчал. Слишком много лет. Ты прости, прости меня, но тер-пе-нья бо-льше нет… Одиночество мое – путь во мрак, одиночество мое – просто так. Сам себя изволил запереть в сундук, не терпел я жалость глаз, притворство слов, прикосновенье рук. Отношения мои с городом большим ограничились порогом лавки кукол, колокольчиком дверным, что висит над ним. Колокольчик – дзинь! Колокольчик – брень! И в мою ловушку для теней очередная попадается тень. Покупатель, клиент: кто-то клюнул на вывеску? Он заходит сюда с таким видом, будто выбора нет, будто прочие лавки закрыты, будто его сюда загнали шквал и гроза. Первым делом он протирает глаза. Здесь темно, неуютно, все в забвенье, в пыли. Нет игрушек на полках. Где же они? Озирается и, верно, думает он, не ошибся ли дверью, не ошибся ли домом? Стоит в горле вопрос удушливым комом. Но нет, попал он по адресу, туда, куда нужно! Но отчего же так сердце скрежещет натужно? Отчего липкий холодок ползет по спине? Он уже хочет уйти, когда «Заблудились, мистер?» вдруг звучит в тишине. Люди боятся этого места. Люди все смелы в соседнем квартале. А я обретаюсь в подвале на заднем дворе кабаре, где плясали и плясали, плясали ночами, где кло́унили клоуны, а дивы выли сычами. Сюда больше не заходят – только случайно. И жизни здесь, как в тлеющем угольке. Они все смелы там, вдалеке! Вдалеке! Но стоит кому-то свернуть в мой переулок, но стоит им пройти до моего тупика, увидеть пыльные окна лавки игрушек, как дрогнет их сердце, голосок внутри заунывно застонет, камешек мелкий в туфлю прокрадется, душу предчувствие мрачное тронет, и даже нога их тотчас споткнется. Только что шум людной улицы был, а сейчас тишина и туман, не горят фонари. Но любопытство неизменно толкает в капкан, любопытство шепчет: «Загляни! Что внутри?» Он идет, он бредет, он себя мне несет. И лишь только открывает он дверь лавки моей, как мечтает убраться отсюда скорей. Но поздно! Ты пришел, ты зашел, тебя затянуло крюками. Не уйдешь от меня ты с пустыми руками. Это лучший подарок из всех, какие можно найти! Или нет! Просто тот, которого ты, друг, достоин. А в голове копошатся сомнения роем... Ты в нее влюбишься с первого взгляда, или инфаркт тебя хватит на месте. Ты сразу поймешь, что тебе надо, и уйдешь отсюда с куклою вместе. Мои куклы! Мои славные, славные куклы! В них больше жизни, в них больше чувств, чем в тех, кто играет в любовь. Чем в тех, кто наяву отдается на растерзание пленительных снов. Чем в тех, кто, сгибаясь в дугу, подбирает жизнь под ногами. Больше, чем в тех, кто по сердцу чужому топчется сапогами. Чем в тех, кто играет в эту смешную, нелепую, приевшуюся до невозможности злую игру! Ты уносишь с собой не просто игрушку. Ты волочишь домой злобную кроху, что вцепится в горло любого ребенка, с которым наедине ее ты оставишь. Зайдя в мою дверь и куклу купив, на улицу в туман ты выходишь другим. И отдаляясь от лавки, не знаешь о том, что несешь убийцу в свой теплый дом. Раньше мне удовольствие и даже какое-то счастье приносили мысли, что труд мой не напрасен, что какой-то ребенок будет наказан и поплатится за то, что не ценит детство свое, в то время как другие его лишены. Но сейчас… хм… но сейчас… Я не рад, мне теперь все равно. Кого моя кукла задушит шарфом, кому вонзит в шею клыки, а кого затащит в кошмарные сны, в колодцы пустые, что так глубоки. Я устал от всего. Я устал быть один. Я устал делать кукол, кого-то наказывать. Сам себе раб, сам себе господин, нет сил больше интриги завязывать... Я устал от шарниров, от ключей и от нитей. От пресных и блеклых безсобытийных событий. Я словно пытаюсь кричать заштопанным ртом. Я краду крохи душ, будто комнатный вор. Одиночество мое пожрало все кругом, и я с куклами завожу разговор. Кукольник – не кукловод и никак ему им не стать. Сколь угодно ты можешь пытаться, но никем тебе не управлять. Ты даешь куклам жизнь, но нет их – нитей в твоих руках, зато слепит тебя свет рампы и жжет тебя сцены страх. Сценарий забудешь, лишь выйдешь, пальцы дрогнут, ноги запнутся, мысли смешаются – все было не так в твоих прекрасных вчерашних мечтах! Да, ты из тех, кто мечтает… Ну убейте за это! Ты, закрыв глаза, представляешь себе, как нисходят с балконов, партера и лож аплодисменты, и слезы текут по щекам, смывая грим, и ты – словно плачущий мим, только твои слезы… они настоящие – радости, счастья слезы. И летят к ногам твоим розы, а зритель громом несет тебе «Браво!» И тебя накрывает волна – это она, твоя слава… и сердце от счастья болит. Затем ты открываешь глаза, а вокруг – ничего. Кругом пыль и забвенье, темно и зал пуст, слезы текут, но уже от горя, тоски, одиночества. Слезы текут и сердце просто… болит… Кукольник – не кукловод и никак ему им не стать. Ты не играешь своими игрушками, ты способен их лишь создавать. Играет же неизменно кто-то другой – бездарный, тривиальный, никчемный, простой! Сердца и мозги, вложенные в резные поленья, – это подлинное искусство. Эмоции, страсти и чувства… Я кроил и выкраивал, сверлил и вытачивал, я сшивал и пристрачивал. Я в головы деревянные вкладывал мысли, мысли и мысли. Искусство! И когда-то мне хватало его, но где я теперь, что имею? Пустоту. Ничего. И вот… вы двое… Как же давно я вас сделал, сколько с тех пор жизнь нанесла мне ран! Но молодой и наивный кукольник тогда ни за что не мог знать, что однажды в его голове созреет идея – идея, переросшая в план. Вас ждут страдания и боль, амплуа жертв, трагичная судьба и… смертельная роль. Возможно, кому-то вы придетесь по вкусу, кому-то понравитесь, быть может, кто-то вас даже полюбит. Но я обещаю, что до конца всей этой пьески кто-то кого-то уж точно погубит. Со следующим ударом часов я отброшу засов, и мои искусственные дети, пропахшие нафталином, пыльные, дрянные, перепачканные с головы до ног гуталином, начнут оживать… Я буду недалеко, уж поверьте, вот здесь. Здесь, за углом! А затем я последую за вами, ну а вы… Смейтесь, смейтесь же, куклы! Уже раздаются фанфары, и ветер качает портьеры. Это день, которого вы так ждали, – день вашей премьеры! Вы – главные герои, персонажи спектакля. Вы будете чувствовать себя одиноко, я знаю, но сто́ит вам оглянуться назад, как вы тут же почувствуете мой пристальный взгляд. Будет ваш путь пуст и тревожен, грустью наполнен и нелюдим. Я же всегда буду с вами – незрим. Буду спереди – ждать вас, позади – наставлять, слева – манить, и справа – бранить. Я буду сверху и снизу, я затаюсь внутри вас. Я буду вокруг! И если когда-нибудь случится так вдруг, что вам покажется – нет меня, вы спасены, вы свободны! – уж я напомню вам о себе, ведь я всегда с вами – отныне я ваш воображаемый друг. Отныне я ваш... воображаемый... друг... Это все прелюдия! Это открывающая часть, и предвкушение от этой замечательной драмы никому у меня не украсть. И вот она начинается! Начинается ни со слова, ни с чего-то иного, и даже не с мысли! Пьеса начинается с убийства. Убийства меня…» Глава 1. Пустое Место и Манера Улыбаться. В Габене вовсю властвовала осень – премерзкая пора, которая делала этот и без того неприятный городишко просто невыносимым. Тучи над городом были похожи на грязную вату, и кое-кто даже подумывал о том, чтобы поджечь их, представляя себе, как бы славно они горели. Правда, этот «кое-кто» ни за что не дотянулся бы до них со своей спичкой. К ночи ожидался дождь – и не нужно было сверяться со свежими метеокарточками, чтобы понять это. Местами уже накрапывало. Холодный ветер носил по улочкам опавшие листья, пытался сорвать с прохожих шляпы. Анемометры на шпилях угловых зданий крутились, не останавливаясь, а подрагивающие флюгеры – все, как один, сообщали о том, что ветер – восточный. Подхваченная ветром грязная, не раз побывавшая под чьими-то башмаками мятая страница газеты «Сплетня» неслась по улице Бремроук. Она кружилась, наталкивалась на прохожих, цеплялась за гидранты и водостоки, влипала в стволы деревьев и фонарные столбы, пока в какой-то момент ветер не распластал ее на боку старой афишной тумбы, стоявшей на углу Бремроук и Харт. На миг показался заголовок: «ЗУБНАЯ ФЕЯ ВЕРНУЛАСЬ?! КОГО НА САМОМ ДЕЛЕ ВИДЕЛИ НА ПЛОЩАДИ НЕМИ-ДРЁ?!» А затем страничка сорвалась и понеслась дальше, пока не прибилась к стеклу заднего окна ржавого трамвая с маршрута «Почтовая площадь – Блошиный район», который, закрыв двери-гармошки, отошел от станции и лениво пополз через Тремпл-Толл в сторону канала. Тремпл-Толл… старый нетрезвый дядюшка Тремпл-Толл, также известный, как Саквояжный район. Именно здесь находится городской вокзал, а улицы полнятся приезжими с чемоданами и саквояжами, – отсюда и название. А еще он полнится злодеями различного пошиба. Именно один из таких злодеев и стоял сейчас неподалеку от трамвайной станции на улице Бремроук – у фонарного столба возле входа в темный и довольно зловещий переулок Фейр. – А ну, отвали от меня, – сквозь зубы процедил человек у столба. Рядом с ним никого не было, но обращался он ни много, ни мало к самой Осени, ведь та, словно пьяная певичка из кабаре, совсем позабыла о приличиях и настойчиво пыталась с ним обняться. Вот только ему не нравились ни холодный ветер, пробирающийся под пальто, ни мерзкая морось, впитывающаяся в шляпу и шарф. Человек у фонарного столба был неприятным и недружелюбным. Торопящиеся мимо джентльмены и дамы не обращали на него внимания и делали это явно демонстративно – так, словно его и вовсе не существует, словно он – пустое место. Что ж, человек у фонарного столба на них зла не держал, ведь его именно так и звали – Пустое Место. Ну или, правды ради, это был сценический псевдоним, в то время как вне подмостков его имя представляло собой нечто скучное, отдающее нафталином и чердачной пылью. Имя это не привлекло бы ничье внимание, даже будь оно напечатано на афише большими буквами. Человека у фонарного столба звали Джейкоб Фортт. Джейкоб Фортт выглядел не очень-то… Это был шут из уличного театрика-балагана, но сейчас он не очень-то походил на шута – скорее, он напоминал бродягу, которого с неуклонной периодичностью пинает то жизнь, то туфля прохожего. Кутался Джейкоб Фортт в старое коричневое пальто, на голове его сидел засаленный котелок, а вокруг шеи был обмотан выцветший полосатый шарф (полосы когда-то были красными и синими, но со временем стали – пожухло-серыми и линяло-серыми). Шарф этот, к слову, был очень длинным – его концы спускались до самой земли, а обтрепанная бахрома темнела от уличной грязи. Как и говорилось, Джейкоб Фортт был злодеем. Или, вернее, человеком, зачем-то пытающимся казаться отъявленным злодеем, но беда в том, что выходило это у него плоховато. Он являлся обладателем открытого круглого лица, что очень редко бывает у плохих людей, слегка оттопыренных ушей, а еще больших карих глаз, заверяющих: «У этой души нет двойного дна, зато много искреннего любопытства». Все эти черты не очень-то подходили злодею, и тем не менее Джейкоб Фортт по прозвищу «Пустое Место» был угрюм, печален, сердит и зол. И все это одновременно, или, вернее, попеременно. Он ведь был шутом – и это его обязывало, а еще он жил в Габене – и это многое объясняло. Проводив немигающим взглядом укативший вниз по улице скрежещущий трамвай, Фортт шморгнул носом. – Где же ты ходишь? Сколько еще тебя ждать?.. Фортт простоял у входа в переулок Фейр уже довольно приличное время – должно быть, целых полчаса! Он злился на того, с кем у него была назначена встреча, потому что тот бессовестно опаздывал. При том, что он сам опоздал. Примерно на полчаса. Шут мерз и топтался на месте, подчас согреваясь прогулкой вокруг фонарного столба и мечтами о каштановой настойке, которую он, кажется, забыл в своем ящике в гримерке. Кажется – потому что в кармане пальто, где она обычно лежала, ничего не было. Но при этом… «Я ведь помню, что брал ее с собой… И как это вяжется с тем, что ее нет? Неужели я ее… потерял?» Пугающая мысль заставила шута замереть на месте и погрузить обе руки по локоть в карманы пальто. В одном из них его ждала находка, которая тут же вызвала у него приступ отчаянья. В левом кармане была… дыра. «Только не это! Может, она завалилась за подкладку?!» Фортт попытался расковырять дыру и одновременно прощупать эту самую, будь она неладна, подкладку. Он пыхтел, сопел и старался изо всех сил, и в какой-то момент… Да! Пальцы коснулись бутылки – неудивительно, что он не ощущал ее веса: она была размером со склянку для пилюль от психоза. Джейкоб Фортт самозабвенно потянул бутылочку из дыры, и тут… Ему на плечо легла чья-то рука. Пустое Место от неожиданности подпрыгнул и резко обернулся, при этом вскинув кулаки в попытке защититься и едва не залепив себе же обоими в нос.