На него глядел такой же неприятный потрепанный тип, как и он сам. Джейкоб Фортт опустил руки и поджал губы. Это был его то ли лучший друг, то ли заклятый враг – все зависело от дня недели. То ли лучший друг, то ли заклятый враг всегда носил зеленое пальто и темно-зеленый шарф. Длинные спутанные волосы неопределенного цвета разметывал ветер – шляпа отсутствовала, но будь она, Фортт мог бы поклясться, что она тоже была бы зеленого цвета. Дело в том, что этот шут (к слову, это тоже был шут, совершенно не похожий на шута) просто ненавидел зеленый цвет, но при этом отчего-то обожал себя мучить. Шута звали Финн Гуффин (сценические псевдонимы: «Гуффин» и «Манера Улыбаться»). Свое прозвище он получил потому, что никогда не улыбался, и легче было вымолить у богатого скряги из Старого центра монетку в полфунта, чем у Гуффина хотя бы проблеск улыбки. Когда шута однажды спросили, почему он не улыбается, он ответил: «Не ваше собачье дело!» и «Отвалите!» – но Джейкоб Фортт знал, что он украл эту манеру у какого-то доктора, посчитав ее забавной и оригинальной. Манера Улыбаться никогда не расставался с двумя вещами: со склонностью огрызаться и с зеленым неоднократно залатанным зонтиком. Отношения Гуффина с этим зонтом были весьма странными: он мог держать его раскрытым в помещении и даже не подумать использовать во время самого сильного ливня. «Вот ведь чудачество», – сказал бы кто-то. «Дело вкуса и привычки», – ответил бы сам Финн Гуффин и плюнул бы в того, кому что-то там не нравится. Вот этот шут был откровенным злодеем. Все классические злодейские черты имелись в наличии: тонкие губы, хмурые брови и коварный прищур, а серость его тонущих в черных кругах глаз лишь подчеркивала серость его морали. При этом, словно бы в противовес своему другу, Гуффин пытался казаться не таким уж и плохим. Что ж, у него это так же получалось не слишком удачно. А все оттого, что он постоянно злился: была ли для этой злости реальная причина, или дело заключалось в недосыпании, недоедании и гипертрофированной мнительности, значения не имело. – Откуда ты взялся? – удивленно спросил Фортт, когда испуг от неожиданного появления друга отступил. – Из трамвая вышел. – Не ври! Я во все глаза глядел на трамвай – тебя там не было. Гуффин поморщился и тут же выдал очередное вранье: – Ладно, я из люка выбрался. – Ну да! Не вижу что-то поблизости люков… – Ну ты и зануда, Пустое Место! Уговорил: скажу. Я спустился с неба на этом вот зонтике! Фортт машинально задрал голову. Хмурые тучи нависали низко-низко и едва не цепляли своими подошвами крыши. «А может, Гуффин и правда спустился с неба, прилетев на зонтике? – на миг задумался он, но тут же одернул себя. – Да ну! Чепуха! Наверное, он просто обошел меня незаметно и подкрался, чтобы испугать…» – Я уж и не думал, что ваша светлость соизволит явиться! Время близится к пяти! – раздраженно сказал Фортт. – И где мы, позвольте спросить, ошивались? Гуффин раздраженно фыркал, сражаясь с зонтом и пытаясь сложить его; нос шута покраснел – Манера Улыбаться то ли был пьян, то ли просто замерз. А быть может, и то, и другое. – Я не ошивался, а зашивался, пока нитки не кончились! – заявил он, наконец превратив зонт в горбатую трость и засунув его подмышку. – Почему все постоянно суют свои сопливые носы в мои дела? Гуффин, прищурившись, бросил пару быстрых взглядов по сторонам, глянул на круглое окошко чердака ближайшего дома, а затем – на проползший мимо паровой экипаж «Трудс», словно пытался понять, не наблюдает ли кто за ним. К мерзлой пьяности или пьяной мерзлости шута добавилась не особо свойственная ему обычно подозрительность. По мнению приятеля, вел он себя довольно странно – еще более странно, чем обычно. «Гуффин что-то замышляет, – подумал Фортт, – или уже замыслил. Что-то здесь не так…» – И все же… – Что «все же»? – Гуффин вдруг уставился на друга так, словно тот являлся единственной досадной помехой перед каким-то его личным великим свершением. – Я спрашиваю потому, что у нас, вообще-то, дело, – сказал Фортт. – А ты где-то пропадаешь. Я у этого фонаря торчу с прошлой недели! В то время как ты, небось, где-то набивал свое брюхо пирожками или подглядывал за расфуфыренными балеринками из «Трех Чулок». – Фортт принюхался. – Ну точно! От тебя же несет пирожками и дамскими духами! – Поймал с поличным! – огрызнулся Гуффин. – Я съел пирожок! С начинкой из расфуфыренной балеринки. Вкуснотища – пальчики оближешь, хоть он и был малость пересолен… – Пересолены здесь только твои шуточки… – Хватит ворчать, – прервал друга Гуффин. – И вообще, не забывай, что ты здесь сейчас не по моей воле. Уж я бы с удовольствием справился с делом без тебя и твоего надокучливого ворчания! Нужно поторапливаться. Чем быстрее мы закончим, тем быстрее вернемся в Фли. Сказав это, он повернулся и с легко читаемой опаской глянул в темноту переулка. Джейкоб Фортт повторил его взгляд, будто под копирку. А затем оба шута, не сговариваясь, проглотили вставший в горле у каждого ком. Переулок Фейр казался заброшенным и до невозможности жутким. Этот не очень-то широкий проход между домами был похож на темную дыру в теле города, которую кто-то зачем-то прогрыз. Из переулка тянуло затхлостью, как из старого погреба, и с улицы казалось, будто там кто-то копошится. Обе стены выходящих в переулок домов были сплошь заклеены выцветшими, частично ободранными плакатами «РАЗЫСКИВАЕТ ПОЛИЦИЯ», на которых едва угадывались изображения уже давно позабытых злодеев прошлого. – Превосходное место для различных неприятных типов, – прошептал Фортт. – Эй! – вспомнил вдруг Гуффин. – Мы ведь тоже неприятные типы, забыл? Хватит трястись от страха! – Это холод, а не страх, – дрожащим голосом ответил приятель. – Что, не видно? – Как скажешь, – безразлично ответил Гуффин. – Ну что, пойдем? – Уйдем? – с надеждой «недослышав», уточнил Фортт. – Нет, пойдем. И они пошли… Фортт хорошо знал Гуффина и понимал, что его решимость была столь же искусственной и напускной, как румянец на щеках танцовщицы из кабаре «Тутти-Бланш». Румянец девушки мгновенно покрылся грязью с подошвы башмака Манеры Улыбаться, когда тот наступил ей на лицо. Наполовину утонувший в луже старый плакат погрузился глубже. В самом переулке Фейр было еще более мерзко, чем казалось с улицы Бремроук. Пустое Место и Манера Улыбаться попали на задворки некогда популярного, но уже давно стоявшего покинутым кабаре «Тутти-Бланш». Ныне здесь все окна были задрапированы вовсе не бархатом, а гнилыми досками. Над дверью черного хода висел старый фонарь – пурпурные стекла плафона были разбиты и остатки их торчали кривыми зубами. Когда-то у этой двери дежурил черный (как и сам ход) великан Грог, привезенный хозяевами заведения из жарких стран. Рядом располагалась ниша, заклеенная выцветшими афишами, – в ней между своими номерами некогда курили танцовщицы и певицы, но теперь, прислонившись к стене, в грязи сидел сломанный деревянный манекен. Землю в переулке покрывал толстый ковер опавших листьев, в котором проглядывал сметенный сюда с Бремроук мусор: ржавые консервные банки, клочки газет, труп кошки. Пустое Место стучал зубами от… холода, а Манера Улыбаться что-то легкомысленно насвистывал, пытаясь не выдать, что ему также не по себе. Как говорил тот, кто послал их сюда: «Шут трусоват, трус шутоват»… Фортт и Гуффин, вроде как, были в переулке одни, но при этом в кучах листьев у стен то и дело что-то шевелилось. – Мне здесь не нравится, – негромко сказал Фортт, стараясь не обращать внимания на это шевеление и насильно приписывая его проделкам ветра. – Да уж, дыра дырой, – согласился Гуффин. – Наш тупичок поуютнее будет. А здесь все насквозь провоняло дурными временами. Когда-то переулок Фейр был полон жизни: в нем звучал смех красоток из «Тутти-Бланш», вон за той дверью располагалась винная лавка, в которой продавался чудесный «Искринн», а вон там, – он ткнул пальцем в сторону темнеющей вывески над очередной заколоченной дверью, – книжный магазинчик «Лисица в очках». А эти огоньки, – Гуффин дернул головой, указывая на развешанные над переулком и раскачивающиеся на ветру разбитые лампочки на тонкой проволоке, – вели к… – он вдруг замолчал и сплюнул в грязь. – А теперь здесь сыро, как в колодце, развелись крысы и гремлины. Еще и лужи прячутся под листьями – чтобы уж точно промочить пятки, подхватить простуду и умереть. Да и коряги какие-то под ногами… Да чтоб тебя! Едва упомянув коряги, Гуффин споткнулся и, едва не растянувшись на земле, лишь чудом удержал равновесие. Выругавшись и наделив корягу парочкой проклятий, Манера Улыбаться спохватился и, испуганно оглядевшись по сторонам, продолжил путь, не оборачиваясь. А зря. Куча листьев, которую он зацепил, немного поредела, и то, что оголилось под ней, определенно, не было корягой… – Он нас ждет? – спросил Фортт. – Надеюсь, не ждет, – пробурчал Манера Улыбаться, – иначе может что-нибудь придумать, чтобы вывернуться. С его-то четырьмя мерзкими ручонками проделать это будет проще простого. Нет уж, мы застанем его врасплох и возьмем на горячем… гм… в смысле, тепленьким. – Но если он все же вывернется, – уточнил Фортт осторожно, – что мы скажем Брекенбоку? И мысленно добавил: «Что я скажу Брекенбоку?» – Он не вывернется, Пустое Место, поэтому мы ничего не скажем Брекенбоку. Мы просто вернемся в «Балаганчик», отдадим Брекенбоку выбитый у этого хмыря четырехрукого долг, получим дополнительную порцию похлебки за труды и отправимся спать. Фортт покивал, но все же уточнил: – Ты вообще уверен, что он там? – Манера Улыбаться пожевал губами – так он выказывал абсолютную уверенность, и Пустое Место продолжил: – Должно быть, после закрытия «Тутти-Бланш» дела у него основательно ухудшились. – Именно поэтому он и наделал долгов, полагаю, – сказал Гуффин. – Именно поэтому мы здесь. – Именно поэтому мы здесь, – повторил Фортт, словно эхо. – Эй, ты словно эхо, Пустое Место! – воскликнул Гуффин. – А ну, прекрати, и без тебя здесь хватает мерзостей. Мерзость! – И без тебя здесь хватает мерзостей… – раздался сбоку голос-эхо, но на этот раз говорил вовсе не Фортт. – Ты что, меня не понял?! – Гуффин был уже в ярости – он просто ненавидел эхо. – Это не я! – возмущенно ответил Фортт. – Это оттуда раздалось! – он ткнул рукой, указывая на дверной проем. Пустое место и Манера Улыбаться заглянули в темный подъезд и увидели высокую фигуру, прислонившуюся к лестничным перилам, огонек папиретки и облако красно-желтого дыма. «“Осенний табак”, – подумал Фортт. – Его курят самые отъявленные негодяи, а еще Брекенбок. Или вернее такие же отъявленные негодяи, как Брекенбок…» Гуффин между тем сжал кулаки в глубоких карманах пальто – открыто сжать кулаки он не решался. Шут действительно был трусоват, а дерзко и вызывающе он себя вел далеко не со всеми, да и то временами. Что происходило сейчас в его голове, Фортт не знал, но предполагал, что там в эти самые мгновения копошатся какие-нибудь исключительно гаденькие мысли. Что ж, он был прав. Прижимая локтем к боку любимый зонт, Манера Улыбаться жалел, что у него при себе нет ничего лучше этого зонта, чтобы защититься, вздумай незнакомец докурить, выпрыгнуть из подворотни и напасть. При Гуффине была лишь неудачная шутка… вот только подобное оружие, к его глубочайшему сожалению, брало не всех – лишь людей с утонченным чувством юмора. В принципе еще можно было бы прикрыться Пустым Местом и дать деру, ну, или грязно обругать незнакомца. Хотя грязные ругательства и так присутствовали во всех сценариях развития событий. «И вообще, – подумал Гуффин. – Здесь ведь никого не должно быть…» Незнакомец между тем бросаться на них, видимо, не собирался – судя по всему, парочка шутов его и вовсе не заботила, и они решили отплатить ему взаимностью – не останавливаясь, прошли мимо и вскоре и думать о нем забыли. Фортт вернулся к прерванному разговору: – Но это ведь очень старый долг, что если он о нем и вовсе забыл? – У меня полные карманы пилюль от провалов в памяти. – Ты что, аптеку ограбил?