Я утерла глаза и нос рукавом и расправила плечи, отчего платье стало только туже. Гарри был прав. Глупо, конечно, но так и есть. Мы таили в себе печаль, старательно делали вид, что все наладится. Но теперь-то так и будет! Непременно! — Спасибо вам. И за соленую рыбу спасибо. Она очень нас выручила. И за череп угря. Это моя любимая вещь, не считая кулона и молотка, и завтра я покажу ее отцу. — Вот умница, — Гарри одобрительно улыбнулся, взял кисточку и вернулся к своей лодке. — Славная ты девчушка, Мэри, пускай и с причудами. Гарри был хорошим человеком. Как и Генри. Может, тот мне еще напишет. Мысль об этом грела меня, и на душе стало легко. Но потом я вспомнила, что если письмо и придет, то платить за него придется мне. И тогда я решила, что лучше пусть писем вообще не будет — нет у меня денег на такие пустяки. Что верно, то верно: нет бедняцким тяготам конца и края. Неужто так будет всегда? 13. Весточка из прошлого Отец после того разговора со мной начал идти на поправку. С каждым днем он стал все сильнее походить на себя прежнего. Пожелтевшая кожа побелела, а потом и порозовела, кости перестали просвечивать сквозь нее, копну спутанных волос вымыли и под­стригли, как и бороду. Первое время отец передвигался по дому очень медленно, держась за кого-нибудь из домочадцев или за стену. Он подолгу сидел у задней двери в лучах слабого весеннего солнца и читал какие-то брошюры о Господе, церкви и науке. Судя по всему, прихожане церкви Святого Архангела Михаила не смогли переманить его к себе, как ни пытались. Им бы эти брошюры наверняка не понравились. В них говорилось о том, что далеко не всему в Библии стоит верить на слово и что наука помогает лучше понять, как был сотворен наш мир. Впрочем, брошюры были довольно скучными. Во всяком случае, я ни разу не замечала, чтобы отец перелистывал страницы. Я решила, что он только притворяется, будто читает. Улыбка, тронувшая его губы в тот день, когда он впервые после падения заговорил, пропала с его лица. Временами я садилась рядом с ним и начинала разбирать ведро, полное грязных камней, принесенных мной с Черной Жилы. Мне хотелось развлечь его, вновь зажечь интерес, который когда-то в нем пылал, но он не удостаивал мои находки даже взглядом. — Отец, ты боишься возвращаться на берег? — спросила я как-то раз, когда мы сидели вдвоем. Отец глубоко о чем-то задумался, я вертела в руках два «крокодиловых зуба», гадая, а зубы ли это — или, может быть, кости? Он не ответил. Отец смотрел прямо перед собой. Туда, куда вела улица, словно видел на ней что-то незримое для всех остальных. — Ну же! — упрямо продолжила я. — Скажи! Боишься? А я вот не боюсь. Я теперь хожу к морю совсем одна! Могу и тебя взять с собой, если вдруг тебе страшно. Прихватишь с собой тросточку, а там, где тропа чересчур уж извилистая и скользкая, будешь держаться за меня. А на берегу сядешь на камни и станешь высматривать окаменелости. Но он по-прежнему молчал и неподвижно смотрел перед собой. — Отец, ты что, оглох? — спросила я и потянула его за рукав. Казалось, он был где-то очень далеко, в тысяче миль от меня. Он поднес руку к белому шраму на голове, похожему на след червя, ползущего по ракушке. — Голова по-прежнему болит? Ответа не было. Продолжать разговор с тем, кто не отвечает ни на один вопрос, казалось бессмысленным. Я глубоко задумалась. Возможно ли, чтобы человек вдруг перестал быть тем, кем был раньше, изменился в одночасье до неузнаваемости? Тот, кого я видела перед собой, необычайно походил на моего отца. И пах в точности как мой отец (что очень радовало, ведь еще совсем недавно, когда он все время лежал в постели, от него исходило такое зловоние, что к нему и приближаться-то не хотелось). И все же передо мной сидел не мой отец. А кто-то другой. Подобно чайке, сожравшей моллюска и опустошившей его раковину, болезнь выела отца изнутри, не оставив ничего, кроме тела, в котором он когда-то жил. Внезапно меня захлестнула волна гнева. Для чего же он тогда выжил, если теперь от него нет никакого толку? Для чего нужна эта жизнь, если он только и может, что сидеть в тишине, есть наш скудный хлеб и часами напролет лежать в постели? А как же работа, как же деньги, которые он мог бы принести в семью? Теперь он даже порадовать никого толком не способен! Он потерял интерес к жизни, да и сам стал неинтересен. Мы были так счастливы, когда он немного оправился после падения, но эта радость успела померкнуть. В мою голову даже закрались ужасные мысли: не лучше было бы, если б он умер и нам не пришлось тратить так много сил и времени, сходить с ума от горя, терпеть прочие беды — и все ради того, чтобы он теперь сидел на ступеньке, грелся на солнышке и молчал? Я ткнула его в ребра — они по-прежнему торчали, словно остов погибшего корабля. Он тоненько взвыл от боли, но даже не поднял на меня глаз. — Отец, — позвала я так яростно, как только могла. — Прекрати сейчас же. Конечно, не мне тебя отчитывать, но мы все порядком измучились. Так что… — Я примолкла в нерешительности. На языке вертелась ужасная грубость, которую я когда-то услышала от женщины, кричавшей своему мужу-пропойце: «Ты уж, это, либо делай дела, либо с горшка проваливай». Я не сумела сдержаться. И сказала это отцу. Когда-то услышав эти слова, я не поняла, что имела в виду та женщина. В конце концов, ее муж ни на каком горшке не сидел, а стоял посреди улицы. Но теперь-то мне все стало ясно. Этим она хотела ему сказать: «Либо возьми себя в руки, либо признай поражение», и ту же мысль я старалась донести до отца. Хватит уже быть обузой для себя самого и для нас. Я всматривалась в его лицо, надеясь, что он меня понял. В уголке глаза заблестела слезинка, а потом скатилась по морщинистой щеке и исчезла в бороде. Она напомнила мне дождевую каплю, сбегающую по окну. Этот миг длился, казалось, целую вечность. Но мне не было его жаль. Во мне уже не осталось горя. Я хотела было снова его ткнуть, как вдруг губы отца тронула слабая улыбка. По-прежнему глядя прямо перед собой, он потянулся ко мне, схватил меня за руку и крепко ее сжал. — О, Мэри! — воскликнул он, наконец повернувшись ко мне. — Что ты за дивное создание! Ну кто еще, кроме моей малышки, Молнии Мэри, мог бы вытащить меня из пучины отчаяния? Не стану спрашивать, где это ты научилась так выражаться, но твои слова попали точно в цель! Ты права. Прошло и впрямь много времени. Слишком много. Я очень виноват перед тобой, твоей матушкой и Джозефом и прошу меня простить. Но вам еще придется немного со мной повозиться. Я по-прежнему слаб, но ты совершенно права. Пора браться за дело. Вот уже много месяцев он не произносил таких длинных речей. В его голосе угадывались былая решимость и задор. — Я тебе помогу! — пообещала я. — Весна вот-вот настанет. В Лайм-Риджис уже съезжаются богатеи. Я могу продавать наши диковинки, пока ты мастеришь мебель. Твои клиенты ждут не дождутся, так что, если вернешься в мастерскую, непременно сможешь подзаработать! Отец взъерошил мне волосы. Я почувствовала, что по-прежнему его люблю. — Так тому и быть, Мэри. Так тому и быть. И так оно и стало. Отец вернулся в мастерскую и, несмотря на огромную слабость, медлительность и приступы сильного кашля, от которого не было спасения, начал понемногу зарабатывать. Этого хватало, чтобы прокормиться. После того как матушка поняла, что у нее скоро будет ребенок, она вновь начала улыбаться. А вот меня это обстоятельство совсем не обрадовало, но я ничего не могла поделать. Я уже рассказывала, какие чувства во мне пробуждают подобные темы. И все же это означало, что наша жизнь вернулась в привычное русло и стала почти такой же, как до катастрофы. Но в этой череде привычных дней выдался один необычайный. Прошел уже почти год с нашего знакомства с Генри. И больше полугода с того дня, как он покинул Лайм-Риджис. Я начала помогать миссис Сток, супруге сквайра Стока. Когда отец заболел, она отнеслась к нашей семье с большой добротой и взялась подыскать нам оплачиваемую работенку. Мне очень повезло, что она доверила мне закупать в городских лавочках и на рынке то, что ей было нужно, а ей очень пригодилось мое умение торговаться. Пускай миссис Сток и платила мне пенсы, а порой и шиллинги, благодаря огромным скидкам, которых я добивалась у продавцов, она с успехом экономила приличные суммы, а то и вовсе ничего не тратила. Ее супруг владел большим участком земли неподалеку от города, а отец, как я уже упоминала, когда-то мастерил для них мебель. Миссис Сток не отличалась высоким ростом и была из тех беспокойных, порывистых женщин, которые вечно куда-то спешат и так тараторят, что за их речью не угонишься. Многие ее слова я пропускала мимо ушей — они накатывали на меня волной, как прибой на берег, и утекали вспять. Но все ее наставления и просьбы я, само собой, выслушивала очень внимательно. Так вот, в тот особенный день она показалась мне еще взволнованнее, чем обычно: она встретила меня ослепительной улыбкой, ущипнула за щеку и велела подняться по Сильвер-стрит и зайти к миссис де ла Беш. Сердце так и замерло у меня в груди. Я уставилась на миссис Сток, распахнув рот, словно скумбрия, выброшенная волной на берег. — А что дальше, мэм? — наконец выдавила я из себя. — Забрать для вас какую-то вещицу? Миссис Сток, очень довольная собой, вновь ущипнула меня за щеку. — Нет же, детка. Для меня ничего забирать не нужно. А вот тебя ждет небольшой сюрприз. Вот увидишь, он сказочно тебя обрадует! Я в этом уверена. После всех тех бед, что на тебя свалились, ты заслуживаешь радости. Ну же, беги! Чем скорее доберешься до места, тем быстрее получишь сво… Ах, что же это я! Молчу! А не то испорчу твой сюрприз, голубушка. Она вновь потрепала меня по щеке, подмигнула и удалилась. Хм. Наверное, мне наконец пришло письмо от Генри. Что еще меня может ждать? Славно, что он позаботился о том, чтобы мне не пришлось платить за доставку. Славно и вместе с тем разумно — если бы письмо пришло на Кокмойл-сквер, мне пришлось бы от него отказаться, а это было бы очень обидно! Я поспешила в гору, на Сильвер-стрит, к дому, полному сладких булочек. Конечно, я не рассчитывала, что сегодня меня ими угостят. Я приоткрыла высокую калитку из кованого железа и прошла по подъездной дороге к парадному входу. На мгновение я задумалась: а не лучше ли обойти дом и постучаться с черного хода, как обыкновенно делают торговцы и посыльные? Но передумала: все же торговцем я не была, во всяком случае официально, а с Генри мы заходили в дом именно через парадную дверь. Я позвонила в колокольчик, висящий над дверью, и стала ждать. Мне страшно хотелось поскорее получить письмо. Но ответа не было. Я взялась за ручку и как можно громче постучала. И вновь тишина. Неужели миссис Сток подшутила? Я прижалась к двери ухом и чуть было не рухнула в прихожую, когда мне открыла женщина примерно одних лет с матушкой, в черном шелковом платье. Я торопливо выпрямилась и смерила ее взглядом. — Как-то вы слишком нарядно одеты для служанки, — заметила я. — Знаю, ваши хозяева выступают против рабства — наверное, потому они так хорошо с вами обращаются. Впрочем, кухарка у них есть, а значит, они ничего не имеют против прислуги. Так что же это, выходит, все их разговоры о вреде рабства — полная чушь? Женщина попыталась скрыть улыбку, показавшуюся мне довольно дерзкой. В конце концов, это я здесь гость, а не она! — Я пришла к миссис де ла Беш по просьбе миссис Сток. Будьте так любезны, сообщите, что я здесь, — заявила я. Примерно так ведет себя богатый люд, когда снисходит до того, чтобы лично заглянуть к отцу в мастерскую. Я вытянулась во весь рост, мысленно жалея о том, что край платья тоже приподнялся, обнажив коленки, — но с этим уже ничего нельзя было поделать. — Да вы сами ей об этом сообщили. Она перед вами! — воскликнула женщина, давясь от смеха. — Вы, наверное, та самая мисс Эннинг, о которой Генри мне все ужи прожужжал? Добро пожаловать, Мэри. Можно я буду обращаться к вам на «ты»? Я была очень недовольна, что с самого порога меня ввели в заблуждение. — Зачем же вы притворяетесь другим человеком? Что ж вы мне сразу не представились? И почему сами встречаете посетителей? Это никуда не годится! Тут дама не сдержалась и расхохоталась. — О, детка. Генри рассказывал мне, какая ты упрямая и что тебе палец в рот не клади! Как точно сказано! У нас нет прислуги, Мэри, только кухарка — да и она скорее старый друг семьи, чем обслуга, так что разговоры о вреде рабства для нас, как видишь, никакая не чушь. Пойдем, у меня для тебя письмо. Она повернулась и скользнула в просторную залу, уставленную уютными креслами. Посреди комнаты стоял рояль, а рядом с ним — деревянная скамеечка. — Присаживайся, Мэри. Чаю хочешь? — С удовольствием! И сладкую булочку, пожалуйста. — Эта просьба слетела с губ, не успела я опомниться. Дама вновь рассмеялась. Я не удержалась и спросила: — А вы еще горюете по мужу? У меня вот несколько месяцев назад едва не умер отец. Сейчас ему лучше, он почти оправился, но если бы он погиб, я бы уже не горевала. Вы столько смеетесь, значит, вам теперь не так грустно, да? А еще скажите, неужели акулы и впрямь съедали моряков, когда те тонули? А море в самом деле было красным от крови? Генри во всех подробностях рассказал мне о кораблекрушении, но мне показалось, что он немного привирает. Он вообще любит повыделываться, особенно рядом с Джозефом, но иногда… Я вовремя остановила себя, почувствовав, что внутри бурлит поток слов и вопросов, который того и гляди выплеснется наружу. На миг лицо моей собеседницы стало печальным, а потом она сложила руки на коленях и склонилась ко мне. — Вот что, Мэри. Раз уж мы с тобой говорим по душам, то слушай — скажу как есть. Я все еще горюю по мужу, но куда больнее мне от того, что Генри нет рядом. Хоть он и в последнее время постоянно пропадал с тобой на берегу. Я открою тебе еще одну тайну — как женщина женщине. Это самое удобное и роскошное мое платье. Обожаю черный цвет, и он мне очень идет, как думаешь? Вот я и ношу его на радость себе — и только себе. Уверена, ты меня понимаешь, а, Мэри? — Ну, мне-то наряды выбирать не из чего, сами видите, — призналась я, тщетно пытаясь натянуть край платья на колени — грязные и покрытые царапинами от ползания по камням. — Но скажите, неужели Генри мне не соврал про акул? Неужели моряки и впрямь хотели его съесть? И вновь этот звонкий смех. — Мэри, Мэри! Ты лучше любого лекарства! — заметила она, а потом задумчиво постучала пальцем по носу и ответила: — Сказать по правде, Генри и впрямь немного преувеличил — чтобы тебя впечатлить, разумеется! Только пускай это останется между нами. Там были голодные акулы — да и моряки тоже, но голод они утоляли галетами из корабельных запасов, не более того! А вот и твое письмо. Держи. — Она взяла конверт с каминной полки и протянула мне. — Можешь его прочесть, пока я завариваю чай. Это я умею, не сомневайся! Сегодня кухарки нет, но она оставила вкуснейший сливовый пирог. Хочешь попробовать кусочек? А остальное я заверну тебе с собой. Я энергично закивала, хотя все мое внимание было сосредоточено на печати, скреплявшей конверт, на котором аккуратным почерком Генри было выведено мое имя! А ведь мне еще никогда не писали писем! Я распечатала конверт и развернула письмо. Посередине был очень забавный рисунок, изображавший Генри в нарядной форме верхом на лошади. И все бы ничего, да только сидел он задом наперед — лицом к хвосту, а несчастное животное, обернувшись, с ужасом глядело на его пятую точку. Свой рисунок Генри подписал в той же манере, в какой подписывал наши находки: Генри де ла Беш, кадет кавалерийского полка при полном параде. Конь Трой. Славный малый, который отнюдь не в восторге, что ему в хозяева достался вышеупомянутый кадет. Известно, что он неоднократно кусал кадета за пятую точку.