— Бог ты мой! Вот так экземпляр! Вот так находка! Ну что вы за умница! Восхитительно! Невероятно! О, моя дорогая! Это изумительно! — Может, довольно плясок, сэр? — недовольно спросила я. Одно его неловкое движение могло порушить все, над чем я трудилась несколько недель. — Что-что? Да-да, конечно! Вы только поглядите на эту голову! Что за дивный череп! А какой глаз! Представьте, как он вращался в глазнице, выискивая жертву в темных морских глубинах! А зубы! Что за чудо! Что за чудо! Он ненадолго замолк, переводя дыхание, а потом протянул мне руку. — Баклэнд. Уильям. Ученый из колледжа Корпус-Кристи. Минералог! Приятель мисс Элизабет Филпот. Я наслышан о вас и о вашей находке. Разыскал вас, чтобы увидеть ее своими глазами. Просто восхитительно! Расскажите же мне о своей теории, мэм! Как вам кажется, что это за существо? Безумный ученый из колледжа Корпус-Кристи (знать бы еще, что это и где) взволнованно перескакивал с ноги на ногу. — Генри Хенли считает, что это гигантский крокодил, — осторожно ответила я. — Но вы-то с ним не согласны, верно? По лицу вижу, что не согласны! А вы что думаете? Это не крокодил. Уж я-то их повидал на своем веку. И не рыба. И не ящер. Так как же его назвать? Может, сами дадим ему имя? Скажем, «рыбоящер». Подойдет? — Звучит не слишком по-научному, — заметила я, борясь с изумлением. — Именно. Именно, дорогая моя, вы совершенно правы. Нужно дать ему верное имя. Ichthyosaurus. Ихтио­завр! «Ихтио» значит «рыба», а «заврус» — «ящер». Как вам, нравится? Конечно, сперва нужно обсудить этот вопрос с моими коллегами-учеными, но это позже. Что за чудище! Не хотелось бы повстречаться с ним в морской воде, правда ведь? О, да не приведи бог! — Хотите его купить? — спросила я, уже начав уставать от его криков и скачков. — О, я бы с удовольствием! С превеликим удовольствием! Но денег нет, милая леди, — сообщил он и в подтверждение своих слов вывернул карманы. — Мы, ученые, едва сводим концы с концами, уж поверьте. А что, вы непременно хотите его продать? Впрочем, понимаю. У вас и самой наверняка с деньгами туго. Смотрите только не продешевите! Есть такие негодяи, что не постыдятся обмануть юную леди! — Меня так просто не одурачишь, — отрезала я и кивнула ему на дверь. Этот разговор меня уже порядком утомил. — Ну конечно! Конечно! Что ж, не буду вам мешать! Какая выдержка! Ведь тут работы на несколько месяцев, я-то знаю! Какое достижение! Восхитительная находка, милая леди. Восхитительная! Рад знакомству! Очень наслышан! А ваша слава! Она все ширится! Восхитительно! Вы так юны! И мудры! Восхитительно! Уильям Баклэнд. Всегда к вашим услугам! Напоследок он еще раз воскликнул: «Восхитительно!» — это слово, видимо, было у него любимым, — и наконец удалился. Элизабет очень развеселил мой рассказ о визите мистера Баклэнда, особенно когда я начала передразнивать его суетливость и торопливую речь. — Это весьма полезное знакомство, Мэри, — сообщила она, когда я закончила. — Он пользуется большим уважением в научной среде, а еще у него есть прекрасные связи в нашей сфере, хотя, конечно, он немного чудаковат. Немного чудаковат? Да у него явно не все дома! Генри я тоже написала об этой встрече. Судя по всему, Элизабет была права. В ответном письме Генри признался, что очень мне завидует, ведь я провожу время с такими выдающимися людьми, как Уильям Баклэнд, пока он «играет в солдатики» и то и дело падает с лошади. «Эдак ты уже очень скоро сделаешься настоящим знатоком геологии, мне за тобой не угнаться! — писал он. — Но как же жаль, что придется продать твоего рыбоящера! Надеюсь, он и впрямь тебя озолотит!» Озолотит? Стоит ли ждать щедрости от Генри Хенли из Колуэй-Мэнор? Как оказалось, не стоило. — Двадцать три фунта. И ни пенса больше, — за­явил управляющий, присланный эсквайром за скелетом. Человек с каменным выражением лица — и, судя по всему, с ледяным сердцем, — который строго следовал хозяйскому наказу и ни в коем случае не собирался уступать. — Хенли оставит скелет у себя? Или продаст? — требовательно спросила я, потому что была наслышана о перекупщиках, которые приобретали у меня диковинки за бесценок, а потом продавали их своим приятелям-богатеям за кругленькую сумму, что меня, само собой, очень сердило. — Не ваше дело, как Хенли распорядится своей собственностью! Чудовище было найдено на его землях, так что он вообще не обязан вам платить, но великодушно предлагает деньги! — Пусть так, но он все равно не смог бы его отыскать. Чтобы найти окаменелость, нужен талант, чтобы выкопать — терпение, а чтобы понять, что за сокровище перед тобой, — ум! — воскликнула я. На лице управляющего не дрогнул ни один мускул. — Вряд ли вам сделают более выгодное предложение. Точнее, так: предложений вообще больше не будет. Он окинул презрительным взглядом нашу кухню, пустые полки, одинокий стул. Во мне начала закипать злость, но тут матушка воскликнула «по рукам!» и спрятала мешочек с монетами в карман передника. Я даже возразить ничего не успела. Вот так все и случилось. Все кончилось в один миг. Я не стала им помогать убирать мое чудовище на глиняном ложе в ящик и грузить его в повозку. Тот ящик показался мне самым настоящим гробом. Гробом для великана. Этот диковинный зверь целый год, а то и дольше, был для меня всем, а теперь его у меня отняли, оставив лишь альбом с рисунками и мучительную боль в сердце. Я пришла к Джосайе, чтобы заплатить ему, но он отказался брать деньги. Сказал, что в жизни не встречал такой смелой девчушки и был очень рад мне помочь. Какие же удивительные существа — люди! По их виду никогда не скажешь, добрые они или злые. После этого я еще очень долго чувствовала себя совершенно потерянной. У меня не было сил, мне совсем не хотелось возвращаться к поискам на берегу, хотя Элизабет без конца напоминала мне о том, что если там нашлось одно чудовище, могут найтись и другие. Если честно, я жалела, что у меня теперь нет повода сидеть в отцовской мастерской днями напролет. И хотя там не осталось ни единой щепки и ни единой стружки, в этих стенах я чувствовала, что он рядом. Когда он умер, его место в моей жизни заняло чудовище, сумевшее вновь нас сблизить, но теперь у меня не было ни отца, ни диковинного зверя. Разумеется, Генри Хенли перепродал мою находку. Элизабет узнала об этом от Уильяма Баклэнда и обо всем рассказала мне. Ее переполнял гнев за меня, и потому она не в силах была сохранить эту новость в секрете. Поговаривали, будто музей редкостей Уильяма Баллока[5] заплатил за скелет сто фунтов, но наверняка этого никто не знал. Когда его выставили, на табличке под витриной значилось имя Джозефа, который и впрямь первым нашел череп, но лишь потому, что я знала, где его искать. Горевать, конечно, не было смысла. Иногда я страшно злилась. А порой и вовсе старалась не вспоминать о случившемся. Но чаще всего стискивала зубы и думала, что непременно им покажу, на что способна я, Молния Мэри, и не важно, что я не мужчина. Но иногда наступали безрадостные, мрачные дни. Я чувствовала себя так, будто участвовала в бегах: встала у самого старта, а мне вдруг велели отойти на два шага назад, потому что я бедная, затем еще на пару, потому что мой отец был из диссентеров, а потом еще на десять, потому что я женщина. Но я все равно пришла к финишу первой. Вот только приза мне за это не вручили. 22. Памятная встреча Порой мне представлялось, что мое чудовище, эта удивительная находка, — и начало новой жизни, и ее конец. Меня никогда особо не заботило людское мнение. Что оно дает? Мнения никого не меняют — во всяком случае, мне всегда так казалось. Хотя сложно, конечно, оставаться невозмутимым, когда о тебе все судачат. Я заметила, что людские сплетни закалили меня, сделали только упорнее и открыли мне глаза на то, что люди нередко используют других для собственного блага. Некоторые видели во мне выдающееся юное дарование и восхищались мной. Другие считали меня чудачкой, диковинкой вроде двуглавого теленка с ярмарки в Аплайме, на которого можно таращиться и тыкать палкой. Мало кто понимал, сколько труда было вложено в мою находку, большинство считало, что мне просто повезло. Да и то не мне, а Джозефу, ведь это он нашел череп. Они понятия не имели, чего мне стоило собрать все останки, и не особо этим интересовались. В городе ждали, что я вот-вот еще что-нибудь найду. Надеялась на это и я. И уж тем более надеялась матушка, которой очень понравилось быть знаменитостью — и, конечно, получать деньги от продажи крупной находки. Моя слава вызвала новую вспышку внимания ко мне, которое меня ничуть не радовало и не прельщало. Наверное, судьба у меня такая — вечно слушать про себя потешные песенки, которые дети часто напевали, пока я шла по пляжу. Скороговорка «На берегу у моря Мэри ракушки продает!» была все же добрее жестокой дразнилки, которую про меня сочинили в воскресной школе. Когда я впервые услышала эту скороговорку, то с трудом сдержалась, чтобы не улыбнуться. Мысль о том, что ее не так-то легко произнести, обрадовала меня куда больше. Одно дело — самому усердно трудиться, стремясь к новым знаниям и открытиям. И совсем другое — когда на тебя давят, чего-то требуют, без конца критикуют. Только Элизабет понимала, как мне нелегко совладать с толпой Мэри, воюющих у меня в голове. Одна из них навеки отчаялась найти что-нибудь столь же значимое, как ихтиозавр. Вторая ненавидела зевак и то, что приходится зарабатывать на жизнь, тратя на это время, которое можно было бы уделить учебе и научным исследованиям. Третья боролась со слезами, тоскуя по погибшему отцу. Четвертая размышляла о том, что же она за создание. Вся эта суматоха просто сводила с ума. Казалось, от них никогда не будет покоя. Но время шло. Недели складывались в месяцы. Внимание ко мне ослабло, как и груз чужих ожиданий (матушкины не в счет), и я попросту зарабатывала нам на хлеб. Мне попадалась всякая мелочь стоимостью не больше нескольких пенсов, но к нам по-прежнему заглядывали покупатели, так что выручки хватало, чтобы не умереть с голоду. Мы с Элизабет нашли, наверное, тысячу аммонитов. Они всегда пользовались спросом. Элизабет стала моим спасением. Днями напролет мы искали окаменелости на берегу, а по вечерам читали и разговаривали о науке и наших открытиях. Письма от Генри приходили редко, а его матушка стала куда больше времени проводить в Лондоне, чем в Лайм-Риджисе, и связывающие нас узы дружбы, которыми он, по его словам, так гордился, начали слабеть. Наверное, этого и следовало ждать. Отец ведь предупреждал меня, что люди меняются, а друзья часто забывают и предают друг друга. Мы с Элизабет отлично сработались. Ее больше влекли рыбы, погребенные навечно в сланцевых могилах, словно серебристые призраки, а остальные находки она радушно отдавала мне. Ее собственная коллекция быстро росла. Один шкаф, стоящий у нее в библиотеке на Сильвер-стрит, превратился в три, а потом и в пять, и вскоре коллекция занимала уже весь дом. Гости восхищались ее экспонатами, а затем она отправляла их на побережье, где стоял мой столик с диковинками на продажу, и они охотно покупали ракушки, «змеиные камни» и тому подобное. Теперь я знала, что это все древние моллюски и каракатицы с диковинными латинскими названиями, но примирилась с тем, что состоятельным покупателям и матушке куда больше нравятся истории о «ногтях дьявола», «дамских пальчиках» и «громовых стрелах», и не спешила их переубеждать. Иногда меня засыпали вопросами джентльмены, питающие, подобно Баклэнду, научный интерес к моим находкам. По словам Элизабет, они восхищались мной. Мне же они казались своего рода чайками, которые так и норовят стащить еду, пойманную кем-то другим. Эти джентльмены все время о чем-то расспрашивали меня, нисколько не считаясь с моими взглядами и работой и даже не думая о том, чтобы отблагодарить меня за труды звонкой монетой, — в ту пору только такая благодарность имела для меня цену. Как часто говаривала матушка, «одной болтовней сыт не будешь». Подошла бы и другая ее любимая присказка: «Болтовня и красна и пестра, да пуста». От этих болт­ливых господ не было никакой пользы, не то что от Элизабет, которая щедро вознаграждала меня за нашу дружбу новыми знаниями. В дни, когда стояла ясная и сухая погода, я вставала засветло и шла вдоль моря, пока на берегу, еще не запруженном горожанами и богатеями, царили тишина и покой. В такие минуты толпа Мэри у меня в голове наконец затихала, особенно если накануне ночью на море был шторм. Да, конечно, шторм разорял берег, но, когда он заканчивался, на смену ему приходили поразительное спокойствие и свежесть — как будто мир отмыли дочиста и создали заново. *** Вскоре после моего шестнадцатилетия я нашла тело несчастной утопленницы, вынесенное волнами на мель. Такой красавицы я в жизни не видывала. Опустившись на корточки, я долго — наверное, несколько минут — ее разглядывала. Ее кожа мерцала в лунном свете. Море одело ее в ульву и вплело в волосы нити морского винограда, так что она казалась наполовину человеком, а наполовину — подводным созданием. От мысли о том, что такая красота, такое сокровище обречено на распад, мне стало печально. Ведь у бедняжки не будет ни сланцевой могилы, ни превращения в камень. Вулкан не выплюнет ее наружу и не спрячет меж страниц толстой книги земной истории. Как же мало времени нам отведено! Я осторожно убрала из ее волос водоросли, закрыла голубые невидящие глаза, привела ее в порядок, насколько это было возможно. Потом заплатила рабочим, и они отнесли ее тело в церковь. Я надеялась, что ее кто-нибудь опознает и заберет, но этого не случилось. Четыре дня я выкладывала вокруг ее бездыханного тела душистый горошек и лаванду из сада миссис Сток. Я не понимала — да и теперь не знаю, — отчего решила, что обязана поступить именно так, но она не шла у меня из головы и занимала все мои мысли, пока ее не похоронили. А потом наконец стало известно, кто она такая. Ее звали леди Джексон. Она была женой и матерью. И погибла вместе со всеми своими детьми на корабле, затонувшем близ Портленда. Каково это: возвращаться из самой Индии и погибнуть всего в миле от дома! Исчезнуть с лица земли, будто тебя никогда и не было... Какая бессмыслица! Мне вспомнилось ее прекрасное лицо, холодное и застывшее, будто из мрамора, опутанное нитями водорослей. А еще вспомнились Генри и его истории об акулах и голодных моряках, и его матушка в черном платье, а потом и моя матушка с жалким свертком — младенцем, который так и не родился. Я посмотрела на аммонит, висящий на кожаном шнурке возле моего сердца, и заплакала. Я плакала об отце и о том, чего уже никогда не вернуть. Потом утерла глаза и принялась за работу. — Мы так о вас беспокоились, — однажды утром вскоре после похорон сказала Элизабет по пути на Монмутский пляж. — От волнений проку никакого, — ответила я. — Очень жаль ту женщину и ее детей. Вы очень великодушно с ней поступили, Мэри, но чего вам это стоило? — Пустяки, — ответила я, не желая продолжать этот разговор. Элизабет знала, как я не люблю говорить о подобных вещах, но все равно продолжила. — Я говорю совсем не о деньгах, Мэри. Боль и страдания разрушают человека, и вы это знаете, как никто другой. Были ли у вас, как и у меня, мысли о том, что наша жизнь может оборваться в любую секунду? На вашу долю выпало уже столько страданий, а теперь еще и это! Отведенное нам время бесценно, а вы так молоды, Мэри. Вам еще жить да жить! — Как и вам, — отозвалась я, и в груди сжался болезненный ком. — Мы все так думаем до самой смерти, а раз она может прийти уже завтра, как вы сами сказали, значит, молод ты или стар — совершенно не важно. Я начала с ожесточением раскапывать землю, надеясь, что Элизабет не станет продолжать разговор, от которого хочется заткнуть уши и закричать.