Нет, я ошиблась. Он покраснел вовсе не со стыда, а от злости и не собирался молча глотать мои оскорб­ления. — И вообще, твой отец жив, так что не смей жаловаться, как тебе тяжело! Я охотно отдал бы все богатства на свете, лишь бы отец вернулся к нам целый и невредимый. Может, вы и бедны, мисс Эннинг, но вам дано куда больше, чем мне. Только вы этого не цените! И он кинулся в сторону города, не оглядываясь и утирая на ходу глаза рукавами. Что за странное создание! Его отец вот уже много месяцев как мертв, а он все плачет о нем, будто это случилось вчера. Этого я никак не могла понять. Отец погиб, его уже не вернуть, а слезами — тем более. Как же, наверное, утомительно быть таким впечатлительным. Если б в моей семье так убивались по каждому умершему младенцу, мы бы давно потеряли все силы и стали бы ни на что не годны. Но, пока я смотрела, как он неуклюже бредет по каменистому пляжу, то и дело оскальзываясь на мокрых водорослях, мной овладела странная грусть. Наверное, стоило быть с ним помягче. Но он должен понять, что я всегда говорю все как есть и ничего кроме этого! Факты есть факты. С ними не поспоришь! — Французишка! — крикнула я ему вслед во все горло. — Эй ты, французишка! Он обернулся и замер. Его глаза были красными от слез. Потом слегка приподнял плечи, словно спрашивая, зачем я его позвала. Вдруг его рот стал похож на большую букву «О». И он кинулся ко мне со всех ног, что-то крича и размахивая руками. Я вдруг поняла, чего он так испугался. За спиной раздался грохот. А потом скрежет. И звучный треск. Шум нарастал, земля под ногами содрогнулась. Я подняла глаза. От утеса, нависшего надо мной, откололся огромный кусок и летел прямо на меня. Гигантские комья грязи, осколки камня, вырванные с корнем кусты — все это катилось вниз, стремительно набирая скорость. Кровь застыла у меня в жилах. — Беги! — проорал Генри. — Скорее! И я побежала — так быстро, как еще в жизни не бегала. Грудь жгло огнем, сердце бешено колотилось, я изо всех сил старалась не поскользнуться на водорослях. Ровно в тот миг, когда я наконец добежала до Генри, на берег с оглушительным грохотом рухнул град из камней, грязи и осколков скалы, сотрясая землю у нас под ногами. Генри прижал меня к себе, да так крепко, что чуть не задушил. — Слава богу! — вскричал он. — Слава богу! Представляете, он не отпускал меня целую вечность! В конце концов мне стало жарко и я начала вырываться у него из рук — крепкие объятия мне никогда не нравились. Я чувствовала себя словно пойманный в клетку зверек и потому со всей силы отпихнула Генри. Ну и вид у него был! Глаза красные, лицо перепачкано, на щеках — грязные дорожки от слез, вся рубашка — в темных пятнах (моя вина, признаю). Выглядел он как заправский оборванец. Удержаться от смеха было невозможно. И я, конечно же, не сдержалась. Генри с изумлением уставился на меня, а потом засмеялся. Мы стояли и хохотали как дураки. Хохотали так, что аж за животы схватились и повалились на­взничь. Неужели нам и впрямь было настолько весело, или мы просто радовались, что выжили? Кажется, я знаю ответ. — Ты была на волоске от гибели, — заметил Генри, когда мы наконец успокоились. — Ерунда! Я и не из такого выпутывалась! — по­хвасталась я. Сама не знаю, зачем соврала. Может, из гордости. Какое-то время мы молча лежали на земле. Я понимала, что должна поблагодарить Генри, но никак не могла подобрать нужные слова. Честно говоря, мне совсем не понравилось, что спасать пришлось меня. Куда больше мне хотелось бы кого-нибудь спасти самой. Ведь эти утесы — почти мой дом! А я хозяйка берега, это мое царство. Меня охватила злость. Молчание наше продлилось долго. Наконец Генри сел и окинул взглядом море. — Не заглянешь ли к нам на чай, а, Мэри? — спросил он, вытирая лицо ужасно грязным платком. — Опять ты надо мной смеешься! — возмущенно ответила я, в глубине души надеясь, что это не так. — Вовсе нет! Пойдем! Надо отпраздновать! — Отпраздновать что? — уточнила я. — Мы ведь так ничего и не нашли! — Ой, подумаешь. Зато я спас тебе жизнь, и неважно, что ты даже спасибо мне не сказала. Пойдем! Может, дома будут сладкие булочки! — Он встал и протянул руку, чтобы помочь подняться. — Кстати… Матушки нет дома, так что можем спокойно пить чай сколько взду­мается! И тут я пожалела, что завела весь этот разговор. Я совсем не хотела к Генри в гости. Мне было страшно. Признаюсь. На берегу я была королевой своего мира, а Генри — моим верным помощником. Я решала, когда и куда мы отправимся, как он должен мне помогать. Но у Генри в доме моя роль изменится. Я уже не буду хозяйкой. От этих мыслей стало не по себе. Но… разве я не Молния Мэри? Разве в Лайм-Риджисе есть кто-нибудь храбрее меня? И тогда я подумала о сладких булочках. Как ни крути, булочки — это веский повод позабыть о страхе. Сделав глубокий вдох, я вскочила на ноги и стряхнула с платья песок и комья грязи. — Ну что ж, пойдем, раз ты так хочешь. Не будем тянуть. Генри расхохотался. — Нет, Мэри, ты и впрямь удивительная! — Да, — кивнула я. — Попрошу впредь об этом не забывать! *** Как же не похож оказался дом Генри на нашу лачугу на Кокмойл-сквер с ее убогой кухонькой и почерневшей плитой! Со стропил не свисали панталоны и сорочки, развешанные для просушки, а на огне не бурлил чан с тушеной капустой, наполняя весь дом нестерпимой вонью. (Как если бы Джозеф не сдержался и снова испортил воздух — он часто это проделывал и страшно гордился собственным остроумием.) В доме Генри была кухарка в белоснежном фартуке, которая усердно поливала гору свежеиспеченных булочек сладкой глазурью из большой серебряной кастрюли. Кругом царили порядок, чистота и изобилие. Над безупречно чистой плитой сушились травы. Полки, висящие на стенах, были уставлены всевозможными баночками, бутылочками и мешочками. Вишни и сливы громоздились на хрустальном блюде, искрящемся в лучах солнца, которое светило в большое окно. Подумать только, стоит лишь немного пройтись по Сильвер-стрит — и попадешь в совсем другой мир! Потом кухарка ушла, оставив нас наедине. Когда она увидела, какие мы грязные, у нее от изумления аж глаза на лоб полезли, но она промолчала. Заварив чай и поставив перед нами по тарелке с булочкой, она удалилась. Я в жизни не держала в руках столь изысканной чашечки. И ни разу не пробовала сладкого чая. Дома у нас почти никогда не водилось сахара, а Генри щедро насыпал мне в чашку аж две полных ложечки. Все это было мне в диковинку. Я дважды обожгла язык. Чай был вкусный и сладкий, как соцветие клевера (а это лакомство что надо, уж поверьте). Допив чай, я остановила взгляд на булочках, не в силах отвести глаз. Живот тут же свело от нестерпимого голода — казалось, внутри меня сидело разъяренное чудище. — Ну же, Мэри, угощайся! — Генри придвинул ко мне тарелку. — Выпечка чудо как хороша! Лакомство было щедро усыпано сахаром. Сладкие крупинки поблескивали, как рыбьи чешуйки. Ужасно хотелось их слизнуть, но я сдержалась. Генри откусил кусок от булки, и я последовала его примеру. В жизни не пробовала ничего вкуснее! Мне стало так совестно, хотя любопытство все-таки взяло верх. Я слышала столько историй о добыче сахара, а Генри наверняка знал об этом все, раз жил там, где его добывали. Тем более у его отца была своя плантация. На ум приходили все новые и новые вопросы — я едва успевала задавать их. — Это правда, что сахар добывают тысячи чернокожих? А богачи в самом деле покупают работников на рынках, как коров и овец, а потом держат в оковах и не платят им за их труд? А листья тростника действительно острые, как бритвы, и рассекают людям руки, и ноги, и лица? А у твоего отца рабы были? Он жестоко с ними обходился? Он их бил, если они плохо работали? Генри отвел взгляд, делая вид, будто не слышит моих вопросов. Потом поставил тарелку на стол и спрятал ладони. Наверное, ему было стыдно. А может, он держал себя в руках, чтобы не накинуться на меня с кулаками, хотя вообще-то он и мухи не обидел бы. Или все-таки рассердился? Трудно сказать. — Да. У нас были рабы. Это правда. — И что, вы дурно с ними обходились? Не ты, конечно. Твой отец. — Нет. Он не был жесток с ними. И мы тоже. Именно поэтому отец и решил вернуться в Англию. Он был против рабства. На дух его не переносил. Ему было больно видеть, как другие хозяева плантаций обходятся со своими работниками. И он был счастлив, когда наш парламент два года назад запретил продажу рабов. Но отец считал это недостаточным. Он хотел, чтобы они жили так же, как рабочий люд, и могли сами решать, трудиться им на хозяина или нет. — А рабочий люд, по-твоему, что-то решает сам? Мы беремся за любую работу и еще должны спасибо за это говорить, — отозвалась я. Генри странно улыбнулся. — Да, Мэри, знаю. Но вами никто не владеет, как владеют собакой или лошадью. Вас никто не покупал, никто не поступает с вами как вздумается. Ты не представляешь себе, какова она — рабская жизнь. Даже я не представляю, хоть и видел ее своими глазами. Вообрази, что было бы, если б я стал твоим хозя­ином! Я вскочила из-за стола. Лицо у меня горело, в глазах полыхал гнев. — Нет уж, этому не бывать! В жизни никому не покорюсь! Ни за что! Генри рассмеялся. — Я так и думал. Нет на свете таких оков и упряжи, которые удержали бы тебя. Но представь, что я твой хозяин. Что ты служишь моей семье. Откуда я бы тогда узнал, в самом ли деле мы дружим или ты говоришь со мной лишь потому, что боишься наказания? — Да какая разница почему? Главное, что говорю. Что еще нужно? Мое наблюдение, казалось, слегка смутило Генри. — Да, но… А вдруг ты притворяешься? Мы не смогли бы с тобой стать друзьями. Неравенство бы по­мешало. Теперь уже я расхохоталась. — А сейчас мы, по-твоему, друг другу ровня? Да ты совсем с ума сошел, месье Генри де ла Пляж! — Нет, мы и сейчас неровня, — подтвердил Генри. — Когда дело доходит до поиска сокровищ, я во всем тебе подчиняюсь, о капитан! — Вот именно! — подтвердила я, в душе обрадовавшись, что он не до конца понял, к чему я клоню. — До­едай скорее свою булочку, а не то я сама ее съем! Генри с готовностью выполнил мой приказ. Я была очень довольна. Вернувшись домой, я никому не рассказала, где была: ни матушке, ни отцу, ни Джозефу. Положила на стол несколько булочек и таинственно улыбнулась — все так и застыли посреди кухни, удивленно раскрыв рты, словно морские петухи.