9. Плоды дружбы С этого дня Генри стал часто приносить на берег булочки, завернутые в бумагу. Я делала вид, что меня нисколько не интересовало лакомство. Вот еще, я же не какая-нибудь бродячая собака, которую можно прикормить! Тогда Генри садился на большой камень и начинал медленно слизывать с булочки сахар, то и дело посмеиваясь над моим напускным равнодушием. — Я знаю, Мэри, ты гордячка, но наша кухарка испекла эти булочки специально для тебя. Ну же, возьми их, — сказал он и протянул мне угощение. Терпеть голод всегда непросто, особенно когда желудок будто вот-вот съест сам себя. Но к голоду можно привыкнуть. Точнее, приходится, а иначе так и будешь целыми днями думать только о еде — пользы от этого никакой. Я взяла булочку. Генри улыбнулся. Я его отлично понимала: кормить других приятно. Но мне не хотелось, чтобы он чувствовал власть надо мной, так что я не стала благодарить его за угощение, хоть это и было жутко невежливо. — Мэри, я знаю, что мне в жизни повезло. Во многом это везение досталось мне по родству, так уж вышло, — начал Генри, жалобно глядя мне в глаза, словно моля о снисхождении. — «Так уж вышло», — передразнила я с набитым ртом. — А еще я знаю, что ты гордая и не любишь, когда тебя жалеют, — да и сама никого не жалеешь, — продолжил он. Я облизнула губы. — А вот и неправда. Мне жаль тех, кто терпит лишения ни за что! В Лайм-Риджисе таких бедняг очень много. Рыбаки, которые запутались в сетях и потеряли пальцы. Моряки, которым оторвало ноги французскими ядрами. Осиротевшие дети, — ответила я. — А вот к тем, у кого денег куда больше, чем ума, и кто рискует жизнью без всякой нужды — как те дуралеи, что купаются в море зимой или лазают по здешним утесам, ничегошеньки о них не зная, — я жалости не чувствую! — Но ты тоже рискуешь жизнью! — заметил Генри. — Выходит, я не должен тебя жалеть, если ты погибнешь во время оползня или если волны унесут тебя в море? Как знать, вдруг в следующий раз я не смогу тебя спасти? Заслышав его рассуждения, я невольно улыбнулась. Подумать только, он спас меня однажды и уже возо­мнил, что спасет снова! Вот еще! Я и сама могу о себе позаботиться. В тот раз я попросту отвлеклась на него, глядя, как он уходит весь в слезах, и не заметила, что начался обвал. — Жалеть меня не нужно, спасибо! Обойдусь! — отозвалась я. — Лучше себя пожалей — ты еще не нашел ни одной окаменелости! А я отлично знаю, что делаю! Я вскочила на ноги и принялась за горку камней, которые собиралась расколоть. Генри со смехом последовал моему примеру, но так ничего и не нашел — как я и предсказывала. Я и впрямь превосходно знала, что делаю. Знала, когда приходить на берег и где именно искать. Умела определять на вид, в каких камнях есть сокровища, а в каких нет. Каждый день я училась чувствовать настроение моря, а уж в умении торговаться с покупателями мне вообще равных не было! Ни Джозеф, ни Генри не умели продавать, хотя они все время вели друг с другом ожесточенную борьбу, думая, что я этого не замечаю. Джозеф, назвав цену, упирался и не желал идти навстречу покупателям, так что те зачастую теряли терпение и уходили. Генри, напротив, встречал их с широкой улыбкой и охотно соглашался на первую же предложенную ими сумму. В конце концов я вовсе запретила ему торговать вместе с нами. Из-за его бесконечных «Как поживаете?» вкупе с обходительностью и неумением назначить выгодную цену мы только теряли деньги. Как правило, Джозеф в упор не замечал Генри, но за его спиной часто позволял себе обидные высказывания о его происхождении, наряде и способностях. Как-то раз, когда Генри начал перекладывать окаменелости, разложенные на нашем столике для продажи, Джозеф обратился к нему напрямую: — Сдается мне, столь знатному джентльмену не пристало заниматься торговлей, — насмешливо заметил мой брат. — Может, ты и прав, Джозеф, — невозмутимо отозвался Генри. — Я еще не определился со своей métier. — С чем с чем? — переспросила я, впервые услышав это слово. — С métier… С делом, которому посвящу жизнь. Это французское слово. Извините! — Ага! Всегда знала, что ты французишка! — воскликнула я. Впрочем, Генри понимал, что я просто дразню его, только и всего. — Тогда не лезь не в свое дело, французишка, — подхватил Джозеф и вернул все диковинки на прежнее место. — Не твое это «мы-тье», или как его там. Генри вдруг стал похож на побитого пса, но ничего не сказал. Махнув мне рукой, он молча ушел. — Это было грубо, — заметила я. — От него никакой пользы! Ты же сама видишь! — вскричал Джозеф. Лицо у него в один миг стало пунцовым. — А вот и есть! — воскликнула я. — Он меня всюду сопровождает, а еще помогает донести домой находки! — Я едва не проболталась о вкуснейших булочках, которыми Генри угощал меня. Но в последний момент сдержалась, решив, что это только сильнее разозлит Джозефа. — Как же ему, наверное, славно живется, раз не приходится в поте лица зарабатывать на хлеб. Не то что нам! Раньше мы с тобой были не разлей вода, Мэри. А сейчас в вашей сладкой парочке я третий лишний, вот оно как вышло! Так, значит, все дело в ревности! — Кто тебе мешает по вечерам ходить с нами на берег? — спросила я. — А ничего, что после работы я страшно устаю, а? — огрызнулся он. Да уж, есть люди, которым не угодишь. *** Матушка любила повторять: «Не делай добра — не получишь зла». Она была совершенно права. Следующие три дня Джозеф ходил на берег с нами, и за это время мы преуспели в работе куда меньше, чем если бы я трудилась одна. Мальчики без конца препирались и соревновались: кто поднимет самый тяжелый камень или кто быстрее вскарабкается на самый отвесный утес. Меня это раздражало и очень злило. Они ужасно шумели, словно чайки, дерущиеся за кусок хлеба. И зачем мальчишкам надо вечно друг перед другом выделываться, точно петухам в курятнике? Неудивительно, что в мире так часто случаются войны: если даже жители одной страны не способны ужиться между собой, то, уж конечно, никто из них не упустит возможности повоевать с иноземцами. Меня с малых лет пугали французами: рассказывали, как они жестоко обходятся с пленными, да и к тому же питаются всякой гадостью — лягушачьими лапками, улитками. Но что если они просто очень бедны и ужасно голодают? А может, им нравится такая пища? В конце концов, едим же мы сердцевидок и прочих моллюсков — а это те же улитки, только морские. Впрочем, съесть лягушачью лапку меня не заставил бы даже самый лютый голод. В этом я не сомневалась. Как бы там ни было, я молилась, чтобы Генри и Джозефа никогда не отправили воевать. Джозеф вообще был большим любителем помахать кулаками. Всякий раз, когда по округе разносилась весть о прибытии специальной группы людей, которые собирали флот и принудительно отправляли юношей на войну с Наполеоном, матушка запрещала Джозефу выходить на улицу. Она боялась, что его схватят. Матушка прекрасно понимала, что если эти люди поймают Джозефа, то домой он вернется покалеченным и беспомощным. В худшем случае мы больше никогда его не увидим. Для простых моряков война не была захватывающим приключением. То ли дело для разряженных офицеров, которым она приносила немалый доход, несмотря на все ужасы. Однако в Лайм-Риджис редко заглядывал кто-то из служащих, поэтому Джозефу ничего не угрожало. Когда Джозеф устал от нашей компании и решил, что лучше посвящать вечера рыбалке, у меня словно гора с плеч свалилась. На берег вернулись тишина и покой. Я люблю тишину. Порой, когда силишься выкопать ценную находку или роешься в грязи, выискивая камни, внутри которых могут скрываться диковинки, раздражает даже плеск волн. В такие минуты в голове проносится множество мыслей и вопросов. Там словно просыпается толпа маленьких Мэри Эннинг, которые беспокойно мечутся из стороны в сторону, следят за происходящим, думают, гадают, пытаются разобраться, что делать дальше. Любой посторонний шум, пусть и слабый, выводит их из себя. Понимаю, звучит странно, но уж как есть — порой даже едва уловимый писк сбивает меня с мыслей, когда нужно сосредоточиться. Порой я так углублялась в размышления, что не замечала течения времени. И забывала обо всем на свете. Забывала о жажде и голоде (что было весьма кстати, потому что пить и есть все равно было нечего, если только Генри не приносил с собой угощения). Забывала даже справить нужду и потому по возвращении домой кидалась на поиски ночного горшка — никаких сил терпеть уже не оставалось, и самой себе я казалась огромной переполненной бутылью. Знаю, настоящие леди о таком умалчивают, но мне очень хочется объяснить, что я чувствовала. Да и потом, я вовсе не леди, как вам уже известно. У Генри была одна славная черта. Узнав мои странности, он научился с ними мириться. Например, ему нравилось напевать себе под нос за рисованием, а меня это, напротив, выводило из себя. Когда он впервые что-то неразборчиво загудел, словно пчела, я посмотрела на него так свирепо, как только могла. Потом швырнула в него ком грязи. А когда и это не помогло, подскочила к нему и больно стукнула — тогда-то он наконец замолчал. С того дня достаточно было кинуть на него злобный взгляд, и Генри тут же затихал. Со временем он и вовсе перестал гудеть, во всяком случае пока мы были на берегу вдвоем. Когда же к нам присоединялся Джозеф, Генри напрочь забывал об установленных мною правилах. Мальчишки шумели так, что у меня просто голова трещала, — иной раз приходилось отходить от них подальше, чтобы не слышать этот гам. Короче, я искренне радовалась обществу Генри, если с нами не было Джозефа. А все потому, что Генри и впрямь оказался отличным помощником. Он мастерски зарисовывал мои находки, и на бумаге они выглядели точь-в-точь как в жизни. Он измерял окаменелости и записывал их точные размеры, а еще тщательно соблюдал пропорции в своих рисунках. Такой подход Генри называл научным (это слово я всегда старалась пропускать мимо ушей) и говорил, что мы непременно должны тщательно записывать, где именно и что нашли. А еще Генри зарисовывал те участки берега, где мы вели поиски, чтобы можно было без труда их найти, если вдруг понадобится. Обычно я очень хорошо помнила интересные места с находками, но, разумеется, море, ветер и дождь делали свое дело и порой меняли береговой пейзаж до неузнаваемости даже летом. Если не случалось страшного шторма или мощного оползня, верхушка утеса сохраняла прежний облик, и потому Генри каждый раз выискивал наверху какой-нибудь ориентир вроде кривого дерева, куста причудливой формы или необычного камня, похожего, скажем, на человеческое лицо. Он зарисовывал такие вот ориентиры и оставлял коротенькую приписку, например: «от этого места — три шага вдоль моря», а потом помечал направление маленькой стрелочкой. Генри и меня учил рисовать и подписывать свои рисунки. Мне ужасно нравились его работы — такие они были точные и понятные. Он называл их набросками, а я свои — нацарапками: острие перьевой ручки громко царапало бумагу, пока я писала, и рвало ее, словно кошачий коготь. Казалось, вот-вот — и оно продырявит страницу! Мне очень хотелось писать так же красиво и убористо, как Генри, но не хватало умения и опыта, и потому я старалась как могла, учась новому день ото дня. После удачного дня мне нравилось сидеть на берегу и разглядывать все, что мы отыскали, сортировать находки и записывать их размеры и количество. — А что это такое? — как-то спросил меня Генри, когда мы, стоя на мели, отмывали от грязи недавно найденные диковинки. Я поглядела на находки, лежащие у него на ладони. — «Ногти дьявола» и «чертовы пальцы», конечно, — отозвалась я. — Ты же и сам знаешь! — Даже странно, что он задал мне такой вопрос. Ведь он уже раз два­дцать, а то и тридцать их зарисовывал. — Но ведь на самом деле ни дьявол, ни черти не теряли никаких ногтей и пальцев, правда? Сколько вообще у дьявола ногтей? Разве у него не копыта, как у козла? Тогда что это такое? Ты видела у кого-нибудь такие ногти? — И без тебя знаю, что никакие это не ногти. Просто камни похожи на них, а богатым людям нравится думать, что они держат в руках ногти самого дьявола. Ты же замечал, как вскрикивают и морщатся знатные дамы! Им хочется, чтобы их пугали. А «чертовы пальцы» такие темные, что и правда похожи на чертовы. Не «дамскими пальчиками» их же называть. — Это я знаю, — нетерпеливо отмахнулся Генри. — Но нам нужен научный подход! Что это такое? «Ногти дьявола», как по мне, больше похожи на устриц или моллюсков, но на самом деле это что-то совсем другое. Кроме внешнего сходства, тут ничего и нет. Вот ты когда-нибудь видела такую устрицу в Лайм-Риджисе? Нет! И я не видел. Это точно какое-то древнее создание, умершее сотни лет назад! — Никто нам не станет платить за древнюю устрицу. Ты ведь знаешь, по каким законам живет торговля, — уточнила я. — Да, но еще я знаю, что ты всем сердцем любишь правду и, как мне кажется, предпочла бы разобраться, что это за штука, а не просто продавать ее под лживым названием. Вот это, — он набрал полную горсть «ногтей дьявола», — никакие не ногти, а это, — он указал на аккуратно разложенные по земле кучки, — никакие не змеи, не «дамские пальчики» и не «крокодиловы зубы», правда ведь? Так что же это такое? И где они теперь? Я имею в виду живых существ, конечно же. Я и сама не раз задавала себе эти вопросы. Меня одновременно и обрадовало, и раздосадовало, что Генри тоже об этом думает. Обрадовало, потому что, выходит, мы мыслим одинаково, а раздосадовало потому, что раньше я ни разу не заговаривала об этих загадках и теперь, когда я начну делиться своими идеями, Генри запросто может подумать, что я за ним повторяю. Он пристально посмотрел на меня, ожидая ответа, но я не знала, что сказать. Моя голова сначала опустела, а потом вновь наполнилась самыми разными идеями, которые замелькали так быстро, что я не успевала их запоминать. — Впрочем, ты права, — со вздохом продолжил он. — Люди верят в то, во что хотят верить. Мэри, мы непременно станем настоящими учеными, начнем свое исследование и выясним, что же это за существа и что они могут поведать нам! — Он повернулся и указал на море, на небо, на утес. — О нашем мире, о жизни на нашей планете! Ученые! Слово, которое нельзя произносить вслух. Слово, которое ничем не лучше разговоров о дьяволе. И все же оно пробудило во мне не только страх. В груди словно полыхнул огонь, а мысли озарила яркая вспышка — как если бы меня во второй раз ударила молния. Наверное, что-то такое отразилось и на моем лице, потому что Генри посмотрел на меня и улыбнулся. — Ага! Вижу, ты со мной согласна! Так вот, Мэри, давай заключим договор. Мы пообещаем друг другу, что станем учеными — втайне от всех, если хочешь, — и будем вместе отгадывать загадки. Ты великолепно умеешь находить улики, а я — их зарисовывать и описывать. Вдвоем мы точно сможем разобраться, что же это все значит. Ну что, по рукам? Он протянул мне ладонь (уже не такую белую и изнеженную, как когда-то), и я пожала ее. Пожатие Генри было крепким и уверенным, и я тоже изо всех сил стиснула его руку, показывая ему, что чувствую то же самое. Подумать только! Мы втайне от всех станем учеными! 10. Дружбе конец Уже через неделю от моего воодушевления не осталось и следа. Закончился первый день «научного исследования», о котором мы с Генри договорились еще совсем недавно. Осень принесла с собой дожди и ветра, из-за которых мы несколько дней все никак не могли выйти на берег, а почва размокла настолько, что число наших находок резко сократилось, несмотря на мой талант к поиску окаменелостей. Домой мы шли, можно сказать, с пустыми руками, и настроение мое оставляло желать лучшего. Я шагала стремительно, как, впрочем, и всегда, а Генри бежал за мной, силясь догнать. — Мэри! Погоди! Я должен тебе кое-что сказать. Хотел тебя поблагодарить. Я столько интересного узнал за последние месяцы, что совсем позабыл о своем горе, — и все благодаря тебе! Спасибо огромное. Ты и представить себе не можешь, как я тебе благодарен.