Сквозь тонкую одежду Саша почувствовала резкий порыв холодного ветра. – Либо потому, что писатели по натуре более уязвимы, либо потому, что писать – значит вновь переживать боль, – сказала она. Рут кивнула: – Верно. Миф о Вере таков, как ты и пересказала. Фантазерка и мечтательница. Безумная артистическая душа, которую сгубили проблемы с психикой и творческий тупик. – Я вообще-то ничего такого в виду не имела, – сказала Саша. – Пока я работала с Верой, она все время говорила, что хочет написать что-то другое, не детективы и не мрачные новеллы. Исторический документ о кораблекрушении и о том, что происходило в войну. Тебе знакомо название «Морское кладбище»? Внезапно у Саши возникло ощущение, что вот это ей бы следовало знать. К счастью, в сумерках не видно было, что она покраснела. В этих двух словах сквозило что-то заманчивое и одновременно мрачное. Море и суша, море и смерть. – Хочешь зайти в Обрыв? Рут кивнула, и Саша провела ее в холодный темный дом. Мебель проступала силуэтами, раньше она бы испугалась, а сейчас просто повернула старомодный выключатель. – В конце шестьдесят девятого время наконец пришло, – продолжала Рут. – Всю зиму семидесятого Вера сидела в старом фалковском доме в Бергене и писала. – Ты хочешь сказать, что бабушка работала над книгой, над своей последней книгой, так и не изданной, в доме у бергенцев? – запротестовала Саша. – Не может быть, бергенцы ненавидели бабушку, и вполне естественно, ведь она разрушила брак, в котором они родились. – Что ж, я бывала в Хорднесе, вроде бы так называется то место? Она хотела написать оду культуре побережья, откуда была родом, где время отмеряют по расписанию «хуртигрутен». Но это лишь кулисы: Вера хотела вдобавок по-другому рассказать о войне. Сломать привычные представления о друзьях и врагах, о вине и позоре. В ту пору герои войны еще были живы, Саша. Ощущение, что ей втирали очки, обернулось ступором, охватившим все ее существо. Неведение еще хуже, чем то, что могла скрывать ложь. – Никто в семье эту рукопись не читал, – тихо сказала Саша. – Я тоже не читала, – сказала Рут. Саша неодобрительно посмотрела на нее: – То есть? – Полицейская служба безопасности конфисковала рукопись прежде, чем я ее прочитала. – Что? – невольно вырвалось у Саши, она была в шоке, даже возразить не могла. – Это же полная нелепость! Норвегия не сталинский Советский Союз. Мы не такие. – Ты очень точно риторически сформулировала в своей речи: кто мы? Рут произнесла эти слова тихим голосом, зорко и вдумчиво глядя на Сашу. – Но что в рукописи заставило спецслужбы ее конфисковать? – Не знаю, Саша, правда не знаю. Но полиции было невдомек, что существовал второй экземпляр рукописи, который нам удалось тайком вынести из издательства в старом издании «Графа Монте-Кристо» и передать Вере вот здесь, на Обрыве. Она хранила его у судьи, как гарантию, пока не ушла во тьму. Хранила у судьи… В ту же секунду Саша поняла, о чем говорила старая редакторша. – Бабушка побывала у судьи в тот день, когда покончила с собой, – в замешательстве сказала она. – Мы думали, она забрала завещание. А на самом деле она забрала свою рукопись, «Морское кладбище». Редакторша кивнула. – Завещание – это свидетельство, так часто говорила бабушка. Каждое завещание – роман, каждый роман – завещание. Может быть, «Морское кладбище» и есть настоящее Верино завещание?… Книга стоит вот здесь. – Саша быстро подошла к одному из стеллажей. – Я имею в виду «Графа Монте-Кристо». Книга стояла на нижней полке, возле вольтеровского кресла, в котором всегда сидела бабушка. Саша взвесила на ладони объемистый том, ощупала шершавый переплет, открыла. – Он самый, – сказала Рут, глянув ей через плечо. Саша осмотрела книгу, поворачивая так и этак, но безуспешно. – Надо смотреть в переплете. – Рут осторожно сделала надрез по краю форзаца, открыв узкий карман. Саша извлекла несколько пронумерованных страниц, прочитала верхнюю строчку: «Дорогая Сашенька». Посмотрела на Рут. – Я хочу прочитать это в одиночестве, ты ведь понимаешь? – Слишком мало, это не сама рукопись, – сказала Рут. – Больше похоже на письмо. – Но почему Вера спрятала письмо ко мне в книге, а не положила его на письменный стол? Впервые за весь вечер Рут Мендельсон осторожно улыбнулась. – Твоя бабушка писала детективы. Хотя, если подумать, ответ, пожалуй, вполне очевиден. В ту пору, а возможно, и до нынешних дней Веру больше всего мучило ощущение, что семья ей не доверяет. Ты бы не нашла это письмо, если бы я не рассказала тебе историю о конфискации. – Пожалуй. – Саше хотелось только одного: пойти домой и спокойно прочитать письмо. – История есть власть, и вы тут, в Редерхёугене, прекрасно это знаете. Контролируешь историю – контролируешь власть. Кое-кто достаточно долго диктовал официальную историю. Может быть, пора дать слово самой Вере? Саша смотрела в окно, на горизонт. Далеко в море виднелся фонарь моторной лодки. – Прочти Верино письмо, – тихо сказала Рут. – И расскажи ее историю. Она будет тобой гордиться. – Не знаю, – сказала Саша, думая о словах отца. Что иные камни трогать нельзя. Что все построенное может рухнуть. Внезапно голос Рут зазвучал властно. Она словно продолжила Сашин внутренний монолог: – Я прожила долгую жизнь, Саша Фалк. Мир не рухнет оттого, что ты восстановишь справедливость, расскажешь о бабушке правду, которую столько лет скрывали. * * * Джонни Берг отметил выход на свободу прогулкой через центр, до длинного пирса возле набережной Акер-Брюгге. Ханс Фалк, как и сказал, ждал его на белом катере у дальнего конца пирса. Он был в белой рубашке с галстуком под коротким, до колен, темным шерстяным пальто, слишком уж нарядный, не вполне к месту, все равно что парень в скользких выходных ботинках на улице в новогодний вечер. Джонни шагнул на борт покачивающейся лодки, пожал Хансу руку. – Заседание суда прошло как по нотам, насколько я понимаю? Джонни кивнул: – К счастью, прессы не было. Он не видел Ханса с того дня в тюрьме. Хотя полевая медицинская форма шла врачу больше, чем темный костюм, энергия была та же. – Хорошо дома, а? – Всегда хуже, чем мечталось. – Верно, это не редкость, – согласился Ханс. – То, чего больше всего боишься, никогда не бывает настолько скверно, как думалось, а чего больше всего хотелось – настолько хорошо, как ты надеялся. Такова жизнь. Замечательно, что мы встретились. Я прямо с похорон в Редерхёугене, попросил тамошнего смотрителя спустить мне катер на воду. Прокатимся? Джонни стал рядом с Хансом Фалком. Врач провел катер между шхер, вывел во фьорд и свернул влево, оставив по правую руку замок Оскарсхолл и музей «Фрама», силуэтами проступавшие в сумерках. Немного погодя он сбросил скорость. – Видишь вон там? – показал Ханс. Серые скалы, словно естественные крепостные укрепления, стеной тянулись на несколько сотен метров вдоль кромки воды, сверху они поросли хвойным лесом. – Это Редерхёуген. – Я знаю, – ответил Джонни. Кое-где в окнах он заметил свет. Над вершинами деревьев поднималась высокая крепостная башня с вымпелом наверху. На воде было промозгло и мрачно. – Построил его мой прадед, – продолжал Ханс. – Сперва он хотел построить усадьбу в Бергене, да такую, что даст фору Кристиану Микельсену с его Гамлехёугеном, ведь он любил посоперничать и был патриотом Бергена, но, не найдя подходящего участка, купил вот этот, вдобавок к недвижимости в Фане. Редерхёуген – один из немногих образчиков готической архитектуры в Норвегии. – Чем дальше замок, тем лучше для простого народа, таков закон природы, – сказал Джонни. – А ты радикал, – сердечно рассмеялся Ханс. – Одобряю. – Ты тоже был радикалом, когда мы беседовали в Бейруте. А теперь толкуешь о старом аристократе, который хотел построить в Норвегии замок. Твой социализм всего лишь уловка, чтобы завлекать дам? Ханс снисходительно улыбнулся. – Я социалист и останусь им до самой смерти. Но вдобавок я еще и член семьи. Один из Фалков. И чем старше становлюсь, тем важнее для меня семья. Так будет и с тобой. – Вряд ли, – сказал Джонни и, отвернувшись от ветра, закурил сигарету. – Ты знаешь Улава Фалка?