– По бокальчику в синей комнате? – спросила Андреа. Сверре поддержал, он всегда был готов выпить. – Извините, – сказала Саша, – Мадс сегодня приехал, а на поминках у меня фактически не было ни минутки поговорить с ним. И девочек я совсем забросила после смерти Веры. В другой раз. Брат с сестрой пошли наверх. Саша погасила свет и вышла на улицу. Наконец-то одна. Вечер был ясный и холодный. Из темноты выбежал Джаз. Она зашагала домой. * * * Мадс сидел за дубовым крестьянским столом и, расстегнув ворот рубашки, потягивал из бокала красное вино. Ему было под сорок, и годы оставили на его лице свой отпечаток, отчего он выглядел привлекательнее, чем прежде. Две морщинки пролегли на лбу, в трехдневной щетине угадывалась легкая проседь, плечи под рубашкой тренированные, жилистые и сильные. Саша быстро поцеловала его, отошла к буфету, налила себе бокал вина. – Девочки спят? – тихо спросила она. – Вконец уморились. Весь вечер носились по коридорам главного дома. Камилла объявила, что на похоронах почти так же весело, как на Рождество и в день рождения. Марго спросила про смерть. Она засмеялась, а Мадс, не говоря ни слова, встал и обнял ее сильными руками. Они долго так стояли. – Как хорошо, что ты вернулся, – шепнула она. – Может, махнем куда-нибудь вчетвером? – нежно сказал он. – Мне надо сделать перерыв. Во Францию, а? Саша не ответила, но осторожно высвободилась из его объятий. – Можно спросить у тебя совета, Мадс? – Конечно. – Ты никогда не жалел, что выбрал САГА, а не политику? Когда они познакомились, Мадс считался большим политическим талантом, но во время одного из воскресных ланчей, после того как они поженились, Улав переманил его. Будущее за системой САГА в Редерхёугене, а не за «социал-демократической партией, в которой искусственно поддерживают жизнь». Улав, как никто другой, умел заманить бывших политиков в свою компанию, и Мадс, выросший в безденежной семье, соблазнился весьма щедрым увеличением оклада и перешел в частный сектор. – Останься я в политике, мы бы вряд ли были вместе, – ответил Мадс. – Что ты имеешь в виду? – Политика требует полной отдачи. Я, конечно, и сейчас много разъезжаю, но рабочий день нормирован. В политике так не бывает. Это азарт, игра, когда забываешь об окружающих. Ну, вроде как у писателей, у Веры, например. – Вера о многом умалчивала. – О чем ты? Саша открыла окно, закурила. Обычно он не терпел, когда она курила. На сей раз ни слова не сказал, стал рядом, оперся на подоконник. Она вздохнула. – Папа хочет, чтобы я оставила бабушкины секреты в покое. А давняя Верина редакторша хочет, чтобы я разобралась в тайне вокруг ее последней рукописи. Что мне делать? – Инстинкты крайне редко обманывают Улава. – Это твой ответ? – А, собственно, был ли вопрос? – Мадс склонил голову набок, посмотрел на жену. – По-моему, ты сама знаешь ответ. В любом случае я тебя поддержу, Саша, лишь бы ты поступила по правде. Она нежно поцеловала его в лоб. – Я достаточно часто говорю, что люблю тебя? – Можно и почаще. Она щелчком отправила сигарету в потемки на улице и пошла в каминную. Достала книгу и бабушкино письмо. Дорогая Сашенька, раз ты нашла это письмо, я знаю: ты поговорила с человеком, которому я доверяю. Потому-то я и спрятала письмо здесь, а не выложила на всеобщее обозрение как последнее прости. Найти его могут только те, кто знает, что случилось со мной в 1970-м. Маленькая гарантия безопасности, если угодно. Эти самые люди были мне поддержкой в противостоянии с теми, кто заставлял меня молчать. Моя версия происшедшего в войну не совпадает с официальной историей, общепринятой в стране и среди героев военных лет. Я не знала, что после случившегося уже ничего не напишу, что меня ждут 2340 недель, или примерно 16 380 дней, запрета на писательство. Это пришло мне в голову вчера, во время нашего с тобой разговора. Тебе хотелось услышать мою версию случившегося, поскольку семья собирается отметить 75-летие кораблекрушения. Но воспоминания – словно кошка, которая выскальзывает из рук, когда пытаешься ее погладить, однако ж по ночам пробирается в спальню, ложится рядом и мурлычет. На моем письменном столе по-прежнему стоит фотография – я и Улав у поручней на пароходе «хуртигрутен» после выхода из Бергена, всего за несколько дней до крушения. Я подношу снимок к свету. Много ли от сути человека сохраняется на всю жизнь? Сколько осталось от Улава и от меня самой? Тебе надоело это слышать, Саша, но ты так похожа на ту меня, с фотографии. Единственная в семье ты унаследовала интерес к литературе. Когда была маленькая, ты могла часами сидеть и слушать северные истории о привидениях, которые я тебе рассказывала. Но пишу я тебе не ради воспоминаний. По моему разумению, семья под руководством Улава деградировала. Достаток, пожалуй, стал больше, чем когда бы то ни было, но морально мы банкроты. Я могла бы привести множество примеров, и в политическом плане, и в личном, но, с твоего позволения, скажу только, что изложила все куда подробнее и лучше в другом месте. Не секрет, что восходит это к событиям времен войны, в частности связанным с крушением «Принцессы Рагнхильд». Эта беда – раковая опухоль, и она никуда не делась. В значительной мере виновата я сама. Хотя у меня были свои причины. Семья сейчас на распутье, Саша. Ты можешь и дальше жить согласно девизу на гербе Фалков: Familia Ante Omnia. Семья превыше всего, даже когда правда и лояльность противоречат друг другу. Властные мужчины семьи слишком долго ставили лояльность превыше правды. Ради семьи и ради определенного представления о Норвегии и норвежской истории. Они сумели навязать всем свои басни, а стоит кому-нибудь заикнуться об этом, приходят в ярость, что вполне естественно для людей, облеченных властью и уверенных в незыблемости своих привилегий. Надеюсь, ты рискнешь бросить им вызов. Если хочешь отыскать правду – рискнешь. Но тогда приготовься к тому, что правда причинит тяжкую боль. Вообще-то мне следовало бы рассказать обо всем прямо сейчас, но у меня нет сил. Или мужества. Смерть меня вовсе не пугает. Она всего лишь боль, причиненная близким, а скорбь с годами слабеет. Парадоксальным образом, наступая, смерть прекращается. Смерть существует лишь для живых. В.Л. Часть 2. Окно-розетка Глава 11. Самое трудное – вернуться домой Через несколько дней после разговора с Хансом Джонни Берг пересек в центре Осло красивую, мощенную брусчаткой площадь с фонтаном, отыскал латунную табличку с гравированной надписью «Издательство Григ», открыл тяжелую стеклянную дверь – бронированное стекло, отметил он, – и остановился в вестибюле, рассматривая фотографии покойных писателей, своего рода издательский пантеон. Фото Веры Линн, вероятно, было сделано в шестидесятые годы – взгляд бодрый, молодой, в уголках рта легкие морщинки, обычные у женщин в тогдашнем ее возрасте, а было ей уже сорок пять с лишним. – Ты тоже очарован Верой Линн? – послышалось за спиной. Ханс Фалк быстрым энергичным шагом подошел к нему, обнял. – Хорошо, что ты смог прийти, у меня всего несколько дней перед отъездом, пора опять в Курдистан. – Я отдыхаю, – отозвался Джонни. Последние дни он бродил по городу, исходил его вдоль и поперек, прошел и мимо квартиры в Бьёльсене, где вырос, и мимо мужской парикмахерской в Сагене, где работал футбольный тренер Золли, название сохранилось, но парикмахерская стала хипстер-баром. На первом этаже старого доходного дома в Лёкке – он перебрался туда в шестнадцать лет явочным порядком, как «сквоттер», читал там классиков-радикалов и планировал, как бы намять холку неонацистам, – располагалась теперь риелторская контора. Наверно, это неизбежно: город наводил на него грусть, ничего не поделаешь – малая родина, где места и воспоминания сливаются воедино и уже невозможно отделить одно от другого. Он был свободен, он вышел на волю из самой ужасной тюрьмы на свете и должен бы ликовать от счастья. Но почему-то не испытывал ни ликования, ни счастья. Даже вроде как тосковал по времени, проведенном в застенке. Разумеется, не по болезням, побоям и пыткам. Нет, ему просто недоставало мечтаний о свободе. Все на свете тюрьмы полны мечтателей. Это единственная роскошь, какую у заключенных не отнимет ни одна тюрьма. Сейчас мечтаний нет, осталась только реальность. Заняться было нечем, и потому он бездельничал. Но в этот день Ханс вызвал его на встречу в издательстве. – Ты связался с главным врачом ВС? Хороший мужик. Джонни кивнул, накануне он прошел тесты и собеседование. – После встречи пойду узнать результаты. Разговор прервался, так как подошел шеф издательства Педер Григ – статный худощавый мужчина лет сорока с массивным подбородком, свидетельствующим об энергии и решительности. После той прогулки с Хансом на катере Джонни кое-что выяснил в интернете о семействе Григ. Нынешний шеф издательства был начисто лишен шарма, каким прямо-таки лучился его отец Юхан, но, по отзывам, с делами управлялся гораздо лучше. – Ханс! – воскликнул он тем нарочито приветливым тоном, который большей частью вызывает лишь неловкость. – А это, наверно, Джон О. Берг? За мной, парни. Они прошли в должным образом обставленный кабинет, где главное место занимали честерфилдовские диван и кресла и большой лакированный письменный стол. Педер предложил гостям сесть на диван, а двое сотрудников издательства – женщина и мужчина, явно целиком поглощенные культурой, – принесли договоры.