В дверях появилось озабоченное лицо Греве, она вошла, налила себе из графина стакан воды. – Ты хотел поговорить со мной. Он предложил ей бокал вина, но она отказалась, поскольку поедет домой на машине. – Никакого завещания не нашлось, – полувопросительно-полуутвердительно сказал он. Адвокат не ответила, стояла, прислонясь к бару и задумчиво глядя на Улава. – Честно говоря, я не вполне понимаю, чем так важно Верино завещание, – сказала Греве. – Оно пропало, – резко бросил Улав, – что тут непонятного? – Вера записана как владелица семейной недвижимости, и ты боишься, что она могла что-то отдать на сторону? Улав задумчиво почесывал бровь. – Сири, сядь. Он и сам понимал, что его слова прозвучали и как приглашение, и как приказ. Греве села на диван, закинула ногу на ногу. Улав взял со стеллажа несколько книг, положил на журнальный столик. – Это мамины книги, вернее, некоторые из многих, – наставительно сказал он. – Интересные, хоть и забытые. Кто помнит роман или сборник новелл пятьдесят лет спустя? Они лежат на книжном кладбище. Заметив, что Греве нетерпеливо поерзала на диване, он продолжил: – Ладно, ближе к делу. Первый раз я услышал, что мама работает над совсем другим проектом, зимой семидесятого. Она была в Бергене, и один знакомый из ее издательства сообщил, что они очень ждут ее рукопись про «хуртигрутен» в годы войны. Улав отпил глоток красного вина. – Не скажу, чтобы я обрадовался, ведь я вырос с нею и слишком хорошо знал, какие тяжелые воспоминания может разбудить подобный проект. Но Конституция гарантирует свободу, и коль скоро ей захотелось написать об этом, она, конечно, была в своем праве. Греве кивнула. Как большинство юристов, она сама неукоснительно соблюдала правила, и эта профессиональная слабость, возможно, действовала Улаву на нервы, хотя как раз в силу своего педантизма семейство Греве прекрасно подходило для работы с юридически обязывающими документами, каких в Редерхёугене было предостаточно. – Однако же оказалось, что с этим манускриптом дело обстояло не так-то просто, – продолжал Улав. – Мама, да упокоится она с миром, сумела навлечь на себя гнев спецслужб. Каким образом, понятия не имею, я сразу от всего этого открестился, но, как выяснилось, «Издательство Григ» не могло выпустить книгу, содержащую безосновательные обвинения по адресу людей, которых уже не было в живых, в том числе отца. Мама восприняла это очень тяжело, средь бела дня ей всюду мерещились враги да призраки. Проблемы с психикой, которые были у нее всегда, только усугубились. – Изъять рукопись – сильное средство принуждения, – сказала Греве. – А-а-а! – простонал Улав. – Нервный срыв был вызван не этим, а травмами, которые она так и не превозмогла. Ее поместили в Блакстад. Тяжелые были годы, темные. Ты же знаешь эту историю. – Я по-прежнему не вижу связи с завещанием. – За минувшие годы мне довелось слышать, что та рукопись до сих пор существует. Что мама хранила ее у судьи как свое завещание. Греве кивнула, словно наконец-то поняла. – Стало быть, на самом деле последняя воля Веры – рукопись, а не юридически обязывающий завещательный документ? – Бог его знает, – вздохнул Улав. – Возможно, то и другое. – И теперь ты боишься, что она попала в чужие руки и может быть опубликована? – Мы пережили кораблекрушение, очернительские кампании и семейный разлад. И с этим тоже справимся. Но ответ – «да», именно этого я боюсь. – Кто об этом знает? – Понятия не имею. Последние пятьдесят лет я с мамой почти не разговаривал. Но поскольку речь идет о рукописи, первым делом напрашивается мысль о Юхане Григе, ее издателе. Греве озабоченно посмотрела на него. – Поговори с Юханом. Четко объясни ему, что он должен молчать. Не говоря ни слова, Улав кивнул, Греве встала и вышла из кабинета. Улав запер за нею дверь. Шаги его были тяжелыми, как и дыхание. Оттого что он больше не сын, а только отец? Он сел в кресло, положил ноги на письменный стол. Эта история ярмом давила на него. Он взял мобильник, набрал номер Юхана Грига. Им часто доводилось встречаться в более-менее официальной обстановке, главным образом на похоронах, но по телефону они не разговаривали очень давно. Старый Верин издатель ответил после третьего гудка, вопросительным тоном человека, который видит, кто звонит, но сам себе не верит: – Да, алло? Голос был тихий, Григ очень сдал в последнее время. – Это Улав. Улав Фалк. Есть дело, Юхан. – Я бы удивился, если бы ты позвонил, чтобы напомнить о давних днях, – отозвался Григ. – Когда ты в последние месяцы побывал в Редерхёугене? – спросил Улав. – Не помню. – А вот я помню, – сказал Улав, – потому что в тот день мама покончила с собой. В полдень. Григ помолчал. – Это телефонный допрос? – Ты приезжал как обычно, днем, и уехал довольно рано? Улав удовлетворенно улыбнулся своему отражению в окне. Нажима Юхан никогда не выдерживал и сейчас был столь же хрупок и податлив. – Нет у меня сил шастать возле Редерхёугена по вечерам, – вздохнул Григ. – И уж тем более навещать Веру. Это наверняка правда, подумал Улав, но еще и действенный отвлекающий маневр со стороны издателя. – Мамина рукопись у тебя? Он услышал, как Григ опять вздохнул. – Ты был маминым издателем и любил ее, – продолжал Улав. – А вдобавок тебя постоянно мучила совесть, из-за случившегося в семидесятом. – Перестань, что за вздор, – ответил Григ. – Речь о твоей семье и твоих травмах, а ты винишь меня. Тебе ли не знать, что если б дело обстояло так, я бы прежде всего связался с тобой. Я всегда был на стороне семьи Фалк. – И продолжай в таком же духе. Никому ни слова. Улав оборвал разговор. Глава 13. Опекунский совет Саша рывком проснулась. Радио на ночном столике показывало 03:43. Мадс спал, повернувшись к ней мускулистой спиной. Она чувствовала себя разбитой и усталой, а сна ни в одном глазу. Легла на другой бок, закрыла глаза, но тотчас поняла, что больше не уснет. Почти неделя минула после похорон. Днем она добросовестно работала в архиве САГА, вечера же проводила с семьей здесь, во флигеле. Вызванная смертью чрезвычайная ситуация мало-помалу сменялась обычной будничной рутиной. По настоянию отца Саша не стала копаться в бабушкиной истории. Ну то есть почти. Футболка насквозь мокрая от пота. Саша села на край кровати, осторожно провела пальцем по спине Мадса. Он что-то невнятно проворчал, но не проснулся. Обычно она всю ночь крепко спала, как ребенок. Но нынешнее время обычным не назовешь. Бабушка Вера открылась ей, прямо перед самоубийством написала письмо и спрятала в таком месте, где найти его могли только посвященные в события 1970 года. Посвященные… события 1970-го… Саша вздрогнула, от волнения и страха. Прошла в ванную, бросила потную футболку в грязное белье, оделась, тихонько скользнула в гостиную. Она любила ночь, тихий гул бытовых приборов, проникавший в окно слабый свет с той стороны фьорда. Надела ботинки, вышла на воздух. Ночь объяла ее зимним холодом, весна пока что заставляет себя ждать. В темноте чуткость к звукам усилилась, как у зверька, а обостренное восприятие порой раскрепощало мысли. Саша закурила и свистом позвала Джаза. Странно, собака не пришла. Все, о чем она размышляла после смерти Веры, разом навалилось на нее, словно непонятное и потому неразрешимое математическое уравнение. Она вскарабкалась на замшелую скалу с южной стороны пляжа и стала там, глядя на фьорд. Немного погодя спрыгнула со скалы и не спеша побежала через лесок мимо тускло освещенной луной статуи Большого Тура и высоких эркерных окон дома за ней. Тихонько, чтобы никого не разбудить, прокралась в дом, села за стол и открыла «Мак». Перед сном Мадс прислал несколько ссылок насчет разных отелей и замков Прованса. Но это подождет. Некий Джон О. Берг просит об интервью в связи с «будущей биографией Ханса Фалка для „Издательства Григ“, off-the-record». Саша тихонько рассмеялась, написала короткий ответ: «Только если неконфиденциально». И отослала сообщение, прежде чем успела передумать. Конечно, разговаривать с журналистами вообще незачем. Последнее сообщение, какое она взяла на заметку, было из Блакстадской лечебницы. Вопреки данному отцу обещанию, она в последние дни безуспешно пыталась дозвониться туда и в конце концов отправила мейл с вопросом, нельзя ли ознакомиться с историей болезни Веры Линн.