Меня сотрясает дрожь, кости и вены наполняются тревогой – это первобытный инстинкт, Хищник против Добычи, передаваемый тысячами поколений женщин, которые, как и я, боялись неизбежного. Все мы видели кадры свидания гиены и газели, и оно всегда заканчивается одинаково. – Такая красивая, – шепчет Пончомен. Я закрываю здоровый глаз. В моих мыслях уборная растворяется в красноватой дымке, углы тускнеют, будто виньетка в старом артхаусном кино. Первым делом меняются ноги Пончомена – носки разномастной обуви рвутся, обнажая короткие острые когти. Брюки на коленях и бедрах трещат по швам, под дешевой тканью отчетливо видна каждая пульсирующая мышца. Пончо застывает, затвердевает, идет рябью и обращается крапчатой шерстью; тусклая и грязная, черно-оранжево-коричневая облезлая шкура отражает красный свет комнаты… И узрите: преображение Пончомена завершено! С единственным дополнением: клыки. Сначала один, а потом и второй прорастают из-под губы, будто молодые дубки в плодородной почве. – Ничего не случится, – хрипит он. – Ничего такого, чего сама не захочешь. И по его тону я понимаю – наверняка, – что не первая. – Уберись на хрен с дороги. Пончомен хватает меня за руку чуть повыше локтя: – Зачем ты так говоришь? «Кричи, Мэри». – Ты слишком хороша, – шепчет он, склоняя голову ниже. Чувствую его дыхание – точно такое пепельное и лживое, как я и представляла. – Я знаю тебя. Крик зарождается где-то в животе и уже собирается взлететь, вырваться, когда… – Знаю твою боль, – продолжает Пончомен. «Моя боль». – Я хочу стать твоим другом, Мим. «Меня зовут Мэри Ирис Мэлоун, и я не в порядке». – А ты моим? «Я коллекция странностей…» Хватка Пончомена усиливается. – Мы можем быть больше, чем друзьями. «Цирк нейронов и электронов…» Его теплое дыхание. «На старт…» Его холодные губы на моих. «Внимание…» Его язык… «Марш!» Где-то в глубине мой смещенный надгортанник находит пропитанную молоком хоккейную шайбу и, собрав каждую унцию полусырой говядины и лактозы, с небывалой мощью и точностью запускает рвотную массу прямо Пончомену в рот. Он давится, задыхается, рычит… Вырвавшись, я распахиваю дверь и покидаю уборную. На редкость сообразительная газель полной грудью вдыхает свободу. 2 сентября, полдень Дорогая Изабель. Быстрая заметка: не уверена, что богатое воображение так уж заслуженно нахваливают. Думаю, у тебя оно точно имеется, но если вдруг нет – благодари богов за чудесный дар и живи спокойно. А ежели ты, как и я, проклята любовью к сказкам и приключениям в далеких-далеких галактиках и мифические существа в вымышленных странах для тебя куда реальнее людей из плоти и крови – короче говоря, настоящих живых людей, – что ж, прими от меня первой искренние соболезнования. Потому что жизнь редко бывает такой, как ты себе навоображала. До связи, Мэри Ирис Мэлоун, раба сказок Нэшвилл, штат Теннесси (До цели 526 миль) 12. Аномалии В шестом классе учитель английского задал нам сложнейшее задание – найти единственное слово, лучше всего тебя характеризующее, а потом в сочинении рассказать как. Все две недели перед датой сдачи сочинения я копалась в словарях в поисках идеального определения для Мим Мэлоун. И вот наконец остановилась на слове «аномалия». (Выбирала между ним и «дерзостью», но в итоге решила, что мои многочисленные настроения гораздо проще описать понятием, коим обозначают людей, вещи и явления, не поддающиеся описанию. Это, как я думала, была логика во всей ее красе.) До сих пор помню последний абзац своего сочинения, будто все произошло вчера. «Итак, я на сто десять процентов Аномалия, плюс, может, на тридцать три процента Независимый Дух и на семь – Свободомыслящий Гений. Моя итоговая сумма насчитывает сто пятьдесят процентов, но чего еще ожидать от живой, дышащей Аномалии. Бамс». В те дни я все сочинения заканчивала вот этим «бамс». Оно добавляло тексту особую глубину – немного высокого класса средь непролазного мещанства. Насколько помню, я получила тройку с минусом. Но даже сегодня, учитывая, что аномалия обозначает нечто, отклоняющееся от стандартного, нормального и ожидаемого, я не могу придумать для себя более подходящего слова. Я ненавижу озера, но люблю океан. Не люблю кетчуп, но обожаю все остальное, что делают из помидоров. Я бы предпочла и почитать книжку, и пойти на вечеринку. (Хочу всего и сразу, детка.) И заезд на станцию «Грейхаунда» в Нэшвилле напомнил мне о том, насколько я не выношу кантри-музыку… но, черт, я все же без ума от Джонни Кэша, дедушки этого жанра. И конечно, от Элвиса, но его я к кантри не причисляю. Это два любимых маминых музыканта. Мы часто сидели на ее старом продавленном диване в гараже и слушали без продыху «Man in Black» или «Heartbreak Hotel» – на виниле, разумеется, потому что как еще слушать музыку? – буквально впитывая процарапанную искренность этих двух баритонов, ведь, черт возьми, они прожили жизнь, и если кто и понимал боль, о которой пел, так это Кэш и Пресли. По крайней мере, так говорила мама. По мере взросления мои вкусы изменились, но, если подумать, и то, что я слушаю сейчас, пропитано трагической искренностью. «Bon Iver», «Arcade Fire», Эллиотт Смит – творцы, чью музыку не нужно любить, ей нужно верить. И я верю. Верю им. Карл сворачивает на станцию и хватает микрофон: – Итак, народ, добро пожаловать в Нэшвилл. Если это ваш конечный пункт назначения… что ж, вы добрались. – Он улыбается, а я гадаю, не результат ли аварии эти сколотые зубы. – Если нет, то вы опоздали на стыковочный рейс. Подойдите к кассе, там все решат. И не забудьте ваучеры, господь свидетель, вы их заслужили. – Он прочищает горло и продолжает: – Как сотрудник «Грейхаунда», я приношу извинения за случившееся на подъезде к Мемфису и надеюсь, что это не помешает вам выбрать нас для следующего путешествия. Как человек, я приношу свои извинения за случившееся на подъезде к Мемфису и не стану вас винить, если вы никогда больше не приблизитесь к «Грейхаунду». А теперь пошли прочь из моего автобуса. Я взяла за правило никогда никому не аплодировать. Вообще не проблема – учитывая, как мало концертов и спортивных мероприятий я посещаю. Но стоит Карлу закончить речь, и пассажиры словно сходят с ума, и я тоже хлопаю, отбивая ладони, несмотря на собственное правило. Затем стаскиваю рюкзак с верхней полки и шагаю на выход, здоровым глазом приглядывая за Пончоменом. После – назовем это «рвотный случай в туалете» – я приняла два важных решения. Во-первых, повторный просмотр «Секретных материалов» лучше отложить, потому что моя способность к чудовищным фантазиям теперь и так надолго вырвалась на свободу. А во-вторых, сдавать Пончомена я не стану. На вывод о сериале ушло три секунды. Об укрывательстве-тролля-извращенца-мокасиново-пончастого-ублюдка я размышляла весь оставшийся путь до Нэшвилла. И пусть я бы с огромным удовольствием сдала засранца копам, добраться до Кливленда – цель номер один, важнейшая, непоколебимая. Точка. Только я заикнусь о рвотном случае в туалете, и все. Меня депортируют обратно в Москитолэнд – предательницу в лапы кровососущих падальщиков. И я не только не попаду в Кливленд к маме, когда больше всего ей нужна, так еще и Пончомен расскажет про банку из-под кофе. Кэти выдвинет обвинения, меня арестуют, и День труда я проведу не с мамой, а в колонии для несовершеннолетних. В итоге: неизвестно, нападет ли Пончомен на кого-нибудь еще. Но если сдам его, то уже достижение моей цели окажется под вопросом. В общем, да. Паршиво. Но, честно говоря, я понятия не имею, как выкрутиться. Пончомен маячит впереди. Он кивает Карлу и выпрыгивает из автобуса. Теперь мне нужно просто получить билет, затеряться в толпе и молиться, чтобы здесь все и закончилось. Чтобы он отправился в одну сторону, я в другую, и мы больше никогда не пересекались.