Помню, потому что тогда мы в последний раз держались за руки. До связи, Мэри Ирис Мэлоун, исключительная бунтарка – Какие интересные. И где же продают такие обутки? Полагаю, я и так слишком долго умудрялась избегать разговора со старушкой. – В «Гудвилле», – отвечаю, запихивая дневник в рюкзак. – В каком именно? – Я… если честно, не помню. – Хм-м. С ремешочками, да? И такие цветастые. Старушка права. Только в восьмидесятые, когда миром правили фуксия и электронная попса, могли делать такие ослепительно-яркие боты с высоким верхом. С четырьмя ремешками-липучками на каждом, на всякий пожарный. Дома в моем шкафу целая куча неношеных кроссовок – попытки Кэти заменить еще больше кусочков моей старой жизни. – Моя мачеха их ненавидит, – говорю я, откидываясь на спинку сиденья. Наморщив лоб, бабулька наклоняется, чтобы получше рассмотреть мои ноги: – Что ж, а по мне, очень даже. Я бы сказала, манифик. – Спасибо, – улыбаюсь я. Кто в наши дни говорит «манифик»? Затем гляжу вниз на ее белые кожаные туфли с трехдюймовой подошвой и широкими застежками на липучках. – Ваши тоже клевые. Старушечье хихиканье перерастает в глубокий искренний смех. – О да, – выдыхает она, отрывая от пола обе ноги. – Супермоднявые, скажи ведь? Признаюсь, поначалу я боялась сидеть с какой-нибудь бабкой – ну, знаете, пчелиный улей на голове, вязаная водолазка, запах лукового супа и неминуемой смерти. Но, когда автобус забился, выбор мест был невелик: либо старушка, либо Пончомен с остекленевшим взглядом, либо стотридцатикилограммовый Джабба Хатт. Так что я рискнула. Прическа-улей? Есть. Вязаная водолазка? Есть. Гериатрическое гестапо было бы довольно. Но ее запах… Я пытаюсь разобрать его с тех пор, как уселась. И он совершенно точно антистарческий. Похоже на… попурри, наверное. Заброшенный чердак, самодельное стеганое одеяло. Долбаное печенье только из духовки с… легким ароматом корицы. Да, именно. Господи, обожаю корицу. Старушка ерзает и случайно сбрасывает свою сумочку на пол. У нее на коленях я вижу деревянный ящичек не больше обувной коробки – глубокого красного оттенка, с латунным замком. Но самое примечательное то, как она его сжимает: левой рукой, отчаянно, до побелевших костяшек. Я поднимаю и возвращаю сумочку, и старушка, вспыхнув, кладет ее поверх шкатулки. – Спасибо, – говорит, протягивая руку. – Кстати, я Арлин. Ее кривые пальцы, опутанные паутиной выпуклых вен и ржавых колец, торчат во все стороны. Неудивительно, что рукопожатие оказывается слабым, удивительно – что довольно приятным. – Я Мим. Все той же свободной от шкатулки рукой старушка поправляет покосившийся пчелиный улей на голове. – Какое любопытное имя. Мим. Под стать обуткам. Я вежливо улыбаюсь: – На самом деле это акроним. – Что? – Меня зовут Мэри Ирис Мэлоун. Мим – всего лишь аббревиатура, но в детстве мне казалось, что это самое настоящее имя, и по смыслу больше подходит. – Как умно. – Мэри – имя моей бабушки. – Очень милое. – Наверное, – пожимаю я плечами. – Просто оно не… – Не катит к кроссовкам? – заканчивает Арлин, толкая меня в бок. Она умеет удивлять: обувь на липучках, манера выражаться, «манифик» и «моднявость». Интересно, осталась бы она столь же любезной, вывали я на нее все – вплоть до «последних новостей»? Я ведь могу. Эти ярко-голубые глаза так и умоляют, напрашиваются. – И кто у тебя в Кливленде? – Арлин кивает на мой рюкзак. Из бокового кармана торчит угол конверта, обратный адрес виден отчетливо. «Ив Дарем А/я 449 Кливленд, Огайо, 44103» Я запихиваю конверт поглубже. – Никого. В смысле… дядя. – Да? – Арлин приподнимает брови. – Хм-м… – Что? – Ну, по-моему, Ив – довольно занятное имя для мужчины. Будто священник на исповеди, Арлин не отвечает на мой взгляд. Она складывает руки на коленях поверх сумки и, уставившись перед собой, ждет, когда я скажу правду. Мы только встретились, но время не имеет значения, когда речь заходит о родственных душах. Отвернувшись, я смотрю, как густой лес за окном размывается, и тысяча деревьев становится одним. – Мои родители развелись три месяца назад, – громко говорю я, чтобы Арлин услышала за шумом мотора. – Папа нашел себе другую «У Дэнни». – В закусочной? – Дурость, да? Нормальные люди находят там только завтрак. Арлин над моей шуткой не смеется, что роднит нас еще больше. Некоторые шутки и не должны быть смешными. – Шесть недель назад состоялась свадьба. Теперь они женаты. – От сказанного грудь сдавливает. Я впервые произнесла это вслух. – Ив – моя мама. Она живет в Кливленде. Я чувствую руку Арлин на плече и боюсь того, что за этим последует. Напичканный ярлыками монолог. Ободряющая проповедь, просьбы оставаться сильной пред лицом крушения американской семьи. Как по учебнику. Взрослые просто не в силах удержаться от Мудрых Речей. – Он хороший человек? – спрашивает Арлин, будто и не читавшая тот учебник. – Кто? – Твой отец, милая. Теперь за окном целый океан деревьев, и я вижу все словно в замедленной съемке: каждый ствол (якорь), каждую верхушку (накатывающую волну), тысячи изогнутых ветвей, листьев, острых сосновых иголок. Мое прозрачное отражение в стекле напоминает призрак. Я часть этого древесного моря, этого смазанного пейзажа. – Все мои острые углы, – шепчу. Арлин что-то говорит, но приглушенно, будто из соседней комнаты. И гул автобуса тоже растворяется. Мир затихает. Я слышу лишь собственное дыхание… сердцебиение… внутреннюю фабрику Мим Мэлоун. Мне шесть. Я читаю, лежа на полу нашей гостиной в Ашленде. Приехавшая из Бостона тетя Изабель сидит за отцовским старым бюро с выдвижной крышкой, пишет письмо. Папа высовывает голову из комнаты: – Из, ты закончила? Мне нужен стол. Тетя не прекращает писать: – Похоже, что я закончила, Барет?